![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Суббота. Первой сегодня в учительской оказалась Наташа ⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 3
Первой сегодня в учительской оказалась Наташа. Помаялась, не находя себе места, затем принялась разглядывать себя в зеркале... Вошел учитель физкультуры, Игорь Степанович. Он перебрасывал с руки на руку мяч и следил за Наташей улыбаясь. – Игорь Степанович! – Наташа увидела за своим плечом его отражение.. – Я вас не заметила... – А я в мягких тапочках, – объяснил он улыбчиво. – Здравствуйте. – Здрасте, здрасте... А я к вам с критикой, Наташа. – Что такое? – Нехорошо, понимаете. Вы наш молодой перспективный кадр, а общей с нами жизнью не хотите жить! Телефончик я у вас спрашивал - не дали. Ну ладно, мы не гордые, мы и в канцелярии можем выяснить... Она молчала. – По агентурным данным, – продолжал он, присаживаясь, – вы каждый день ждете товарища Мельникова... Не отпирайтесь, только честное признание может облегчить вашу участь, – сострил он, видя ее попытку возразить. – А участь ваша – ниже среднего, я извиняюсь. У него же пыль столетий на очках... Из женщин его интересует разве что Жанна д'Арк... или страшенная какая-нибудь Салтычиха! Он засмеялся заразительно. Поссориться с ним Наташа не успела: в этот момент вошли Светлана Михайловна, химичка Аллочка, математичка Раиса Павловна. – Здравствуйте, здравствуйте... Светлана Михайловна водрузила на стол свою сумку – тару удивительной емкости. Любопытно, что сверху там лежал библиотечный том Е.А.Баратынского. – Товарищи, что ж вчера никто не был в городском Доме учителя? Очень содержательный был вечер... Никто не ответил на это Светлане Михайловне, и она отошла к расписанию. – Мы ведь еще продолжим этот разговор? – приблизился опять к Наташе Игорь Степанович, и она вместо ответа сердито вышибла мяч у него из рук. – Наташа!.. – с укоризной и недоумением сказала Светлана Михайловна, не оборачиваясь. (Как это учителя умудряются видеть затылком – тайна сия велика есть!) – А кстати, Наташа, у тебя ж нет первого урока, – заключила из расписания Светлана Михайловна. – Ну?.. Надо же, еще понежиться в койке могла. Перепутала, - ответила Наташа, ни на кого не глядя. Игорь Степанович бдительно следил за ней и насвистывал песню: " Я ждала и верила, сердцу вопреки..." – Аллочка! – воскликнула Раиса Павловна. – Только что из дому – и уже звонить. Химичка Алла Борисовна действительно уже устроилась у телефона. Светлана Михайловна подхватила: – Вечная история... Формально все здесь, а толку? Если наши мысли еще дома копошатся или... Вошел Мельников. –...или вообще неизвестно где! – закончила Светлана Михайловна и косынкой прикрыла Баратынского в сумке. Вдруг необычайное обнаружилось: цветы в руках у Ильи Семеновича – свежие, еще влажные хризантемы. Испуганная, неуверенная радость в глазах Наташи. Заинтригованы все. Притихли. А Мельников подходит к Светлане Михайловне: – Это вам. – Мне?.. – Двадцать лет в школе – это цифра, Светлана Михайловна. Это не кот начихал, – произнес он с уважением. – Ой... А ведь верно! – изумилась порозовевшая Светлана Михайловна. – Я и сама-то забыла... А вы откуда знаете? Мельников загадочно промолчал, подмигнул, отошел в сторону. Все в учительской оживились, даже химичка Аллочка, швырнув на рычаг телефонную трубку, устремилась целовать Светлану Михайловну. – Не-ет, вы цветочками не отделаетесь, – шумел Игорь Степанович, – такое дело отмечается по всей форме! У нас напротив мировая шашлычная открылась, все в курсе? И я уже с завом на " ты", он нас встретит в лучших традициях Востока! – заверял он, переходя на грузинский акцент. Входили другие учителя, им наскоро объясняли, в чем дело, и Светлана Михайловна оказалась в кольце, ее целовали, сокрушались, что не успели подготовиться. – Презент за нами... Надо ж предупреждать!.. Ребята, поди, тоже не знают... – Илья Семеныч, вы им намекните, чтоб они хоть вели себя по-людски... – Да, это минимум, но – попробуй добейся! Выходит, он же и максимум... Светлана Михайловна была счастлива. Блестели в ее глазах растроганные слезы. – Спасибо, родные мои... Спасибо... только не делайте из этого культа... Да разве подарки дороги, золотце мое? Дорого внимание... Только один раз встретились в этой возбужденной сутолоке взгляды Мельникова и Наташи. Встретились, чтобы сказать: забудем вчерашнее, этот казус у театра Оперетты – он глупый и нагружать его смыслом не надо... простите. Раздался звонок на уроки. Мельников вышел сразу, раньше других: очень уж шумно стало в учительской. Ребята разбегались по классам. – Илья Семенович... – услышал Мельников позади себя невеселый робкий голос. Обернулся – это Люба Потехина, рыженькая, с белесыми ресницами, некрасивая. – Да? – Илья Семенович, – глядя не на учителя, а в окно, терзая носовой платок, заговорила Потехина. – Вы от папы моего ничего не получали? Никакого письма? – Получил. – У Мельникова твердеет лицо. – И вот что прошу передать ему... – Не надо, Илья Семенович! – перебила девочка. – Вы не обращайте внимания. Он всем такие письма пишет, – объявила она с мучительной улыбкой стыда. – Кому – всем? – Всем! В редакции. Министру культуры даже. Зачем артистов в кино не в тех позах снимают, зачем пьют на экране – до всего ему дело... Вы извините его, ладно? А, главное, не обращайте внимания. Он машинально поправил ей крылышко форменного фартука. – Хорошо. Иди в класс. Потехина убежала. Усмехаясь своим мыслям, Мельников стоял у окна, напротив двери 9-го " В", куда с оглядкой на него прошмыгивали опоздывающие... Учителя расходились по классам. Спешил мимо Мельникова старичок географ Иван Антонович. Глядя на него детски-ясными и озорными глазами он сообщил: – А у меня, друг мой, сегодня новый слуховой аппарат. Несравненно лучше прежнего! (Ох, должно быть, несусветное и беспардонное вытворяют над ним в пятых, в шестых, а не исключено, что и в старших классах! Сострадание – знают ли они в наше время, с чем это едят?) ...Когда Мельников уже входил в 9-й " В", его попридержала за локоть Наташа, задохнувшаяся от бега: – Илья Семеныч, пустите меня на урок! – Это еще зачем? – Ну, не надо спрашивать, пустите, и все! Я очень хочу, я специально пришла раньше. Неизвестно, кто был смущен сильнее: она своей просьбой или он – невозможностью отказать. Отказать-то он мог, ясное дело, только за что обижать, чем отказ мотивировать? Если она лишний час сна оттяпала у себя – надо признать, поступок, и – лестный, как ни крути... Мельников пропустил Наташу впереди себя. Ее стоя встретили удивлением и англоязычной приветливостью: – Good morning!.. Look, who is coming! – Why? Welcome!.. How do you do! 7) Она села за последнюю парту, и на нее глазели, шепотом обсуждая, в чем причина и цель этой необычной ревизии... Мельников хмурился: начало было легкомысленное. – Садитесь, – разрешил он, снимая с руки часы и кладя их перед собой. – Ну-ка, потише! В прошлый раз мы говорили о Манифесте 17-го октября, о том, каким черствым оказался этот царский пряник, вскоре открыто замененный кнутом... Говорили о начале первой русской революции. Повторим это, потом пойдем дальше... Сыромятников! – вызвал он, не глядя в журнал. Лицо Сыромятникова выразило безмерное удивление. – Чего? – Готов? – Более-менее... Идти? – спросил он, словно советуясь. Сыромятников нагнулся, поискал что-то в парте и, ничего не найдя, пошел развинченной походкой к столу. Взял со стола указку и встал лицом к карте европейской части России начала нашего столетия, спиной к классу. – Мы слушаем, – отвлек его историк от внезапного увлечения географией. – Значит, так. – Сыромятников почесался указкой. – Политика царя была трусливая и велоромная... – Какая? – Ве лором ная! – убежденно повторил Сыромятников. – Вероломная. То есть ломающая веру, предательская. Дальше. – От страха за свое царское положение царь выпустил манифест. Он там наобещал народу райскую жизнь... – А точнее? – Ну, свободы всякие... слова, собраний... Все равно ведь он ничего не сделал, что обещал, зачем же вранье-то пересказывать? Мельников посмотрел на Наташу: она давилась от хохота! И у класса этот скоморох имел успех. Да и сам Илья Семенович с трудом удерживал серьезность и под конец не удержал-таки. – Потом царь показал свою гнусную сущность и стал править по- старому. Он пил рабочую кровь, и никто ему не мог ничего сказать... Класс покатывался со смеху. – Вообще после Петра Первого России очень не везло на царей – это уже мое личное мнение... – Вот влепишь ему единицу, – сказал Мельников задумчиво и с невольной улыбкой, – а потом из него выйдет Юрий Никулин... И получится, что я душил будущее нашего искусства. * * * Светлана Михайловна была в учительской одна. Напевая мелодию какого-то вальса, она стояла, покачиваясь в такт и прикасаясь к лицу подаренными цветами. Потом она поискала взглядом вазу. Вазы не было. Заглянула в шкаф: есть! Но – как это понять? – оттуда торчит бумажка со словами:
Счастье? Что за фокусы? Сочинения где?! Она нашла три двойных листка: две работы о Базарове, одна о Катерине. А остальные?!! Светлана Михайловна попыталась рассмотреть, что там, в этой вазе, но не поняла. Тогда она перевернула ее над столом. Хлопья пепла, жженой бумаги высыпались и разлетелись по учительской. Светлана Михайловна, роняя свои хризантемы – одни на стол, другие на пол, ошеломленно провела рукой по лбу и оставила на нем черный след копоти... Заметалась, сняла зачем-то телефонную трубку... Потом поняла: глупо. Не набирать же 01! Она нагнулась и подняла свернутый трубочкой листок бумаги, прежде она этого заметила. Там какой-то текст, по ходу чтения которого лицо Светланы Михайловны выражало обиду, гнев, смятение и снова обиду, доходящую до слез, до детского бессилия... * * * Урок истории шел своим чередом. Теперь у доски был Костя Батищев. Этот отвечал уверенно, спокойно: – Вместо решительных действий Шмидт посылал телеграммы Николаю Второму, требовал от него демократических свобод. Власти успели опомниться, стянули в Севастополь войска, и крейсер " Очаков" был обстрелян и подожжен. Шмидта казнили. Он пострадал от своей политической наивности и близорукости. – Бедный Шмидт! – с горькой усмешкой произнес Мельников. – Если б он мог предвидеть этот посмертный строгий выговор... – Что, неправильно? – удивился Костя. Мельников не ответил, в проходе между рядами пошел к последней парте, к Наташе. И вслух пожаловался ей: – То и дело слышу: " Герцен не сумел...", " Витте просчитался...", " Жорес не учел...", " Толстой недопонял..." Словно в истории орудовала компания двоечников... И уже другим тоном спросил у класса: – Кто может возразить, добавить? Панически зашелестели страницы учебника. Костя улыбался – то ли уверен был, что ни возразить, ни добавить нечего, то ли делал хорошую мину при плохой игре. – В учебнике о нем всего пятнадцать строчек, – заметил он вежливо. – В твоем возрасте люди читают и другие книжки! – ответил учитель. – Другие? Пожалуйста! – не дрогнул, а, наоборот, расцвел Костя. – " Золотой теленок", например. Там Остап Бендер и его кунаки работали под сыновей лейтенанта Шмидта, – рассказать? Классу стало весело, Мельникову – нет. – В другой раз, – отложил он. – Ну кто же все-таки добавит? Генка поднял было руку, но спохватился, взглянул на Риту и руку опустил: пожалуй, она истолкует это как соперничество... – Пятнадцать строчек, – повторил Мельников Костины слова. – А ведь это немало. От большинства людей остается только тире между двумя датами... Вообще-то страшноватое вырвалось откровение; годится ли изрекать такое перед начинающими жить? Так-таки ничего, кроме дат и черточки? Откровенно глядя на одну Наташу, Мельников спросил сам себя: – Что ж это был за человек – лейтенант Шмидт Петр Петрович? - И заговорил, ловя себя на пристрастии, коего историку полагается избегать: – Русский интеллигент. Умница. Артистическая натура – он и пел, и превосходно играл на виолончели, и рисовал... что не мешало ему быть храбрым офицером, профессиональным моряком. А какой оратор!.. Завораживали матросов его речи. Но главный его талант – это дар ощущать чужое страдание острее, чем собственное. Именно из такого теста делались праведники на Руси... И поэты. И бунтари. Остановившись, Мельников послушал, как молчит класс. Потом вдруг улыбнулся: – Знаете, сорок минут провел он однажды в поезде с женщиной и влюбился без памяти, навек – то ли в нее, то ли в образ, который сам выдумал. Красиво влюбился! Сорок минут, а потом были только письма, сотни писем... Читайте их, они опубликованы, и вы не посмеете, вернее, не захочется вам – с высокомерной скукой рассуждать об ошибках этого человека! – Но ведь ошибки-то были? – нерешительно вставил Костя, самоуверенность которого сильно пошла на ущерб. Мельников оглянулся на него и проговорил рассеянно: – Ты сядь пока, сядь... Недовольный, но не теряющий достоинства Костя повиновался. – Петр Петрович Шмидт был противником кровопролития, – продолжал Мельников. – Как Иван Карамазов у Достоевского, он отвергал всеобщую гармонию, если в ее основание положен хоть один замученный ребенок... Все не верил, не хотел верить, что язык пулеметов и картечи – единственно возможный язык переговоров с царем. Бескровная гармония... Наивно? Да. Ошибочно? Да! Но я приглашаю Батищева и всех вас не рубить сплеча, а прочувствовать высокую себестоимость этих ошибок! ...Слушает Наташа, и почему-то горят у нее щеки. Напрягся класс: учитель не просто объясняет – он негодует, переходит в наступление... – Послушай, Костя, – окликнул Илья Семенович Батищева, который вертел в руках сделанного из промокашки голубя. – Вот началось восстание, и не к Шмидту – к тебе приходят матросы... Они говорят: " Вы нужны флоту и революции". А ты знаешь, что бунт обречен, что ваш единственный крейсер, без брони, без артиллерии, со скоростью восемь узлов, не выстоит. Как тебе быть? Оставить матросов одних под пушками адмирала Чухнина? Или идти и возглавить мятеж и стоять на мостике под огнем и, если не вмешается чудо, погибнуть наверняка... – Без всяких шансов на успех? – прищурился Костя, соображая. – А какой смысл? Его благоразумная трезвость вызвала реакцию совсем неожиданную. – Да иди ты со своими шансами! – вдруг негодующе взорвалась Рита; это было, похоже, продолжением каких-то давних разногласий, тогда она поддавалась – теперь не вытерпела, не пожелала... И, увидев пустующее место в соседнем ряду, пересела от Кости туда. – Черкасова!.. – одернул ее Илья Семенович, не сумев, однако, придать голосу впечатляющей строгости. Надя Огарышева повернулась к Рите и показала ей большой палец. – Итак, – Илья Семенович повысил голос, требуя тишины, – был задан вопрос: какой смысл в поступке Шмидта, за что он погиб... – Да ясно, за что! – нетерпеливо перебил Михейцев. – Без таких людей свободы, как своих ушей, не видать... Рука Ильи Семеновича легла на плечо Михайцева, и учитель продолжал: – Он сам объяснил это в своем последнем слове на военном суде. Так объяснил, что даже его конвоиры, вроде бы – два вооруженных истукана, ощутили себя людьми – и отставили винтовки в сторону! Затем он достал из портфеля книгу, объявил ее название – " Подсудимые обвиняют" – и, листая ее в поисках нужной страницы, пробормотал опять слова Батищева: – Пятнадцать строчек... Ничего не успел он прочитать: широко распахнулась дверь класса – на пороге стоял директор. – Разрешите, Илья Семенович? Мельников пожал плечами: дескать, а как вас не пустишь? Николай Борисович вошел не один. С ним была Светлана Михайловна; у нее на лбу по-прежнему оставался черный след копоти, особенно заметный от пугающей бледности ее лица. – Извините за вторжение. А почему вы, собственно, не встали? – спросил директор у класса. Ребята поднялись. Слишком резко переключили их с тех, шмидтовских, впечатлений на эти новые, и рефлекс школьной вежливости не сработал... – Садитесь. Произошла вещь, из ряда вон выходящая. Вчера вечером кто-то вошел в учительскую, вытащил из шкафа сочинения вашего класса и сжег их. Девятый " В" тихонько ахнул. – Да-да, – продолжал Николай Борисович, – сжег! И оставил на месте своего преступления – я говорю это слово вполне серьезно, в буквальном смысле – вот это объяснение. Дерзкое по форме и невразумительное по существу. Листок он передал Мельникову. Илья Семенович отошел с ним к окну и стал читать. – Я не буду говорить о том, какую жестокую, какую бесчеловечную обиду нанес этот... субъект Светлане Михайловне. Не буду пока говорить и об идейной подкладке этого безобразия; это – впереди... Меня интересует сейчас одно: кто это сделал? Надеюсь, мне не придется унижать вас и себя такими мерами, как сличение почерков и так далее... – Не придется! – вспыхнул Генка и встал. – Ты, Шестопал? – Я. – Пойдем со мной. – С вещами? – мрачно пошутил Генка, но никто не засмеялся. – Да-да, забирай все. – Николай Борисович протянул руку за листком к Мельникову. – Ознакомился? Не ответив, Илья Семенович вернул ему эту бумагу. Мертвая тишина в классе. Скорбным изваянием стоит в дверях Светлана Михайловна, так и не проронившая ни слова. Генка собирал свои пожитки. Вдруг Николай Борисович увидел Наташу. – А вы, Наталья Сергеевна, каким образом здесь? – Мне разрешил Илья Семенович... – Ах, так! Ну-ну. Ни на кого не глядя, Генка пошел с портфелем к двери. Директор вышел за ним. Еще раз оглядев класс и кивая каким-то своим мыслям, последней ушла Светлана Михайловна с полосой копоти на лбу, напоминающей пороховую метку боя... А Мельников, похоже, совсем забыл об уроке, – его утянули за собой те ушедшие трое, явно же не разобрался он с ними, не закончил. Вот и нечем пока ответить на вопрошающие взгляды ребят и Наташи; если и слышит он, как нарастает в классе гул, то для него это ропот возмущения против его невмешательства в ЧП, рассказанное директором. А чем возмущаться? Да, невмешательство – но просвещенное же, высоколобое, рассеянное, не успевающее просто переключиться с горящего " Очакова" на пепел от каких-то полуграмотных сочинений... А что, должна быть непременно охота переключаться туда? Он историк. Сам предмет – неужто не ограждает его? Безоговорочная любовь к предмету? Мысленное пребывание на месте П.П.Шмидта – нешто не освобождает от скандальчиков сугубо местного и сиюминутного значения? ...Так допрашивал себя Мельников, и внутренний этот голос его набирал сарказм, иронию, злость! Класс же не держал против него зла в эти минуты; просто девятый " В" обалдел маленечко – и теперь, стряхивая оцепенение, лишь начинал соображать, кем и чем надобно тут возмущаться... – О чем я говорил? – спросил наконец Мельников с усилием. – Про пятнадцать строчек, что это немало, – подсказала Рита. – Да-да. Он взял со стола книгу, но глядел поверх нее, медлил... И вдруг, решив что-то, вышел из класса... Все замерло, а потом загудело тревожно: – Он к директору пошел, да? Наталья Сергеевна? – А куда ж еще-то! – опередил Наташу Михейцев. – Братцы, Шестопальчику хана – это точно! – А зачем сжигал? Не посоветуется ни с кем – и сразу сжигает... – Это все для оригинальности! Лишь бы повыпендриваться! – Ребята, тихо! – заклинала их Наташа. Однако страсти слишком долго консервировались, им нужен был выход. – По себе судишь-то! – кричали тому, кто заклеймил Генку. – Он объяснение написал, почитать надо... – Нет, а вообще-то он психованный. – Сама шизик. – Я-то нормальная. Я, может быть, без одной ошибочки написала, это у меня, может быть, лучшее сочинение за два года! Пусть он мне теперь отдает мою пятерочку! – наседала на Михейцева, главного Генкиного адвоката, одна голосистая блондиночка. – Тоже мне Герострат, – высказался Костя Батищев. – Кто-о?! – оскорбился Михейцев. – Ты выбирай слова-то! – Да тихо же, вы! – умоляла Наташа, и в ее положение вошел Сыромятников: он стал ходить по рядам, раздавая звонкие " щелбаны" всем, кто был особенно горласт. Некоторое успокоение эта мера принесла. – Послушайте, – сказала Наташа, и на сей раз послушались, замолчали все. – Я думаю, просто рано спорить. Сначала надо понять кое-что. Смотрите, какая странная вещь: девять лет вы учитесь рядом с человеком и не знаете о нем самого главного. – Кто, мы не знаем? Очень даже знаем. Он честный, – сказала Надя Огарышева и поглядела на одноклассников: может, возражения будут? Нет, не возразил ни один. Очень веско она это сказала. – А если честный... – Наталья Сергеевна не закончила фразу: эта предпосылка рождала выводы, непедагогичные и далеко ведущие... И все это поняли. – А знаете, чего я слыхал? – объявил неожиданно Михейцев. – Что наш директор Илью Семёныча из окружения вытащил, раненого... – Говорят, – не опровергла Наташа. – Наталья Сергеевна, а правда, что Илья Семенович уходит от нас? – Как уходит? Откуда вы взяли? – Говорят. Даже говорят, что он заявление уже написал... У Натальи Сергеевны был такой растерянный взгляд, что Света Демидова сразу поспешила на помощь: – Врут, наверно! Не верьте, Наталья Сергеевна, это все сплетни!.. * * * Из кабинета директора школы вышли Мельников и Генка. Молча стали подниматься по лестнице. Илья Семенович оглянулся: за ними возникла Светлана Михайловна, кашляя и брезгливо держа поодаль от себя сигарету. – Иди в класс, я сказал! – сердито шикнул Мельников на Генку, а сам спустился. Увидев его рядом с собой, Светлана Михайловна снова захлебнулась кашлем. – Вы зажгли фильтр, надо с другого конца, – сказал Илья Семенович и протянул ей пачку болгарских " Интер". Светлана Михайловна не взяла. Измененным, низким голосом проговорила: – Ну, спасибо, Илья Семеныч! Хороший подарочек... Вы сделали из меня посмешище! Вам надо, чтобы я ушла из школы? – Светлана Михайловна... – Им отдаешь все до капли, а они... – Что у нас есть, чтоб отдать, – вот вопрос... Послушайте! Вы учитель словесности. Вам ученик стихи написал. Это хорошо, а не плохо, – сказал он так, словно ей было пять лет, и она плохо слышала после свинки. – Ну, не надо так! Я еще в своем уме, – вспылила она. – " Дураки остались в дураках", – он пишет. Это кто? Вопрос был задан слишком в лоб, и Мельников затруднился. – Боюсь, что в данном случае это и впрямь мы с вами... Но если он не прав, у нас еще есть время доказать, что мы лучше, чем о нас думают, – сказал он тихо, простодушно и печально, с интеллигентским чувством какой-то несуществующей вины... – Кому это я должна доказывать?! – опять вскинулась Светлана Михайловна, багровея. – Им! Каждый день. Каждый урок, – в том же тоне проговорил Мельников. – А если не можем, так давайте заниматься другим ремеслом. Где брак дешевле обходится... Извините, Светлана Михайловна. Меня ждут. (Почему возможно такое? Люди проводят бок о бок долгие годы, а потом узнают: несовместимо то главное, что у них за душой, причем – в крайней, во взрывоопасной степени!.. Узнают они это почему-то в день рождения или под Новый год!...В таком конфликте, которому теперь тлеть и вспыхивать и снова тлеть, никогда уже не потухая...) Он уже поднимался по лестнице, когда она тихо спросила, не в силах проглотить сухую кость обиды: – За что вы меня ненавидите? – Да не вас, – досадливо поморщился он. – Как вам объяснить, чтобы вы поняли?.. – Для этого надо иметь сердце, – сказала она горько. Мельников приподнял плечи, секунду помедлил и стал решительно подниматься. Сверху, облокотясь на перила, глядел спасенный – до ближайшего педсовета! – Генка Шестопал... ...В класс они вошли все-таки вместе – Генка и Мельников. Стоило Генке сесть на место, расстегнуть портфель, как к нему потянулись руки для пожатия, зашелестел шепот: " Ну что было-то? " – но Генка не мог сейчас отвечать. На Илью Семеновича класс смотрел теперь восхищенно. Наташа вернулась за последнюю парту. – Урок прошел удивительно плодотворно, – усмехнулся Мельников устало. – Дома прочтете о Декабрьском вооруженном восстании. Все... А вот и звонок; иногда у звонка в школе – привкус и смысл театрального эффекта. Сейчас – эффекта неслабого! – Всевозможных вам благополучий... Девятый " В" смотрел на него с небывалой сосредоточенностью. Мертвая стояла тишина. И у Наташи в глазах – испуг... – Сидят, как приклеенные... – отметил Илья Семенович. – Итак, до понедельника. И постарайтесь за это время не сжечь школу, – быстро взглянул Мельников на Генку и захлопнул журнал. – Все свободны! Облегченно вздыхают ребята. И спешат убраться в коридор, оставить их наедине – а чем еще отблагодарить Мельникова за испытанное сегодня наслаждение справедливостью? Тех, кто не сразу это смекнул, подгоняли сознательные: живей, мол, тут не до вас... Мельников и Наташа вдвоем. Без особых предисловий вынул он из внутреннего кармана тот листок, который мы уже видели у него в руках, и сказал: – Наташа! Отбил... Хотите послушать? Да, она хотела...
– А знаете, что он написал в этом сочинении? – Откуда? Из кучки пепла? – засмеялся Мельников. – А вот я знаю. Случайно. Он написал: " Счастье – это когда тебя понимают". – И все? – И все! Неловко было им оставаться дольше в пустом классе под охраной таких и стольких " заинтересованных лиц". Мельников с силой открыл дверь. От этого произошел непонятный шум: оказывается, Сыромятников подслушивал и получил за это сногсшибательный удар дверью по лбу! Вот он сидит на полу, вокруг все ребята над ним смеются. И Наташа. И сам Илья Семенович. А Сыромятников, вольно разбросав свои длинные ноги, сперва хотел изобразить тяжкие увечья, но передумал и оскалился всей лошадиной прелестью щербатой своей улыбки: – Законно приложили!.. Проходивший мимо первоклассник Скороговоров окликнул его сзади благоразумным голосом: – Дядь, вставай, простудишься. = Конец = 1966-1968, 1997 гг.
|