Февраля. Л. М. Леонов сказал мне как-то, что он считает выс­шим достижением русской литературы «Капитанскую дочку» Пушкина

Л. М. Леонов сказал мне как-то, что он считает выс­шим достижением русской литературы «Капитанскую дочку» Пушкина. Меня это поразило, и больше всего тем, что это никак не выразилось в его собственном твор­честве.

Недоумевая, я рассказал об этом Б. Л.

— Нет, нет, я его очень хорошо понимаю. Нельзя подражать тому, что больше всего любишь. Но это заме­чательное признание. Вы правы, сначала кажется дейст­вительно странно: не Достоевский, не Лесков, а Пушкин, и даже «Капитанская дочка». Но оно раскрывает Леонова: ведь это его противоположный полюс, а мы всегда к нему духовно стремимся. Первой любовью Леонова, наверно, был Достоевский. Пушкин — это его внутренняя зрелость, но на бумаге он далек от нее...

Мне странно, что Б. Л. почти не читает газет. Нет, он вовсе не равнодушен к тому, что происходит на фрон­тах войны, он очень радуется хорошим известиям, ко­торые стали так часты в последнее время. Но он не ходит читать подшивки в парткабинет и не торопится к тарел­ке репродуктора в час «Последних известий».

— Главное я все равно узнаю. Вот вы, например, мне рассказываете... Сейчас мир устроен так, что приходится экономить свое усвоение информации, иначе она вас ог­лушит и забьет. Жизнь делается призрачной, когда с утра не работаешь, а ищешь новостей, когда живешь отзвуком где-то происходяшего... Нет, нет, я вовсе не говорю, что это плохо. Может, кому-то это и нужно, но я так не могу. Я должен каждый день работать, иначе я стыжусь са­мого себя...

Он замечательный труженик, но, работая, он не ка­жется выполняющим какой-то суровый, но необходимый долг: он работает, как другие отдыхают. Он работает по­тому, что это нужно, но также и потому, что это достав­ляет ему удовольствие. Второе, пожалуй, на первом мес­те. От императива: «нужно»—только выбор работы. Сейчас он переводит «Ромео и Джульетту» и может в часы безделья и на прогулках бесконечно говорить о Шекспире. Ему все интересно в нем. Сомнение в автор­стве актера театра «Глобус» кажется ему смехотворным. Он в связи с этим говорит о чуде развития художника-гения, о свойстве, которое Гете называл «антиципацией», то есть о способности художника знать и то, чего не было в его личном опыте. Доказательство подлинности Шекспи-рова авторства он видит в небрежностях и самоповторениях в его пьесах. «Подделки создаются всегда более тщательно, чем подлинное». Он говорит о несомненном даре импрови­зации Шекспира, подчинявшем своим поэтическим взлетам условные и часто заимствованные планы пьес. «Я, при­стально вглядываясь в текст Шекспира, прошел сквозь два его шедевра и утверждаю — это не скомпилировано, а написано одним человеком, дыхание которого почти слышишь...». Интересное наблюдение: Б. Л. утверждает, что Шекспир легче импровизировал стихами, чем пи­сал прозой. Он даже думает, что Шекспир сначала набра­сывал стихами и те сцены, которые потом переписывал прозой. О своеобразном составе общего образования в эпоху Шекспира. Сейчас знание мифологии — признак высшего гуманитарного образования, а тогда первая ступень знаний, как и латынь. «Тогда мальчишки с лету узнавали латынь и мифологию, как наши подростки узнают устройство авто­мобильного мотора». «Шекспир писал всегда наспех и вряд ли перечитывал, после того как пьеса сходила с репертуара. Он забывал написанное и знал себя хуже, чем знает его любой современный диссертант...».

4 февраля

На очередной «литературной среде» в Доме учителя \ должен быть вечер переводов молодого поэта Якова |Кейхауза. Мороз и метель. Кроме автора приходят только \ старик Павел Арский, Гуго Гупперт и я. Кейхауз — ча­хоточный, скверно одетый высокий малый с ассирийского вида бородкой и тонкой шеей, замотанной в зеленый шарф. Пока решаем, что делать и не перенести ли ве­чер, появляется оживленный и румяный с мороза, доб­рожелательный и приветливый Б. Л. и красноречиво про­сит прощения за опоздание. Кейхауз заявляет, что он готов читать для собравшихся. Он читает «Остров Бимини» Гейне и несколько очень хороших переводов из «Исто­рического цикла» Киплинга. Б. Л. слушает с видимым удовольствием и просит повторить довольно длинную поэму «Остров Бимини». Кейхауз розовеет от счастья. Б. Л. слушает, улыбаясь, и после очень хвалит перевод. Он просит прочесть какие-нибудь оригинальные стихи. Кейхауз, извинившись за мрачность своих тем, читает вступление и несколько отрывков из поэмы «Ночь в оди­ночке», посвященной 16 октября в Москве, эвакуации, войне. Потом читает три стихотворения о сыне, вто­рое из которых Б. Л. очень хвалит и тоже просит повто­рить. Он говорит, что ему нравятся стихи Кейхауза за то, что они существуют не «по инерции ритмической, подра­жательной или словесной, а как акты познания поэтом мира». Бедняга поэт на седьмом небе. Мне этот скром­ный вечер доставил больше радости, чем вечер Асеева на прошлой неделе. На обратном пути я провожаю Б. Л. и слушаю его хаотические монологи, из которых запом­нил, как всегда, только малую часть... Он очень опечален тем, что в следующую среду отменяется чтение недавно законченного им перевода «Ромео и Джульетты» из-за намеченного на этот день Пушкинского вечера. Б. Л. го­ворит, что 11-е — день его рождения (29-е по старому) и поэтому он очень хотел читать именно в этот день. Его огорчение по-детски непосредственно и велико. До площади с нами идет Гуго Гупперт, немецкий поэт, эми-. грант, отличный переводчик Маяковского. На днях в га­зетах было напечатано обращение к -немецкому народу германских писателей и общественных деятелей. Среди прочих подписей есть и подпись Гупперта. Я спрашиваю Гуго, как у него запросили из Чистополя подпись, но. оказывается, что он вообще ничего не знает об этом и слы-

шит от меня первого. Смеясь, он говорит, что утром пер­вым делом побежит в парткабинет читать газеты.