Грани индивидуальной свободы, или синдром колобка

Человек – это отнюдь не пассивное создание природы, а, как сказал однажды немецкий философ Иммануил Кант, он есть субъект автономного поведения. Только человек способен принимать волевое решение, руководствуясь при этом благими или какими либо иными намерениями, и стремиться к его осуществлению. Однако в конечном пункте этого движения, т.е. при самом воплощении мысли, всё может обернуться совсем неожиданно-неприятным для этого человека исходом. Виноват, конечно, будет не Кант, да, впрочем, и не его многочисленные поклонники-кантианцы, бесцеремонно редуцирующие трансцендентальное к индивидуальному, всеобщее к единичному, необходимое к случайному, а всегда тот, кто принимает здесь и сейчас определенное волевое решение. Иначе говоря, то, что дозволено субъекту как таковому, может быть недопустимо для обычного смертного, поскольку в опыте индивидуальной или общественной жизни со свободой самоопределения всё обстоит гораздо сложнее, чем в эфире спекулятивного знания. Конечно, по идее, каждый должен руководствоваться высшим моральным принципом, чтобы видеть в другом человеке суверенную личность, а отнюдь не комплекс полезных качеств, удовлетворяющих выгоды, вожделенные страсти и т.п., но это только «по идее». В живой же реальности, в условиях столкновения амбиций, интересов и всякого рода желаний массовое большинство индивидов про идею, про чистый долг, как правило, вспоминает только post factum, особенно когда в своих действиях по отношению к себе подобным, оно задевает присущие этим, чувственно конкретным индивидам достоинство. Со времен Льва Николаевича Толстого прошло не так уж много времени, особенно если учесть ту условно-гетерономную мораль, которая всё более тогда проникала в сознание образованной и относительно обеспеченной в материальном и правовом плане русской публики. «Великолепно, если я поборол свою земную страсть, - рассуждал один из персонажей «Анны Карениной», что, кстати говоря, не помешало ему тут же заявить в своё оправдание и обратное: «… но если этого не получилось, то я всё-таки испытал блаженство». Вот такая беспечная в своих проявлениях мораль теперь уже в нашу эпоху - в эпоху так называемого постмодерна - стала наиболее полно выражать понятие индивидуальной свободы в более широких кругах, нежели в указанные времена. Пусть в эти круги входят хотя и не столь образованные и материально обеспеченные граждане, однако в плане готовности к самооправданию они, пожалуй, превзойдут любого, даже самого профессионального, софиста прошлых времен. То, что свобода предполагает риск, с этим, пожалуй, сегодня согласятся многие, но то, что она сопряжена с понятиями «ответственность» и «вина», поскольку я могу быть свободным тогда и только тогда, когда я есть виновник своих мыслей, слов и деяний, - с этими доводами соглашаются почему-то только единицы. Тут надо зреть в корень или, попросту говоря, думать, а, поскольку думу думают у нас небольшое число сограждан, постольку в отношении представления о свободе у независимой ни от чего и ни от кого публики срабатывает своеобразный синдром колобка или эффект негативной свободы: ушёл от очередного ответа и можно дальше продолжать в том же духе, пока не упрёшься в непреодолимое. Только в тот момент, когда опасность оказаться неожиданно «проглоченным» почувствуешь буквально своей шкурой, наступает прозрение: с отрицанием всего и вся шутки плохи.

Воля индивида на самом деле способна к самоопределению, причем, как в выборе готовых вариантов решений, так и в плане самостоятельного, так сказать творческого самополагания. По большему счету, она может «подняться до небес и ангелов, - как писал Джованни Пико делла Мирандола, - а может опуститься до звериного состояния». Однако в отличие от цитируемого здесь мыслителя эпохи Ренессанса, воля нашего современника обладает ещё способностью и, что немаловажно, правовой возможностью оправдывать свои предпочтения. Ей мало быть свободной в своих желаниях и действиях, ей необходимо находить своим поступкам основание не только в себе (как это делается «в себе», хорошо показал Лев Толстой), но и в объективных правовых уложениях. Если объективно в самом обществе действует либерально-аморальный принцип «разрешено всё, что не запрещено законом», то тогда любая прихоть индивида может стать для него неизмеримо выше веками формировавшейся нравственности народа. Более того, если современная культура свободных нравов через СМИ и действующую систему тестового образования демонстративно игнорирует всё, что имеет положительное отношение к русской истории, к христианской традиции, то о чём, казалось бы, здесь вообще можно говорить. Конечно, можно зарыться в своём мире представлений, впасть в уныние, или, наоборот, подобно вольтеровскому Панглосу наивно питать надежды на перемены к лучшему, а можно всерьёз однажды понять, что все сегодняшние фантасмагории в области человеческих отношений в нашей стране есть не более как «происки» преходящего момента истории. Возможно, что с точки зрения испытания человеческого духа на прочность, совсем не случайного момента. А поскольку не только мы в истории, но и она в нас, то именно за нами, наверное, и выбор: либо мы как колобки скатимся с истинного пути окончательно, растворившись в различных модификациях рода «человек», либо попытаемся, наконец-то, вместе вдумчиво возделывать свою, русско-российскую почву, чтоб не пропасть по одиночке. Благо, что она у нас пока есть.

4. «А ЗА ЧТО ЛЮБЛЮ ИВАНА?»

То, что понятие «любовь» многим не кажется однозначным, не удивительно, ведь уже святой Максим Исповедник различает, как минимум, пять уровней этого понятия. Между высшей бескорыстной любовью «ради Христа» и той самой что ни на есть земной - «из сладострастия» есть, как он полагает, любовь «по естеству», когда, к примеру, мать любит своё чадо, и «из тщеславия», когда мы любим восхваляющих нас, и просто – «из корыстолюбия». Однако с нашими желаниями любить и быть любимыми дело обстоит ещё сложнее. Ведь, согласитесь, что можно желать, чтобы тебя любили таким, какой ты есть по своей натуре (причем в этом случае можно даже ставить определенные условия или только слегка подавать знак, напоминая о них), а можно желать, чтобы тебя любили таким, каким ты себя представляешь публике или, проще говоря, кажешься. Что касается первого варианта, то здесь часто невозможно понять то, что же имеется в виду: то ли это набор некоторых внешних признаков, как в той русской песне - «А за что люблю Ивана? // Что головушка кудрява», то ли это особенности характера, то ли ещё что-то, известное только «посвященным». С имиджем же проще, особенно если в нём ты чувствуешь себя вполне уверенно и комфортно, хотя выдержать его при изменении жизненной декорации крайне не просто, и тут могут быть разного рода казусы. Всем известно, как красоту поп-звёзд умеют развенчивать папарацци, зафиксировав их, к примеру, без макияжа или в каком-нибудь не совсем удобном для объекта ракурсе.

В любом случае любовь – это есть отношение неравнодушных друг к другу людей, а отношение, как говорят классики философской науки, есть всегда противоречие. Настоящая любовь есть настоящее противоречие, в котором стороны, стремящие к обладанию друг другом, буквально ослепляются в страстном порыве и даже теряют самообладание. «Ты прихоти полна и любишь власть, подобно всем красавицам надменным. Ты знаешь, что моя слепая страсть тебя считает даром драгоценным», - писал Шекспир, а Пушкин вторил ему: «Пред вами в муках замирать, бледнеть и гаснуть – вот блаженство». Парадокс в том, что обрести желаемое в чувстве любви можно только через потерю своей единичной самости, своей свободы, почему, к примеру, Эпикур советовал избегать этого, возмущающего индивидуальный дух, любовного состояния. Для него, как известно, атараксия, или невозмутимость духа представляет собой самое, что ни на есть высшее наслаждение. «О высший дар – бесценная свобода покинула меня, и понял я: любовь – беда» - так писал Петрарка, подчеркивая несовместимость личной свободы и чувства любви. Однако если любовь лишает покоя и свободы, то «значит это кому-нибудь нужно?», как вопрошал молодой поэт Владимир Маяковский. Прежде всего, это нужно самим любящим, которые в потере своей односторонности, приобретают целостность, полноту бытия или, во всяком случае, у них впервые просыпается это замечательное чувство - чувство полноты жизни и непреодолимая потребность в том, чтобы это чувство всегда было с ними.

Сознание, что жизнь только в любви наполняется смыслом, является тем внутренним духом-движителем, который способствует творческому созиданию. Ведь знание как любовь, о чем писал уже Платон, есть самое продуктивное знание, поскольку оно, одухотворенное любовью, становится животворящим процессом, в котором познающий как бы вступает в брак с предметом познания, порождая своеобразное потомство в виде наук и искусств.

Когда христиане говорят, что Бог есть любовь, то, тем самым они понятие любовь возводят в форму сакрального понимания, что, несомненно, побуждает каждого верующего к нравственному совершенствованию, а последнее как раз и возможно через любовь «ради Христа». Ведь все усилия и страдания Христа направлены были на то, чтобы в каждом человеке произошло пробуждение изначального, бескорыстного, т.е. сверхчувственного состояния любви. Бог как истинная любовь действительно пребывает в нас, среди нас и с нами, однако лишь в нашей любви к Нему и друг к другу эта любовь обладает силой, способной справиться с внешними и внутренними искушениями.

Человечество уже, пожалуй, испытало все условные формы любви, о которых мы говорили вначале, кроме той безусловной, ради которой вся история человечества и развертывается. Кстати говоря, всемирную историю можно смело рассматривать как историю любви и в этом случае она, несмотря на внешнюю неразбериху и суматоху протекающих во времени и пространстве событий, будет наполнена глубочайшим смыслом и гармонией. То, что в настоящее время преобладают такие формы как любовь из тщеславия, корыстолюбие и сладострастие, которым Максим Исповедник отводил самые последние в духовном смысле места, не является случайной продукцией христианской цивилизации и здесь, пожалуй, нет смысла выискивать инородные причины ради оправдания божественной святости. Теодицеей или богооправданием занимается, как известно, особая группа лиц, именуемая теологами. Более того, сам ход исторического развития предполагает кризис христианства, или религии всеобщей, вечно сущей любви. О нём, как известно, было заявлено ещё в 325 году на Никейском соборе как о неизбежном и завершающем этот исторический ход великом испытании - страшном суде (напомним, что кризис в переводе с древнегреческого как раз и означает суд). Глобальный кризис есть страшный суд, переживаемый сегодня человечеством, он связан, говоря словами Платона и Гегеля, с необходимостью саморазложения единого во многом и ином, чтобы в конечном итоге выступило истинно единое и неделимое начало. Крепость же веры, однако, не должна быть поколеблена тем, что на последнем этапе великого исторического испытания особенные формы любви вдруг проявляются в своей откровенной красе - в экстазе свободного отрыва от самой субстанции любви. Всё это, конечно, очень напоминает описанный философом Кантом «извращенный конец всего сущего», о возможности которого он писал в трактате «Конец всего сущего» в 1794 году, однако возможное не является фатальной необходимостью действующего исторического процесса. Дело в том, что так называемый мировой декаданс вместе с присущими ему эстетикой небытия и индивидуалистическим пессимизмом по определению сам конечен и смертен. Более того, в свой «черный квадрат» он способен заключить только те ветви любви, которые сами уже давным-давно отпали от своего истока. «Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет» (Ин.15.6).

Однако, чтобы единая и одновременно единственная любовь проявилась и самоутвердилась в опыте человеческого бытия, необходим уже сегодня акт доброй воли самих христиан, тогда призыв «пребудьте в любви Моей» (Ин. 15.9), будучи принятым сердцем и разумением, может стать тем необходимейшим духовным импульсом, благодаря которому и начнутся перемены к лучшему в мире сем.