Откуда есть пошёл триколор на Руси - 2

Часть 1

Под чьим плывете флагом?

6.

Волга и Каспий в XVII веке оставались одним из важнейших в мире торговых путей между Западом и Востоком, привлекавшим пристальный интерес западноевропейских государств и купеческих компаний.

Еще со времен Ивана Грозного в Москве побывало немало английских, голландских и иных миссий, домогавшихся монопольных прав на торговлю с Персией и Индией по волжско-каспийскому пути. Иностранцы и шедшие с ними на соглашение цари и бояре неоднократно пытались перейти от слов к делу. Но всякий раз наталкивались как на противодействие некоторых кругов боярско-купеческой Москвы, так и на поистине непреодолимую преграду – волжский «разбой».

Крайне сомнительно, чтобы Москва, сумевшая завоевать Казань и Астрахань, более столетия не могла справиться с простыми «разбойниками». Не скрывается ли за стандартным для господствующих классов ярлыком «разбой» затяжная партизанская борьба под стать нидерландским морским гёзам XVI века? В таком случае, борьба «волжских гёзов» должна была иметь на Руси весьма широкую поддержку, так как она объективно, а во многом и сознательно, не позволяла компрадорам вроде Ордина-Нащокина отдать Волгу на откуп иностранным компаниям типа Ост-Индских, что грозило русскому купечеству разорением, народным низам – усилением гнета, а всей стране – полуколониальным порабощением.

Именно в такой борьбе с серьезными противниками, скорее всего, приобрел военный опыт волжский атаман Ермак Тимофеевич, а возможно, и нижегородский купец Кузьма Минин. Эту же борьбу, по-видимому, продолжил в конце 1660-х гг. Степан Разин.

Прикаспийские провинции Ирана, куда он направил удар, были центром экспортного шелководства – важнейшего источника доходов шахской казны. Там томилось в неволе множество русских пленников, купленных персами у кочевников. Но страдания единоверцев не мешали западным негоциантам и московским боярам вести с шахом прибыльные дела.

В 1666 г. армянский купец Г. Лусиков подал царю Алексею Михайловичу челобитную: «Пожалована наша компания от шаха правом вывозить из Персии за море шелк-сырец, через которое государство мы захотим…

Поговоря с товарищами, я выехал к тебе, великому государю, бить челом, чтобы ты пожаловал, велел нам возить шелк-сырец и другие персидские товары… через свое Московское государство за море в немецкие земли и опять указал нас пропускать назад из-за моря через Архангельск с немецкими товарами… Иноземцы, которые теперь ездят на кораблях в Турецкую землю для покупки этого шелку и других товаров, все будут ездить к Архангельску, и с них будут сходить в твою казну большие пошлины».

В мае 1667 г. Ордин-Нащокин подписал с компанией договор на ее условиях. В частности, «агентом компании в Москве по просьбе армян утвержден был англичанин Брейн. Агент обязывался послать своих верных людей в Астрахань, Новгород, Архангельск и другие порубежные города и всякими делами компании в челобитье и торговых промыслах честно и верно радеть великому государю, его боярам, думным и приказным людям обо всяких делах и обидах извещать и бить челом радетельно, без всякой поноровки недругам компании». Такое «радение» вряд ли сильно отличалось бы от деятельности английского капитала в Иране, где он уже сорок лет как монополизировал морскую торговлю, орудуя именно что «без всякой поноровки недругам компании».

Через считанные дни после подписания договора, 19 июня 1667 г., «сделано было распоряжение о строении кораблей для Каспийского моря в селе Дединове Коломенского уезда». Задачей флотилии ставилась охрана нового торгового пути. «Ведать это корабельное дело» царь поручил Ордину-Нащокину.

В основном же все находилось в руках голландцев. «В тот же день (! – А.Л.) иноземец Иван фан Сведен объявил в приказе корабельщиков Ламберта Гелта с товарищами… Полковник Корнилиус фан Буковен отправился в Вяземский и Коломенский уезды осматривать леса; к Марселисам на их тульские и каширские заводы послана была память – давать железо самое доброе на корабельные дела». Как видим, голландцы, состоявшие на царской службе, не только руководили строительством, но и снабжали его сырьем и, видимо, охраняли.

Однако рабочие руки требовались местные, и тут, как гласит русская поговорка, нашла коса на камень. Плотников и кузнецов велено было набрать в Дединове «охочих», т.е. на условиях вольного найма, а оплачивать за счет царевых кабаков. Но уже 1 октября 1667 г. главный распорядитель Полуехтов «прислал сказку дединовского старосты, что у них к корабельному делу охочих плотников нет; того же числа другая отписка Полуехтова: кабацкий голова отказал, денег у него нет, на корабельное дело дать нечего…

27 октября от Полуехтова новая отписка: в Дединове плотники охотою не нанимаются… Послали память в приказ Большого дворца, велено всем дединовским плотникам уговариваться без всякого опасения, наем им будет без убавки, и в неволю на них корабельное дело накинуто не будет, ссорщикам не верили бы…» Предупреждение против «ссорщиков» явно свидетельствует, что нежелание плотников наниматься не было стихийным, среди них кем-то велась агитация. Обещание дворца никого не неволить звучало зловеще.

Угроза возымела некоторое действие – с середины ноября работы начались. Но уже в январе Полуехтов жаловался: «Плотникам и кузнецам дано корму по четыре алтына на день человеку, а дни малые и холодные, корабельное дело неспоро, а корму без указа убавить не смею». Сверху велено было кормовые уполовинить «да смотреть, чтобы не гуляли». Капитал всегда и везде верен себе.

Мало-помалу корабль сооружался, для его оснащения требовался такелаж. И все повторилось заново. «Мастеров канатных можно было сыскать между крестьянами епископского села Городищ, но никто из них волею не подряжался; просили парусного мастера – нет! Иноземцы объявили, что надобно на корабле вырезать корону, резчика негде было сыскать».

Соловьев, автор подцензурной истории государства Российского, излагает события без комментариев. Желающие могут вычитать у него очередное свидетельство русской бестолковщины и/или ксенофобии. Мне же представляется, что трудно найти более прозрачное описание всеобщего и, несомненно, организованного бойкота. Корона на корабле – это ведь не просто украшение, отказ вырезать ее граничил с «хулой на государево имя» и грозил не только неволей…

Но и бойкотом дело не ограничилось: «Дединовцы наскучили незваными гостями: староста приходил со многими людьми и ссылал полковника фан Буковена со двора, отводили дворы далеко от корабельного дела». Это уже сущий бунт. Полковник квартировал в Дединове явно не один, с ним наверняка были подчиненные, охранявшие стройку.

Но они не смогли противостоять крестьянам, и даже Москве пришлось лавировать: «Полковника велели поставить на ближнем дворе, епископу коломенскому велели дать канатных и бичевых мастеров; из Оружейной палаты велели выслать в Дединово резного мастера; туда же велели послать из Пушкарского приказа казенного кузнеца Никитина. Но и тут неудача: Пушкарский приказ отвечал, что кузнец Никитин делает к большому успенскому колоколу язык, и кроме того кузнеца, языка делать некому; Оружейная палата отвечала, что у нее резного мастера нет». Последнее особенно правдоподобно. Поскольку дальше Соловьев излагает еще целый ряд подобных «отписок» других ведомств, отпадают последние сомнения:

бойкот не ограничивался Дединовом.

В мае 1668 г. корабль был спущен на воду, но оснастки на нем еще не было. В июне Полуехтов снова жаловался на епископа: не дает канатных мастеров. Тот не остался в долгу: «Дал я 8 человек мастеров, но Полуехтов бьет их и мучит, в подклеть сажает, пеньки и кормовых денег не дает, мучит голодною смертью». Вот вам и вольный наем…

Лето близилось к концу, а корабль все не был готов. 7 августа к Полуехтову послали уже не приказную, а царскую грамоту: «делать с большим поспешением». Тот отвечал, что «осьми канатных мастров мало, а епископ не дает в прибавку».

Вторая царева грамота была направлена епископу «с большим подтверждением». Но тот… ослушался царского повеления! К нему пошла третья (!) грамота, но, видимо, и она не возымела действия – Полуехтову велели отпустить корабль для достройки в Нижний Новгород «с полковником фан Буковеном и корабельщиками». Ан нет! Не то что князь церкви – «коломенские ямщики государеву указу учинились ослушны, на корабли кормщиков и гребцов не дали, кораблю по Оке идти нельзя».

Да и сам полковник, видимо понимая, что в такой обстановке плавание может плохо для него обернуться, предпочел задержаться будто бы потому, что «в Оке вода мелка, идти кораблю нельзя», как его ни заверяли в обратном. Пришлось еще раз зазимовать в Дединове.

Ордину-Нащокину ничего не оставалось, как прибегнуть к услугам иностранных наемников. Уже весной 1669 г. «осматривать» корабль явились «корабельный капитан Давыд Бутлер с 14 товарищами», прибывшие на цареву службу из Амстердама. Они сообщили: флотилия готова (как этого добились, история умалчивает). Показательно, что «Бутлер подал в Посольском приказе список с артикульных статей, как должен капитан между корабельными людьми расправу чинить и ведать их (выделено мною – А.Л.); артикулы были одобрены».

Тогда же было «по государеву указу велено кораблю дать прозвание Орел, капитану Бутлеру велено поставить на носу и на корме по орлу и на знаменах и на яловчиках нашивать орлы». Как знать, не были ли эти знамена, под которыми плавал заморский кондотьер, в самом деле изготовлены уже «полосатыми» с переставленными цветами флага Соединенных Провинций?

Понятно, в Московском царстве, не то что в республиканском Амстердаме, выше всех должна была располагаться белая полоса, символизирующая дворянское сословие, тем более, что и приоритетам кондотьера это вряд ли противоречило…

Лишь в мае 1669 г. «Орел» двинулся наконец в Нижний, а оттуда в июне – в Астрахань. Как раз в те дни Разин наголову разбил шахский флот, к которому наверняка бы присоединилась флотилия Бутлера, поспей она раньше. Но не зря рисковали свободой и жизнью русские плотники и кузнецы, канатчики и ямщики, тормозившие, как только могли, сооружение карательной флотилии. Войско Разина, вернувшееся с победой, стало ей уже не по зубам.

Ровно через год Бутлеру вместе с другими наемниками пришлось тщетно защищать от Разина самую Астрахань. Здесь и настал «Орлу» вместе с первым на Руси триколором, по словам Соловьева, «несчастный конец». Со слов иноземных мемуаристов обычно считают, что корабль предал огню Разин.

Но некоторые историки утверждают иное: перед самой осадой «Бутлер разнес с щепы рыбацкие лодки, сжег свой корабль (выделено мною – А.Л.), чтобы не использовали их воры для приступа». Эта версия мне представляется более правдоподобной. Зачем было Разину уничтожать корабль, который мог усилить его флот?

Астраханские стрельцы уже массами переходили на его сторону, так же могли поступить и матросы «Орла», а настроение простых горожан при приближении атамана один из голландцев описал так: «Слух этот привел простой народ в такую гордость и неистовство, что он без всякого страха обличал, проклинал, поносил и оскорблял воеводу и даже плевал в лицо начальству со словами: «Пусть только все повернется, а мы начнем»». Какая уж тут оборона… Наемникам оставалось либо ждать, пока с ними расправится горячо «любящий» народ, либо сжечь корабли и поскорее уносить ноги, как Бутлер и другие будущие мемуаристы, имевшие более чем серьезные основания приписать сожжение «Орла» атаману.
7.
Разину не было суждено стать московским Хмельницким. Полкам иноземного строя удалось взять верх над войском восставших. Но и будучи жестоко подавленным, восстание не осталось безрезультатным.
Не прошло и года после казни атамана, как царь вынужден был дать отставку Ордину-Нащокину. Во главе Посольского приказа его сменил А.С. Матвеев – по характеристике Б.Ф. Поршнева, «кое в чем продолжатель политики Филарета и уже действительный, а не вымышленный предшественник петровских реформ».

Провозвестником петровской эпохи А.С. Матвеев был даже в личном плане. Именно он сосватал Алексею Михайловичу свою воспитанницу Наталью Нарышкину, а затем был первым воспитателем ее сына, пока не погиб на глазах у мальчика, поднятый на копья стрелецким «майданом» 1682 г.

Но не только этим вошел боярин Матвеев в историю России. Свою десятилетнюю деятельность он начал с того, что «в июле 1672 года в Посольский приказ созваны были выборные торговые люди, по два человека добрых от сотни. Им прочли договор с армянскою компаниею 1669 года и спросили: если армяне по договору шелк сырой и всякие товары станут привозить в Московское государство… и за море с товарами ездить, то не будет ли московским и всех городов купецким людям в их промыслах помешки?»

На прямо поставленный вопрос, чувствуя искренность и заинтересованность власти, выборные ответили столь же откровенно: «Если же теперь армяне станут торговать с немцами… шелк продадут немцам на ефимки и на золотые и на заморские такие товары, которые прежде русские люди покупали у немцев и продавали персиянам… Персидской земле будет прибыль, а казне великого государя убыток, русские купецкие люди лишатся своих промыслов и придут в убожество».

Под договором (договорами?) Ордина-Нащокина была подведена черта. В конце того же 1672 г. уполномоченный англо-армянской компании Г. Лусиков вновь приехал в Москву. После переговоров в Посольском приказе ему пришлось дать обязательство: «В немецкие государства через Турцию и никаким другим путем с шелком-сырцом и другими товарами ни компанейщикам, ни другим подданным персидским не ездить; если иноземцы приедут в Персидское государство для покупки шелку, то армяне не должны им его продавать: весь шелк идет в Россию».

Партия предшественников Петра, ориентированная не на превращение страны в полуколонию иностранного капитала и вотчину компрадоров, а на укрепление самостоятельного абсолютистского государства, одержала важную победу. Это не было чисто российским событием. Дела западных контрагентов Ордина-Нащокина также складывались не лучшим образом.

Голландия, строившая «Орел» под триколором, была «образцовой капиталистической страной XVII столетия».

Уже тогда капитализм проявил здесь все, на что он способен и в эксплуатации наемного труда, и в порабощении зависимых стран. К. Маркс, процитировав одного историка: «Капиталы этой республики были, быть может, значительнее, чем капиталы всей остальной Европы», – подчеркивает, что «народные массы Голландии уже в 1648 г. больше страдали от чрезмерного труда, были беднее и терпели гнет более жестокий, чем народные массы всей остальной Европы». Не забывает Маркс и о народах, погибавших под игом «образцового» капитализма: «История голландского колониального хозяйства… дает нам непревзойденную картину предательств, подкупов, убийств и подлостей».

Голландия, вдохновлявшая Ордина-Нащокина и его «команду», была Голландией купеческой олигархии во главе с правительством братьев де Виттов, безраздельно правившим почти 20 лет. Не чуждые в своем кругу свободомыслия и меценатства, что сделало их в будущем кумирами либералов, братья даже не считали нужным скрывать отношение к народу как к расходному материалу.

Развенчивая «великого патриота» де Витта, Маркс особо отметил, что тот прославлял чрезмерное, по его же признанию, налогообложение народа «как наилучший способ развить в наемном рабочем покорность, умеренность, прилежание и готовность переносить чрезмерный труд». Но непосредственный результат такой политики оказался обратным желаемому: множились союзы мануфактурных рабочих, нередки уже были забастовки.

«Мудрая» политика де Виттов закончилась внешнеполитической катастрофой. Уже в 1667 г. стране, уже два года воевавшей с флотом главного торгового конкурента – английских Стюартов, лишь недавно реставрированных при прямом участии де Виттов, – угрожала армия сильнейшей европейской державы – Франции Людовика XIV. Дипломатические комбинации дали лишь небольшую отсрочку. В 1672 г. «король-Солнце», перекупив у де Виттов союзников, нанес сокрушительный удар по Нидерландам. Народ, исполненный горячей «любви» к энтузиастам чрезмерных налогов и вдобавок подозревавший, что те могут сдать страну врагу, буквально разорвал обоих. В амстердамском «Риксмузеуме» мне довелось увидеть запечатленные кистью современника тела де Виттов, освежеванные и подвешенные, как мясные туши на бойне.
Статхаудер Вильгельм III Оранский, возвращенный к власти народным восстанием, сумел спасти независимость страны испытанным средством нидерландской революции XVI века – «лучше потопить землю, чем потерять ее». Англию он вывел из войны, вступив в негласный союз с ее парламентом против короля, получавшего субсидии из Парижа. То было преддверие «славной революции» 1688 года, увенчавшей голову Вильгельма III британской короной.

А за этим вскоре последовали петровский переворот в Москве, посещение «плотником Петром Алексеевым» обеих столиц Вильгельма III, заключение союза двух «революционеров сверху», хоть и оказавшегося недолгим, но успевшего обеспечить петровской России стартовую позицию.

Совпадение ключевых дат западноевропейской и российской истории XVII века нельзя считать случайным. «Окно в Европу», прорубленное Петром I для России, отнюдь не положило начало взаимовлиянию той и другой, а явилось его результатом. Провал волжско-каспийской авантюры голландской и английской торговой олигархии подготовил почву как для Петра, так и для той Европы, в которую он смог «прорубить окно», а затем и распахнуть дверь.

Думается, не последний вклад в подготовку психологической атмосферы, сделавшей возможным нидерландское восстание 1672 г., внесли впечатления от разинской эпопеи. Достоверно известно, что ее резонанс был очень силен во всей Европе. Московское правительство знало о популярности Разина в ряде европейских столиц и очень старалось ее разрушить, даже пригласило иностранных послов на казнь атамана.

Как бы то ни было, пример грандиозного восстания, похоже, помог обществу ряда европейских стран преодолеть психологический шок от кровавого тупика Тридцатилетней войны, жалкого фиаско французской Фронды, реставрации Стюартов в Англии, «руины» на мятежной Украине, падения венецианского Крита перед мощью султанского войска. Вести из далекой России как бы говорили вопреки всему: угнетатели не остаются безнаказанными, народ не смиряется со своей участью, борьба за лучшую долю продолжается.

8.
Вернемся теперь из XVII века в XXI. Юные энтузиасты «Орла» и триколора вряд ли прочтут эту статью. К. Маркс и Ф. Энгельс еще в молодости верно заметили: «Господствующими идеями являются идеи господствующего класса». В трудном противостоянии идеологической машине эксплуататоров нашим единственным оружием остается истина. Как ни трудно это понять «глупеньким жертвам обмана и самообмана в политике» (В.И. Ленин), упрямые факты говорят сами за себя.

Триколор никогда не был государственным флагом России, по крайней мере, до нынешней РФ (если этот субъект и продукт расчленения СССР корректно считать преемником предшествующих многонациональных государств). Отечественная история государственных флагов начинается с Российской Советской Федеративной Социалистической Республики, рожденной под красным знаменем, а затем принявшей красный флаг с синей полосой у древка.

Триколор в России, в отличие от других стран, никогда не символизировал ни народной свободы, ни государственной независимости, ни воинской славы, ни единения общества, ни высокой идеи. С самого начала своей истории он олицетворял как раз обратное: подавление народной свободы, зависимость страны от иностранного капитала, позор поражения и предательства, войну эксплуататоров со своим народом, бескрылую алчность «рыночного» торгашества. Соединившей все это в себе контрреволюции – и в бурном начале XX века, и на его военном перевале, и в его сумеречном конце – такой флаг подошел как никакой другой.

Сегодня могут задать вопрос: пусть исторически дело обстоит так, но не становится ли трехцветный флаг нынешней РФ, под которым выросло уже целое поколение, символом какой ни на есть консолидации, какого ни на есть суверенитета, а теперь даже воссоединения исторических земель России («Крым наш!»)? Стоит ли теперь копаться в его родословной, да и вообще ломать копья из-за символов?

В.И. Ленин, обращаясь в «Философских тетрадях» к проблеме диалектического соотношения сущности и явления, прибегает к образной аналогии: «Пена наверху и глубинные течения внизу… Но и пена есть выражение сущности!» Подчеркнутая Лениным мысль применима и к национально-государственной символике, вторичной по отношению к «глубинным течениям» экономики и политики. Как некогда полинезийские мореплаватели по рисунку морской пены угадывали подводные течения, так и символическое выражение политики не в последнюю очередь показывает, чего эта политика стоит на самом деле.

Больше того: если пена на морских волнах практически не влияет на подводные течения, а лишь отражает их воздействие, то в несравненно более сложной системе – человеческом обществе – даже самые удаленные от базиса сферы культуры не безразличны для борьбы, которая завязывается в недрах базиса и развертывается в политической надстройке. Они влияют на эту борьбу, осознанно или неосознанно формируя сознание ее участников, особенно новых поколений. Поэтому, с точки зрения диалектических категорий, речь идет не о чем-то поверхностном в смысле случайности и маловажности, а о сфере явления как поверхности, «просвеченной» сущностью и существующей в противоречивом единстве с нею.

Если справедливая и исторически оправданная борьба принимает реакционную форму, усваивает неадекватные себе символы, – это не только служит симптомом неблагоприятного для нее соотношения социально-классовых сил, но и далеко не безразлично для ее хода и исхода.

Боюсь, что патриотический энтузиазм, осеняемый чужим флагом, окажется сродни энтузиазму футбольных фанатов (с которых, если не ошибаюсь, и началось внедрение триколора в молодежную среду).
Дважды в XX веке – и никогда больше – этому флагу уже случалось концентрировать в себе достаточно массовые настроения, так сказать, «демократической общественности». Оба раза они были связаны с наивными надеждами на помощь «заграницы» – точнее, «демократических» стран Запада – в приобщении России к «мировой цивилизации».

Первый раз так случилось в начале Первой мировой войны и затем – в феврале-марте 1917 г., когда недолгий всплеск энтузиазма в буржуазной и мелкобуржуазной среде был вызван не столько патриотизмом, сколько упованием на союз с «демократическими» державами Антанты как на гарантию грядущей «свободы». Дело кончилось превращением триколора в знамя белогвардейских диктатур, опиравшихся на иностранных интервентов и безжалостно расправлявшихся как с народом, так и с «чистыми демократами», а в дальнейшем – в шевроны власовской РОА.

Второй раз – на рубеже 80-х и 90-х годов, когда дело дошло до позорного голосования за этот уже обесчещенный флаг не только «демократической», но и «коммунистической» фракций последнего Верховного Совета, обрекшего себя на разгон в кровавом октябре 1993 г.

Не довольно ли, как гласит испанская поговорка, спотыкаться об один и тот же камень?

Может, я в чем-то недооцениваю диалектику реальной истории, но, исходя из всего известного мне опыта прошлого и настоящего, не могу представить, чтобы под таким флагом, как российский (с позволения сказать) триколор, кому-либо удалось победить в серьезной борьбе за правое дело. Для меня одним из критериев серьезности и перспективности борьбы будет способность ее участников поступить с символикой «новой России» по крайней мере так же, как в свое время поступил А. Лукашенко с бело-красно-белым флагом белорусских национал-предателей, – отправить на свалку истории и заменить первым и единственным государственным знаменем своей Родины.

Пусть пока без чисто советских геральдических атрибутов, уместных лишь на социалистическом пути. В запасниках истории найдутся симвлы, не запятнанные ни кровью народа, ни уж подавно изменой. Чем плох, например, «русский соболь», которым некогда помечали первоклассное железо, ценившееся во всей Европе?

Почти сто лет назад В.И. Ленин, настаивая на отказе партии от названия «социал-демократия» как неадекватного ее сущности и дискредитированного ренегатством верхушки II Интернационала, вспомнил старинный обычай воинов перед боем: «Пора снять старую грязную рубаху, пора надеть чистое белье».

Да будет так.

А.В.Легейда