Глава VII. Круговорот жизни в языческое время. 1 страница

Руководящее общество. Его основной труд. Промысловый торговый круг жизни. Промысловые торговые связи страны. Иностранная монета, как свидетель глубокой древности этих связей. Товары. Состояние жизни по свидетельствам древних могил. Образованность первородного общества древней Руси и следы иноземных влияний.

Мы видели, что историческое движение Русской жизни в половине IХ-го века ознаменовало себя двумя событиями: призванием из-за моря Варягов в Новгороде и походом за море на Греков в Киеве. Становится также ясным, что и то и другое событие направляются к одной цели, именно к устройству порядка в отношениях домашних и в сношениях с чужими людьми. Кто же был главным деятелем этих в полном смысле всенародных и исторических подвигов? Нельзя отрицать очевидной истины, что в этих великих делах присутствует сознание общих выгод и общих интересов. Такое сознание не могло вырости внезапно или случайно, как гриб. Оно не могло быть занесено и пришельцами вроде пресловутых Норманнов. Оно должно было накопиться в течении долгих веков, ибо мы хорошо знаем, что и теперь, на высоте всякого прогресса, понятия об общих целях и задачах жизни проходят в жизнь и распространяются очень медленно и с великим трудом. Сознание общих выгод, обнявшее своею мыслею весь Русский край от Балтийского до Черного моря, не могло также народиться в сельской и деревенской глуши. Оно впрочем и действует вдоль большой дороги " из Варяг в Греки". Оно, стало быть, народилось и воспитывалось между людьми, хорошо знавшими оба конца этой дороги и стремившимися устроить на этом пути такой порядок, который был бы выгоден и полезен каждому концу в отдельности. Очевидное дело, что здесь действовало целое общество, то есть совокупность людей, которые если и жили по разным местам, но мыслили одно: если и не знали друг друга, но сходились, как друзья, на одной мысли. Этою мыслью или самым надобным делом для каждого из обитателей всей упомянутой дороги, несомненно, был торговый промысл. О древности торговых сношений по этому пути мы говорили достаточно, см. стр. 32 и след. В селах, в деревнях, особенно в городах, лежавших на самом пути и по его сторонам, необходимо жили люди, для которых торговый промысл, в каком бы малом виде он не производился, представлял общую связь, где отношения одного конца дороги переплетались с отношениями другого конца. Каждый, заботясь только о себе, преследуя только собственные выгоды, попадал, однако, на тот же единственный для всех общий путь торга между двумя и даже тремя морями. Свободный или несвободный проход к греческому или варяжскому торгу отзывался своими последствиями даже и в глухих деревнях, а тем больше в глухих городах, поэтому живой интерес о том, как идут дела с Варягами или Греками чувствовался далеко и призывал людей к единству действий. Явные следы такого единства мы уже видели в полках Олега и Игоря, в Цареградских походах. Не говорим о призвании самых князей и о первом Цареградском походе Аскольда. Все это дела некоего особого существа древней Руси, которое, по справедливости, мы можем называть обществом, и при том, руководящим обществом. Выразителями этого общества, его действующими лицами в сношениях с греками оказываются послы и купцы. Мы полагаем, что послование и гостьба гораздо древнее греческих договоров, где они случайно обозначаются в первый раз. Это были самые древние и обычные способы мирных и собственно торговых сношений между близкими и далекими странами. Можно полагать, что послы были водителями купеческих караванов и что без посла по многим отношениям древности не был возможен или безопасен и самый торговый поход. У нас послы и гости, как видели, приходили в Царьград от каждого города, а это служит несомненным свидетельством, что в каждом городе находилась община людей, малая или большая, интересы которой распространялись дальше пределов своей волости и доходили даже до самого Царяграда. Глухой Ростов, лежавший далеко от варяжского пути, посреди диких лесов и болот, и тот однако посредством послованья и гостьбы сносится с тем же Цареградом. Если все эти города были Варяжскими колониями от Балтийского Славянства, основанными в незапамятное время задолго до призвания князей, то уже по одному своему происхождению, как колонии, они должны были состоять из промысловых торговых общин, которые в известном смысле, как впоследствии обозначает и летопись, составляли душу каждого города. Примерно мы можем числить хотя десять городов, существовавших у нас до IX века. И этого очень достаточно для образования из общин всех десяти городов одной силы, если все города сходились в своих интересах к одной цели. Эту-то силу и можем называть древнейшим обществом Руси. Единою целью и единою задачею этого общества, по всем видимостям, был свободный торг с Царемь-градом, ибо все дела и деяния языческого века служат только как бы настойчивым и непреклонным решением этой задачи.

Так или иначе, но государство всегда основывается обществом, то есть известным союзом людей и идей, союзом общих целей и задач жизни. Завоеватель, какой бы ни был, ведь тоже приводить с собою целое общество, однородно воспитанное и однородно мыслящее, понимающее свои цели одинаково. Наше государство основали не завоеватели и не призванные князья, но, конечно, те люди, которые призвали князей, а эти люди были туземцы, свои люди; они составляли союз городских общин, составляли перворожденное русское общество.

Мы говорим о туземном обществе, о городах; но как это согласить с Академическим учением о Норманстве Руси, о скандинавском, то есть собственно военном или дружинном происхождении русского государства, с тем учением, которое заставило нас, внимательных и послушливых учеников немецкой учености, искренно веровать, что до призвания князей Русская страна представляла совсем пустое место. Это учение допустит и общество, но только Норманскую дружину, допустит и существование городов, но выстроенных или созданных только по приказанию Норманна Рюрика. Каких либо самобытных сил древней Руси оно ни под каким видом не допускает. Под влиянием этого учения и желая чем либо выяснить себе Русское пустое место, мы с охотою толкуем о младенчестве, в каком будто бы находилась Русская страна до призвания князей, придаем с излишком много значения родовому быту, конечно, как живой картине этого самого младенчества.

Между прочим, младенчеством объяснялось, напр., первоначальную зависимость Русской страны от чужих людей, от Варягов и Хозар, которые собирали с нее дани. Но почему же не объяснялось этого простым недостатком в стране военных сил, ибо в древнее время, когда являлась в ней военная сила, она сама получала дани, при Роксоланах даже с Рима, при Уннах с Царьграда, что бывало и при Киевской Руси. Нет надобности доказывать, что основы земледельческого быта, на которых, главным образом, устраивался Русский быт, вообще не благоприятствуют развитью в народе военной силы и военных инстинктов. Земледельческий быть всегда отличается прирожденным ему миролюбием, и при встрече с воинствующими хищными племенами, всегда более или менее оказывается слабым и обыкновенно порабощается. Но из этого никак еще не следует заключение некоторых историков, что если " в конце первой половины IX века над оседлым населением Русской равнины господствовали кочевники, то, стало быть, оседлое население было слабо или от дряхлости или от младенчества ", т. е., конечно, от младенчества.

Младенчеством здесь, как видно, объясняюсь отсутствие известной государственной формы, отсутствие владеющей едино личной власти, вообще отсутствие государства. Но и в таком случае сказанное толкование отношений кочевого и оседлого быта будет верно только отчасти, ибо пересиливать кочевника способно не собственно государство, а военная сила, следовательно государство, развитое именно военною силою. У народа может существовать и хорошо развитая государственная форма и даже высшая образованность и все-таки этот народ, слабый в военном развитии, необходимо подпадет под власть диких кочевников. Примеров этому в истории, особенно в древней, когда кочевники составляли, так сказать, стихийную силу, бесчисленны. Вот почему военная слабость народа-земледельца ни в каком случае не может почитаться младенчеством его развития. Народ не бывает совсем младенцем и тогда, когда, по-видимому, у него не существует и государства. Говоря о младенчестве народа, нам необходимо помнить, что государственная форма его жизни, какая бы она ни была, есть уже возрастная степень его развития и потому ее начало никак не может совпадать с минутою зарождения разных других порядков народного быта. Государство является плодом долгой жизни и долгого развития этих других порядков, которые и составляют переход от младенчества к детству, к отрочеству и т. д. При этом сам собою возникает также вопрос, что должны мы разуметь под словом государство, государственная форма жизни, когда говорим о младенчестве народа и почитаем эту форму самым существенным шагом в его развитии? Если будем разуметь здесь самодержавную, феодальную власть, то такой власти наш народ и, призвавши князей, все-таки не имел до половины XVI века, то есть жил по прежнему разрозненно особыми волостями и княжествами в течении целых 700 лет. А по сказаниям древности, он точно также жил и в VI веке; каждый жил с своим родом, на своем месте, у каждого племени было княжение свое. Но мы знаем, что в той же древности существовала политическая форма быта, которую в известном смысле можем также именовать государственною. Это была форма городской общины или городской республики, в которой жили все черноморские и другие колонисты, античные греки, и которая от государства в принятом смысле отличается только тем, что происходит не из военного, а из гражданского источника людских отношений, ведет свой род непосредственно от промысла и торга. В такую форму складывалась жизнь торгового промысла повсюду, во всех странах, во все века, однородно, как у образованных, так и у варваров, лишь бы эти варвары также занимались торгом и промыслом. Образованные развивали эту форму лучше, возвышеннее; варвары жили проще, первобытнее, но точно также в известном гражданском порядке, свойственном этой городской, гражданской форме. Мы полагаем, что в подобном же, хотя бы и не очень развитом устройстве, долгие века существовали и наши русские промышленные и торговые люди в своих городах и городках, и что древний Новгород с своими порядками есть именно та античная русская форма бытового развития. которая до призвания Варягов господствовала у нас по всей сгране. Она не составляла государства в немецком, шлецеровсвоя смысле, но она составляла достаточно крепкую городскую связь людей в древнегреческом смысле. В ней не было государственной немецкой, то есть феодальной, самодержавной власти, но все-таки по необходимости существовала власть веча, власть общей сходки, на первое время весьма достаточная для водворения надобного порядка.

Однако учение о Русском пустом месте и здесь уверяет нас, что в первой половине IХ-го века, до призвания князей, Русское Славянство все еще жило младенцем, что тогда оно жило еще в первичных формах родового быта (вста род на род), и что поворота к изменению этих форм в гражданские и государственные стал происходить только с минуты призвания княжеской власти; что вообще до этого призвания Русская страна представляла пустыню в отношении народного развития. В таком пустынном виде еще со школьной скамьи мы привыкаем представлять себе первое время Русской истории.

Но здесь, по всем видимостям, скрываются некоторые недоразумения, поддерживаемые больше всего верованием в Русское пустое место. Родовой быт, изображением которого необходимо начинать нашу историю, влияние которого чувствуется в ней на каждом шагу, в сущности есть только стихия жизни и притом стихия жизни частной, домашней жизни в отдельном дворе или в нескольких дворах -- в деревне. Состояние жизни у домашнего очага в общем облике в начальное время, действительно, было исполнено порядками первичных родовых отношений и связей. Частный быт и до сих пор еще руководится такими порядками. Но так ли было на высоте сознания народом общих целей и задач жизни, в деяниях и движениях жизни общей, посреди общих стремлений и интересов, какими собственно и начинается наша история? Быль ли, напр., способен родовой быть связать в одно целое целую волость, целую Землю, хотя бы и одного племени? Мог ли он выработать особую политическую форму быта, какую необходимо предполагать, если народ жил раздельными, но самостоятельными и независимыми друг от друга волостями и Землями? Скажут, что это были отдельные племена, народившиеся и жившие на своем месте, владевшие родом своим. Но какая же форма связывала отдельное племя в одну общую и самостоятельную жизнь? В частном быту такою формою был род, во главе которого стоял старший или сам родоначальнику или старший в роде. Но большое или малое племя составляло уже новую ступень родового быта. В какой же форме обнаруживала свои деяния и действия эта новая ступень родового развития, что служило ей главою и ее средоточием; в чьих руках находилась власть и владенье всего племени? На это очень ясно отвечает сам начальный летописец. Указывая на жизнь родом, он вместе с тем упоминает о городке, в уменьшительном виде, как о зародыше городского быта; но затем называет даже несколько городов: Новгород, Полоцк, Смоленск, Ростов, Белоозеро, Муром, где первыми насельниками, по его словам, были туземные племена, даже и финские, а находниками, пришельцами, колонистами были Варяги. Он, таким образом, не только не отрицает существования городов в древней Русской земле, но прямо называет имена таких городов. По его разумению, это были основные средоточия племенных волостей или областей, им же называемых княжениями: свое в Полях у киевских Полян, свое в Деревлях, свое Дреговичи, свое в Новгороде у Славян, свое на Полоте у Полочан и т. д. Основываясь на показании летописца, мы можем такое отдельное, свое княжение признать первородною политическою формою древнего русского быта, которая народилась хотя из родовой стихии, но посредством общинных союзов, и именно развитием города, потому что и самое княжение, по разумению нашей древности, не могло существовать без города. В существенном смысле, княжением назывался самый город с его волостью, (следовательно и политическою формою быта являлся собственно город, как и следовало по естественному ходу дел в развитии земледельческого быта вообще. Во всех странах этот быт необходимо приводил к развитью и образованию связей торговых, промышленных, ремесленных и т. п., которые сами собою сосредоточивались на выгодных и бойких местах и по необходимости основывали город, т. е. развивали жизнь городом, общиною и обществом. Городские стены являлись уже как защита и оболочка этой новой жизненной формы. Зарождение таких городов принадлежит глубокой древности. И в нашей стране такие города должны были появиться очень рано уже по той одной причине, что через нее проходили торги между морями.

Напрасно уверяют, что города у нас строила пришедшая дружина, военное сословие. Она строила крепости для защиты опасных мест, но создать город, как связь промысловой и торговой жизни, могло только время и сам народ. Дружина в таком городе и сама явилась, как пособие, как потребность для защиты, с какою целью и была призвана даже из-за моря.

Итак, если до призвания князей, по точному свидетельству начальной летописи, у нас существовали племенные княжения и самые города, без которых княжения не могли и существовать, то какое же место в этих княжениях мы дадим родовому быту? Город, как форма народной жизни, не есть родовая форма. Это уже община и притом община весьма разнородного состава, населенная разными людьми не только от разных родов, но и от разных племен, столько же и от инородцев. Таким образом, город мы должны почитать новым основанием для развития страны, тем основанием, на котором построилось не только призвание князей, но и само государство. Поэтому и родовой быт мы должны удалить на известное или неизвестное расстояние от начала нашей истории и начинать ее не родовым, а городовым бытом. Родовой быт, как мы сказали, был основною стихией нашей жизни. Он и остался такою стихией на долгие века, но только у домашнего очага, в кругу частных личных связей и отношений. Связи и отношения общего, то есть политического свойства, общие цели и задачи руководились уже другим деятелем, который вырос, конечно, не из родовых, а из общинных начал жизни. Город был новою ступенью в развитии народа. Только при особом развитии городового быта сделался возможным и необходимым и переход к призванию владеющей власти, то есть переход к зародышу государства. Прямо от первичных форм родового быта такой переход был невозможен, потому что это было не естественно, не согласно с природою вещей. Посаженный в почву первичных форм родового быта такой зародыш тотчас бы заглох и исчез бы без следа. Для него требовалась почва развитая политически, общественно, что могло возродиться только в городе, в городской общине, а не в родовом союзе деревни.

Вообще, начиная русскую историю и говоря о первичных формах родового быта, нам необходимо столько же, если еще не больше, говорить и о первичной форме нашего городового быта, о самом городе, как матери русского государства или русского государственного быта. Мы вообще должны признать ту истину, что наше развитие шло естественным путем не военного, а растительного, гражданского творчества, что в его недрах из первоначальных родовых порядков прямым естественным путем прежде всего сама собою народилась община, сначала родовая, но по своему существу необходимо приводившая к созданию городка и города, а следовательно и городового быта: что не иначе, как только в городе мог образоваться и зародыш государственный, то есть потребность порядка и правильной власти: что таким образом между родовым бытом и началом государства, в средине их, стоит город, городовой быт, а стало быть, не только община, но и общество, как сознательная сила самой общины.

Правда, что от IX стол. нам не осталось достаточных свидетельств о древнерусском городе. Но достаточны ли первичные свидетельства и о родовом быте, особенно в том смысле, если им же будем объяснять и политическую форму народного быта? Некоторые порядки и законы родового быта науке пришлось выследить уже по сказаниям последующих веков, доходя даже до XVI и ХVII-го. Если в этом случае поздние свидетельства вполне разъясняли и даже изображали древнейшее доисторическое время, то прилагая тот же способ исследования к разъяснению древнейшего городового быта, мы точно также можем воскресить хотя некоторые черты и первоначальной жизни города. Это тем легче, что указанные формы родового быта несравненно древнее самого города и что поэтому свидетельства о городовом быте X -- XII вв. вполне могут изображать время IX, VIII и других ранних веков. " Но как это можно, -- говорят обыкновенно строгие охранители в истории пустого Русского места, -- ведь о тех далеких веках у нас нет никаких письменных свидетельств? А без этих свидетельств мы будем иметь все только одни вероятия, произвольные фантазии, мечты. Верить можно только ясному и точному писаному свидетельству". Что касается письменных показаний, то необходимо заметить, что они вообще случайны и случайны в равной степени с находками монет и других вещей, а потому их отсутствие при наличности вещественных памятников ни в каком случае не может служить непреложным свидетельством, что о чем письменность не упоминает, того будто бы никогда и не существовало. Первоначальные сведения о нашей стране мы собираем частично от древних Греков и Римлян, частично от средневековых писателей и больше всего от Византийцев. Известно, как случайны, отрывочны и скудны эти известия. Наши собственная летописи начинаются поздно и не описывают предыдущие века даже и отрывочно. Значить ли это, что в те века в нашей стране ничего не происходило достойного описания, что в те века даже и вовсе не существовало Русское Славянство (в чем многие убеждены), а если и существовало, то, конечно, в младенческих пеленках самого первоначального быта? Нам кажется, что в этом случае младенческие пеленки скрывают только трудность ученой задачи, которую за предложенной скудостью известий иначе решить невозможно. Здесь-то и лежат основания тому историческому заключению, по которому выходить, что если кочевники господствуют над оседлыми, то значить оседлые -- младенцы в своем быту. Утверждают, что так именно было в конце первой половины IX века. Тогда наши " оседлые жили в первичных формах быта, жили разрозненно, не успев выработать порядка и государственной связи". Такое заключение держится твердо только по отсутствию письменных свидетельств об ином порядке вещей, но это самое отсутствие свидетельств -- обоюдоострый меч, оно дает ведь равные основания и для мнений совсем противоположных.

Что вообще значат иные письменные свидетельства, вот тому пример. От первой половины IX века до первой половины XIII века прошло 400 лет. Явились новые кочевники, Татары, овладели Русскою страною и стали в ней господствовать. Византиец XIV в., Никифор Григора, описал это событие точь в точь также, как описывали нашествия кочевников Византийцы V и VI веков. Точно также он не знает настоящего имени Татар и по византийским литературным преданиям называет их Скифами; описывает их нрав и быт заученными риторическими фразами прежних историков. Завоеванные Татарами местности он точно также обозначает заученными име нами Массагетов и Савроматов, Меотиды и Танаиса. На поморье Понта у него по прежнему живут Амаксовии, Тавроскифы, Борисфеняне; на устье Дуная Гунны, -- словом сказать, у писателя первой половины XIV века мы встречаем те же самые и даже меньшие географические и этнографпческие познания и сведения о нашем севере, какие за 1000 лет до него были в ходу в III, IV, V веках. По этим сведениям оказывается, что не только с IX века, но и со времен Геродота здешние дела остаются в одном положении. Верхние внутренние земли над поморьем Понта по старому занимают, как говорит Григора " осколки и остатки древних Скифов, разделяясь на оседлых и кочевых", как, напр., говорил и Страбон о Языгах за 1300 лет до этого времени ¹⁷⁴.

Хорошо, что из собственных летописей мы знаем, какие это были осколки и остатки. Но было время, когда население нашей равнины было безграмотно, не имело литературного образования и не описывало ни своих подвигов, ни своего быта. Можно ли судить на этом основании, что этот быт находился в младенческом состоянии, переживал еще первичные формы? Если б до первой половины XIII века мы также не имели собственных летописных известий, как не имеем их до первой половины IX века, то сказание Византийца Григоры представило бы ту же самую картинку, какую мы обыкновенно ставим в начало нашей Истории. Опять кочевники господствуют над оседлым народонаселением, опять, стало быть, это народонаселение слабо, как младенец, и живет в первичных формах быта, живет разрозненно, не успев выработать порядка, и государственной связи. Все эти слова действительно и с большою правдой можно сказать о Руси во время Татарского нашествия, но только по отношению к развитью государственной идеи и формы, которая, на самом деле, была тогда слаба и малолетна. И ни одного из этих слов нельзя сказать по отношению к развитью народного быта, к порядкам и учреждениям жизни общественной и частной. Степень этого развития, несмотря на Христианство, была еще недостаточна, содержала в себе многое варварство, но сравнительно с первичными формами быта, она стояла уже на большой высоте. Между тем в существенных основах, за исключением христианства и грамотности, она едва ли многим отличалась от той степени народного развития, на которой последовало призвание Варягов. Земля тогда жила раздельными племенными областями в городах, как теперь живет раздельными княжествами тоже в городах; и тогда, как и теперь, она то изгоняет, то призывает себе князей. Точно также и по тем же путям она ведет свои промыслы и торги; точно также враждует между собою и бьется с пограничными соседями и кочевниками; точно также не имеет над собою единой государственной власти и т. д. Теперь посреди инородцев ее связывает в одно целое только одно Русское имя, а больше всего христианство посреди поганства. До призвания Варягов таких связей не существовало. Но по всему видимо, что подобною связью в то время служил промысловой торговый путь по Днепру из Варяг в Греки, именно торг с Греками. По сторонам этого пути последовала и первичная государственная связь.

Греческий торг, мы будем говорить только о нем, хотя торги Каспийский и Балтийский были не менее важны, уже один Греческий торг с давних времен должен был возбуждать в нашей равнине то промысловое и торговое движение, которое создало не только большие и малые торговые города, но и способствовало объединению общих выгод по всем углам равнины. Это единство обших выгод очень заметно выступает и действует во всех событиях при самом начале Русской иистории. Оно-то и вызвало к жизни эту Историю, дало ей основание в союзе северных областей, призвавших княжескую власть с целью укрепить единство же и порядок в своих действиях. События языческого века с достаточною ясностью показывают также, что основанное государство носило в себе тип более всего промышленный, городской или гражданский, но не военный или феодальный, завоевательный, хищнический, норманский, как это представляется на первый взгляд, благодаря норманской разрисовке всех первых лиц и первых событий. Государство основано не морскими разбойниками, Норманнами-грабителями, но мирными промышленниками своеземцами, которые только о том и хлопочут, как бы устроить выгодный для промысла мир со всеми землями, и главнее всего с Греками, не прощая, разумеется, для выгод же своего мирного промысла, никакой обиды и никакого стеснения в торговых делах.

Эти промышленники, собравшиеся при Олеге из Новгорода и других городов и переселившиесл в Киев поближе к Гре ческому торгу, и составляли то руководящее общество древней Руси, о котором мы говорим и которое не слышно и невидимо, но настойчиво действует во всяком событии языческого века.

Собственная наша летопись не дает никаких определенных и ясных сведений об этом особом существе древнерусского развития, быть может по той причине, что летописная память смотрела на промысловой и торговый быт своей земли, как на дело повседневное, обычное, всем известное, о котором нечего было говорить. Ни событий, ни подвигов, достойных особой памяти, здесь не случалось. Из года в год, изо дня в день здесь происходило все одно и тоже. К счастию, об этих повседневных русских делах рассказывают чужеземцы, современники новорожденной Руси. Арабы пишут о Волге и Каспийском торге, Византийцы о Днепре и Черноморском торге. Самое важное свидетельство принадлежит Византийскому императору Константину Багрянородному, который писал около 950 г. и при том пользовался сведениями от самих Русских же людей из далекого Новгорода, как это вполне выясняется из его рассказа. Сами русские люди в коротких словах изобразили ему, так сказать, жизненное круговращение тогдашнего промысла и торга, который в известное время каждый год постоянно отливал во все стороны из своего сердца, Киева, и постоянно приливал к нему с новыми силами. " Как скоро наступить ноябрь месяц, говорить Багрянородный, то Росские князья со всеми Россами выходят из Киева и отправляются в полюдье в Славянские земли, к Древлянам, Дреговичам, Кривичам, Северянам и к другим Славянским племенам -- данникам Россов. Там Россы -- Киевляне проводят зиму, а весною в апреле месяце, когда вскрывается Днепр, по полой воде, отъезжают обратно в Киев." Это был обычный поход не только за сбором дани, но несомненно и для торговли, который продолжался почти целые полгода. Другая, летняя половина года уходила на путешествие в Царьград и в другие Черноморские страны. Как только Россы возвращались в Киев, тотчас же начинались и приготовления к этому новому походу.

Суда, на которых Россы приходили к Царьграду, говорит Константин Багрянородный, были из Новгорода, а также из Смоленска, Любека, Чернигова и Вышеграда. По-гречески эти имена несколько переиначены обычною перестановкою звуков и написаны: Немогарда, Милиниска, Телиюца. Тцернигога, Вусеград.

От этих городов сперва они приплывали на реку Днепр и потом собирались у Киева, который (не от того ли?) прозывался Самватас, имя доселе хорошо необъясненное, но встречаемое в мраморных надписях Танаиса в III веке по Р. X., (см. ч. 1, стр. 433). Изготовление судов происходило таким образом: Славяне, данники Россов, именно Кривичи (верх Волги, Двины и Днепра), Лензанины, вероятно Смолняне или вообще племена лесные, рубили зимою у себя на горах (в верхних землях) лес, выдалбливали и строили суда, а весною, как снега начинали таять, немедленно сплавляли их в поближния озера и реки и потом дальше в Днепр и по Днепру в Киев, где вытаскивали их на берег и продавали Россам. До сих пор суда плавающие по Днепру строятся в Любече, Гомеле. Брянске, т. е. в верхних местах Днепровского пути. Киевляне покупали только сами ладьи, а весла, уключины и другие снасти делали из старых ладей сами, потому вероятно, что лучше других знали и умели, как приладить судно к морскому ходу и особенно к ходу через пороги.

Снарядив ладьи и совсем изготовившись в путь, в июне месяце, след. когда весенния воды Днепра уже достаточно спадали, Россы спускались по Днепру до Витичева, как называлось одно крепкое место, лежавшее на Днепре, которое Россам платило дань. Здесь ладьи останавливались дня на два и на три в ожидании пока соберутся все. Здесь, следовательно, находилось особое сборное место, собственно для морского каравана. До сих пор пониже Витичева Холма существуешь селение Стайки, явно указывающее своим именем на общее пристанище древних плавателей. Стояние у крепкого места, ожидание, пока соберутся все, указывает также, что дальнейший путь по Днепру особенно в первые времена был не безопасен и требовал плавания всею громадою. От Витичева это плавание беспрепятственно продолжалось до самых порогов, вблизи которых по каравану тотчас раз давалось лоцманское восклицанье: Не спи! т.е. не зевай, бодрствуй, ибо близится опасность. От этой обычной лоцманской команды, вероятно, получил свое прозвание и первый порог Днепра. Лоцманы и теперь, как и всегда и везде, больше всего употребляют короткие и повелительный выражения, составляющие особый язык их команды. Из этого языка происходить и имя порога Неспи. Не говорим о том, что Русские прозвища даже и в личных именах очень нередко употребляют те же повелительный наклонения: каковы напр. Коснятин Положишило (XIII в.). Федор Умойся Грязью (XVII в.), и т. п. {Далее рукою автора приписано: Поспел Горе 1613 г. Новг. 3-я, 272. Ред.}