Февраля 2 страница

— Чтобы говорить правду, надо быть еретиком. Это бы­
ло и будет во все времена...

— В нас живут, не желая умирать, наши прежние, уже
преодоленные развитием вкуса художнические привязан­
ности. Я давно предпочитаю Лермонтову Пушкина, До­
стоевскому и даже Толстому Чехова, но как только оста­
юсь наедине с собой, с пером в руке, закон отдачи худо­
жественного впечатления, равный квадрату силы увлече­
ния, воскрешает под пером призраки их образов, техниче­
ские приемы, ритмы, краски...

— Стремление к чистоте жанра свойственно только так
называемым эпигонам. Открыватели и родоначальники
варварски смешивают разнородные стилистические и ком­
позиционные элементы, оказываясь победителями, не по

— 396

— законам вкуса, а по его инстинктивному чутью. И их; беззаконные победы потом становятся образцом для новых толп подражателей...

— Надо уметь доверяться мнимому художническому
безделью, отдаваться ему без понуканий и самоунреков.
Потребность в таком безделье — чаще всего неосознанная
необходимость перескочить в том, что называют подсозна­
нием, трудный барьер, который не удалось взять в рабочие
часы с лету. Как часто я бессознательно и поражающе лег­
ко брал такие барьеры, стоило только мне перестать ста­
раться и погрузиться в подобное безделье или в неожи­
данный сон...

— Об избирательности впечатлений в жизни художни­
ка, как и в любой жизни. Человек идет по главной улице
современного большого города. Если он станет все окру­
жающее воспринимать с одинаковой силой, то он будет
раздавлен впечатлениями. Его сознание отцеживает их,
берет некоторые крупным планом (чаще всего связанные
с целью), другие — как попутные, аккомпанирующие,
третьи — отбрасывает совсем. Сложный регулятор бес­
связности впечатлений — прообраз воли художника. Я
знал двух влюбленных, живших в Петрограде в дни рево­
люции и не заметивших ее...

— Нет ничего более полезного для здоровья, чем пря­
модушие, откровенность, искренность и чистая совесть.
Если бы я был врачом, то я написал бы труд о страшной
опасности для физического здоровья криводушия, ставшего
привычкой. Это страшнее алкоголизма...

— Когда я бываю изредка на собраниях в нашем Союзе
писателей и слушаю речи моих собратьев, которых я, ве­
роятно, ничем не лучше, я всегда почему-то вспоминаю ге­
роев «Плодов просвещения», с их банкетно-адвокатским
красноречием, с приподнятой фанфарной пошлостью, ко­
торая вошла в обычай и стала как бы обязательной...

— Не говорите мне, что во всем плохом, что окружает
нас, мы сами ничуть не виноваты. Общественные настрое­
ния не создаются дедуктивно, не спускаются откуда-то
сверху. Мы сами создали себе добавочные путы, мы сами
возвели в ежедневный и ежечасный ритуал присягу в вер­
ности, которая, чем чаще ее повторяют, тем больше
теряет в своей цене...

Мы окружены во всем, что делаем и говорим, пред­
взятыми мнениями и застарелыми предрассудками. Нам
бы сейчас нового Толстого, чтобы он по ним ударил своей
бесцеремонной правдивостью, а мы все больше в них уко-

—

— В наши дни политический донос — это не столько
поступок, сколько философская система...

Сколько аморальных, жестоких, злобных понятий
существовало под прикрытием великого слова «Рево­
люция»!..

Когда я ухожу, он снова церемонно извиняется, что не успел дочитать пьесу.

— То есть, вернее, я и не раскрыл ее. Мне вчера по­
мешали. Но это не беда. У нас будет повод снова вскоре
встретиться, хорошо? Я с вами люблю разговаривать. Вы
мне не поддакиваете, но, кажется, меня понимаете...

11 марта

Очередная «литературная среда» в Доме учителя посвя­щена диспуту о писателях и критиках. Говорят: Винокур, Леонов, Дерман, Пастернак, Леонов, Федин, Нусинов, Гал­кин. Пастернак берет слово трижды, но говорит еще более хаотично, чем обычно. Кроме него интересно говорил ум­ница Винокур.

Кто-то принес номер «Правды» от 8-го, где напечатано стихотворение А. Ахматовой «Мужество», и он ходит из рук в руки. Б. Л. сияет от радости. За несколько дней до этого в «Правде» была заметка, что «Давным-давно» ставит Центральный театр Красной Армии. Меня снова все позд­равляют.

Б. Л. приглашает к себе в субботу.

13 марта

Днем встреча с Б. Л. в помещении Союза. Увидев меня, он сразу подходит:

— Здравствуйте, А. К., вы не забыли, что завтра вы у
меня?..

В Союзе дают билеты на просмотр фильма «Разгром немцев под Москвой». Мы берем с ним на понедельник 16-го.

Я говорю ему, что через несколько дней мы с Арбузовым улетаем в Свердловск. Он искренне огорчается.

— Мне будет здесь вас не хватать...
Выходим вместе. Снежно. Метелит,

, -;...

Разговор с Б. Л. о прочтенной им «Давным-давно».

Верные и яркие краски фона. Он густ, точен и мя­
гок. Увлекательная наивность в ведении сюжета. Ваша
лучшая черта — пленительная доверчивость воображения.
Пьеса изящна в полном смысле слова. Нигде не изменяет
вкус. Сразу оговариваюсь, кроме одной фразы Кутузова:
«К мадамам...»

В стихосложении есть ошибки в расстановке слов
в строке. Но они редки, и вообще это совершенный пустяк.
Хороши песенки о короле Анри Четвертом и романс Жер-
мен. Прелестна «Колыбельная Светланы» — в ней даже
угадывается мелодия: так она выразительно музыкальна.
Она наивна без жеманства. В гусарской песне «Давным-
давно» есть цыганская сложность позднейшей эпохи. Вмес­
то Дениса Давыдова где-то вдруг звучит Апухтин. Впрочем,
не знаю — плохо ли это? Вы тут, как и во всем, свободны
от мелочной стилизации. Комедию делают мыши и кукла.
Мне это нравится. Очень хороши француженка, Дюсьер,
испанец. Это все верные краски рыцарского характера тех
войн... А вас не упрекали, что французы у вас мало звери?..
Нет? Ну, еще скажут...

Очень интересен Пелымов. Вот — образ, окутанный
множеством ассоциаций, хотя и написанный очень лако­
нично. Мне почему-то хочется, чтобы он стал партнером
Шуры вместо Ржевского к финалу. Ржевского я бы сделал
фигурой более комической. Он искусственно попадает
к концу в герои... Простите за советы, не мог от них удер­
жаться, потому что мне понравилась пьеса... «Давным-
давно» — вещь юношеская в подлинном смысле. Когда-ни­
будь про нее станут говорить: «Это молодой Гладков». Вы
разбередили мою мечту написать пьесу. За это тоже вам
спасибо. Может быть, и напишу. Но я мечтаю о драме в
прозе, и почти бытовой, об изнанке войны...

Как мне ни понравилась ваша пьеса, мне все же
кажется, что она ниже возможностей автора. Когда вас
принимали в Союз, я говорил о несомненности вашего
дарования, о молодости, свежести, какой-то юной силе и о
том, что могло быть названо романтизмом, если бы это
слово не было так истрепано. Но главное ваше активное
свойство — это доверчивость вашего воображения, пле­
няющая читателя. Вы смело и безоглядно ведете свой
рассказ, ни на секунду не опасаясь, что вам кто-то не
поверит...

Вам трудно писать драму стихами, потому что вы 399.

застали наш русский стих в ужасном состоянии. Сейчас нужны точные рифмы, а не ассонансы...

В драме надо пользоваться стихом только для того,
чтобы сделать сюжет еще естественней...

Вы встали на путь создания в драме игрового стиха
вместо стиха риторического. Эта дорога параллельна тому,
что сделал Художественный театр. Если у театрального
стиха есть будущее, то оно только тут. Риторический сти­
хотворный театр умирает. Нет ничего более старомодного,
чем пьесы в стихах Гусева и других...

Ошибки глаза, то есть ошибки в строении вещи,
предопределяют ошибки слуха, то есть языка...

— Вы говорите, что ваша новая пьеса начинается с ры­
тья картошки? (Я рассказал Б. Л. сюжет пьесы «Бессмерт­
ный», над которой я тогда работал вместе с А. Арбузовым.)
Удивительное совпадение — моя пьеса тоже должна на­
чинаться с картофельного поля. А дальше — старинное
имение... Тема — преемственность культуры... (Я молчу,
не решаясь сказать, что и у нас тоже дальше — имение!) Я
мечтаю возродр! ть в этой пьесе забытые традиции Ибсена и
Чехова. Это не реализм, а символизм, что ли?.. (Я подска­
зываю: «импрессионизм»). Да, да, совершенно верно... Я
уже получил аванс за эту пьесу от Новосибирского театра,
ну, того, где работает актер Илловайский. Вы знаете его?
(Я говорю, что слышал, что это хороший актер.) Он работал
над моим «Гамлетом». Мы переписывались с ним о «Гам­
лете» и прочем. У него есть несколько моих писем...

— Вы помните, что я говорил вам о бомбежках Москвы
и о том, как я дежурил на крыше? Вот что-то в моей пьесе
и от этого...

(Снова говорим о замысле биографической драмы в сти­хах, о Петефи. Ему он нравится. Он говорит о романтизме, Новалисе, о «цыганской струе» в мировой поэзии.)

Разговор этот был вечером дома у Б. Л. Он нездоров и полулежит. Долго за это извинялся. У него нет лекарств, а Зинаида Николаевна на дежурстве в детском интернате Литфонда. Отдал ему завалявшуюся в кармане коробочку кальцекса. Он просит зайти по дороге в интернат, разыс­кать 3. Н. и попросить ее пораньше вернуться домой, что я и делаю. 3. Н. как-то довольно равнодушно выслушивает меня и сухо говорит: «Хорошо. Спасибо...»

Трескучий мороз, и, хотя еще не поздно, чистопольские улицы почти пусты. Тускло светят в окнах слабые лампоч­ки. До дома, где я живу, мне надо пройти две длиннющих улицы: улицу Володарского и пересекающую ее улицу Льва Толстого. Я одолеваю этот путь как на крыльях, не

замечая ни мороза, ни обледенелых колдобин под ногами, по которым и днем-то нелегко пройти. Снова и снова пере­бираю в памяти все, что сказал Б. Л.

Да, вправду ли это было — я говорил с Пастернаком о своей пьесе? В самых смелых мечтах я никогда не надеял­ся на это. Я еще не видел ее на сцене, а уже получил за нее высшую награду — его одобрение. Даже если большую часть его отнести на счет его доброжелательности и дружес­кой снисходительности, то и того, что остается, вполне достаточно, чтобы чувствовать себя безмерно счастливым.

Марта

Не видел вчера Б. Л. в кино и подумал, что он еще бо­лен. Завтра я лечу в Свердловск — вызов от Театра Крас­ной Армии в кармане — и решаю зайти к нему проститься. Так и оказалось: он лежит. Он один дома и обрадовался мне. Простились сердечно. Он должен был сегодня читать «Ромео и Джульетту» в помещении городского театра, но отменил чтение из-за болезни. Просит меня пойти туда, повесить объявление о переносе чтения и дает текст. Прямо от него я отправляюсь в театр. На дверях висит прежнее объявление. Я срываю его и беру на память. Оно написано им самим большими буквами красным и синим карандашом, и довольно забавно. Кроме того, это автограф Пастернака...

«Немногочисленные одиночки, интересующиеся всем текстом «Ромео и Джульетты» в моем переводе без сокращений, могут его услышать во вторник,, 17-го марта в 7 часов вечера в помещении Городского театра (Дом культуры на улице Льва Толстого). Я буду читать перевод труппе театра, любезно от-^ крывшей двери всем желающим. В случае препятст­вий обращаться к артисту тов. Ржанову.

Б. Пастернак».

20 марта

Я уже второй день в Казани. Живу в кабинете режиссе­ра Гаккеля в театре. Вчера вслед за мной прилетел из Чис­тополя Арбузов и привез мне записку от Б. Л. и экземпляр «Ромео и Джульетты», перепечатанный на машинке.

«Дорогой Александр Константинович, счастливой дороги! Итак, помогите: если бы явилась надобность в размножении экземпляра. Последите скрупулезней-ше за правильностью копий. Поклон Алексею Дмит­риевичу. Если будет что сообщить, напишите. Мой адрес: Татарская АССР, г. Чистополь, ул. Володар-

Если вы задержитесь, дайте им для ознакомления,

■ '*•■

Может быть, если Попов заинтересуется и возьмет

перевод, пообещать им (газете) это потом, обратным

Вашим проездом из Свердловска.

Спасибо за участие. Всего лучшего.

Ваш Б. Пастернак».

На письме нет даты, но я знаю, что написано оно было 18 марта 1942 года. Б. Л. сам принес мне сверток с руко­писью и письмо и постучал в низенькое окно домика, где я жил, как раньше, когда звал меня гулять у затона.

Эту рукопись (то есть машинопись с рукописной прав­кой) читали многие. С нее перепечатали экземпляр в Отде­ле распространения ВУАПа, и я целую ночь выверял копии. А. Д. Попову перевод понравился, но у него в труппе не нашлось исполнителей для главных ролей, хотя он все-таки долго не давал отрицательного ответа, примеряя раз­ные комбинации с распределением ролей. Мне удалось за­интересовать переводом руководство Малого театра: они даже объявили в печати о готовящейся постановке и, ка­жется, подписали с Б. Л. договор (во всяком случае, со­бирались: я им дал его адрес). О переводе прослышал В. Н. Яхонтов и зашел ко мне, чтобы его получить. В этот момент у меня не было его на руках, и он заходил еще дважды. Когда он получил перевод и прочел, у него возник­ла мысль сыграть одному всю трагедию. Это было летом 1942 года. Помню вечер, когда мы сидели с ним и с увле­чением примеряли возможные купюры, поглядывая на ча­сы, чтобы не прозевать комендантский час. К сожалению, В. Н. так мне и не вернул экземпляра, когда эта затея почему-то расстроилась.

Обо всех моих хлопотах по устройству перевода я напи­сал Б. Л., но просил его до времени мне не отвечать, так как должен был вместе с Тихоном Хренниковым ехать на фронт с бригадой ЦТКА (тогда еще Красная Армия не была переименована в Советскую армию и ЦТКА — в ЦТСА). Наше оформление в бригаде задержалось в Политуп­равлении, и она под руководством режиссера Пильдона уехала, нас не дождавшись, попала в майское окружение под Харьковом и почти вся погибла. Только два человека случайно вышли из окружения.

Следующая встреча — через полгода в Москве.

22 октября 1942 года. Вторая военная осень

В ресторане клуба писателей почему-то был выключен |1 свет. На улице еще довольно светло, а в большом высоком

холле клуба ранние осенние сумерки все укутали в серую

полутьму.

Знакомый голос, непохожий ни на какой другой:

— Александр Константинович!

Всматриваюсь. За столиком в углу сидит Б. Л. Пастер­нак.

Подхожу. Он вскакивает и обнимает меня. Неожидан­ная горячность встречи сковывает меня смущением. Но он так открыто и сердечно приветлив, что оно сразу исче­зает.

Он приехал на несколько недель из Чистополя, оставив там пока семью. Сдает в издательство книгу «На ранних по­ездах». Есть новые переводческие заказы. Завтра он будет читать «Ромео и Джульетту» в ВТО.

У меня завтра очень трудный день: надо получать пропуск в милиции для выезда в Свердловск, а это большая волокита, но я говорю, что постараюсь быть.

— Я, как всегда, — только о себе и не спрашиваю о ва­
ших делах. Впрочем, я видел на улице афишу «Давным-
давно», и это мне все сказало. Я вас от души поздравляю.
Когда вы пригласите меня на спектакль?

Я объясняю Б. Л., что спектакль, идущий с весны в Москве, с моей точки зрения, неудачен и мне не хочется, чтобы он его смотрел. Рассказываю о спорах с режиссе­ром Горчаковым, о наивных, прямолинейных публицисти­ческих вставках в роль Кутузова, которую отлично тем не менее играет Д. Н. Орлов. А послезавтра я еду в Сверд­ловск, где недавно состоялась премьера в Театре Красной Армии, от которой жду очень многого. У меня в кармане телеграмма от А. Д. Попова и Г. Н. Бояджиева о большом успехе спектакля.

Я знаю, что Б. Л. слушает меня не из простой вежливо­сти. Все, что касается театра, его живо интересует. Спра­шиваю про пьесу, которую он собирался писать.

Он отвечает, что не кончил ее «и даже, пожалуй, не начинал», но еще вернется к этому замыслу. Он говорит, что рад за Леонова и за его пьесу, написанную тоже в Чис­тополе.

Как раз в эти дни по Москве распространились слухи о звонке Сталина к Л. М. Леонову с похвалой его только

что опубликованной пьесы «Нашествие». До этого звонка отношение к ней было настороженно-подозрительным. И в одну ночь все переменилось.

— Я уверен, что это отличная вещь. Чистопольский
воздух располагает к работе...— говорит Б. Л. с обычной
своей щедрой благожелательностью.

Расспрашиваю о новой книге и попутно жалуюсь, что у меня зачитали его однотомник. В этот момент загорается свет. К нашему столику подходит кто-то со свежими ново­стями из Советского Информбюро о последнем немецком штурме под Сталинградом.

На другой день прихожу на чтение «Ромео и Джульет­ты» в ВТО. Чтение происходит в Малом зале. Я опаздываю и сажусь у входа. В перерыве подхожу к Б. Л.

— Вы пришли? Спасибо! Я вас увидел у двери и обра­
довался. Вы мне напомнили нашу трудовую зиму в Чис­
тополе и разговоры обо всем на свете... Вот, я украл для
вас в доме, где ночевал. Тут я написал вам, но не читайте
сейчас...

И Б. Л. передает мне свой однотомник 1935 года в свет­ло-синей суперобложке.

Мне не терпится посмотреть, и меня выручает профес­сор Морозов, как всегда, румяный, экспансивный, много­речивый. Он завладевает Б. Л., а я выхожу на площадку лестницы и там раскрываю книгу.

Крупно карандашом на оборотной стороне своего порт­рета Б. Л. написал:

«Александру Константиновичу Гладкову. Вы мне очень полюбились. На моих глазах Вы на­чинаете с большой удачи. Желаю Вам и дальше такого же счастия. На память о зимних днях в Чистополе и даже самых тяжелых. Б. Пастернак

22.Х—42 Москва»

Но какого же еще счастья мне нужно? Я еду на премь­еру своей пьесы, да еще с таким дорогим напутствием! Возвращаюсь в зал, чтобы поблагодарить Б. Л., но профессор Морозов уже втянул его в дискуссию о каких-то семантических тонкостях текста. Они оба тесным кольцом окружены пожилыми дамами, постоянными завсегдатай-шами всех читок и диспутов ВТО.

Нужно ли добавлять, что однотомник был бережно уло­жен на самое дно моего чемодана и что десятки раз в доро­ге я переворачивал его содержимое, чтобы еще достать кни­гу и перечесть надпись?

А в Свердловске? А в Свердловске я испытал самое большое счастье драматурга — увидел свою первую пьесу в замечательной постановке, в неподражаемом исполне­нии.

А еще через девять месяцев, когда Театр Красной Армии вернулся в Москву, я смотрел мой спектакль вместе с Б. Л. Пастернаком и после шел с ним пешком домой душной летней ночью через весь город. Но об этом потом, в своем месте...

В самом конце года (15 декабря 1942 года) в клубе писателей в Москве состоялся вечер новых стихов Пастер­нака, из готовившейся к печати книги «На ранних поез­дах».

Общее настроение в те дни было повышенное. Завер­шилось окружение немцев под Сталинградом и оконча­тельно провалилась их попытка деблокировать «котел». В Африке союзники заняли Тобрук и Бенгази. Французы в Тулоне потопили свой флот, чтобы не отдавать его врагу. Англичане и американцы наперебой расхваливали Крас­ную Армию и «славянскую душу». Снова, как в прошлом году в это время, стало казаться, что победа не за горами. С 1 декабря часы работы метро и начало комендантского ча­са были продлены до половины двенадцатого. Декабрь сто­ял мягкий, снежный. В Союзе писателей атмосфера была либеральнейшей, и оптимисты считали, что время прорабо­ток и начальственных распеканий ушло навсегда.

Когда Б. Л. вышел на низенькую эстраду в большом холле клуба (где сейчас ресторан), его встретили дружные аплодисменты. Народу было много: вся литературная Москва. Значительная часть — в военной форме. Это были писатели-фронтовики, оказавшиеся в Москве проездом или в отпуске, и их товарищи.

Б. Л. читал стихи в приподнятом самочувствии. Об­суждение вылилось в поток приветствий и благодар­ности.

Мне захотелось укрепить Б. Л. в состоянии доверия и оптимизма, и, попросив слова, я произнес что-то звонкое и романтически-возвышенное о том, что любовь, которую почувствовал сегодня к себе поэт, должна быть возвращена им нам, его читателям, новыми большими и смелыми про­изведениями и упомянул о неоконченном романе, о замыс­лах пьес и поэм.

Мне тоже дружно хлопали, и Б. Л., отвечая, сказал, что он принимает читательский вызов, о котором говорил «Александр Константинович», как свой долг, и он белозубо

улыбнулся в мою сторону — я сидел рядом с эстрадой. Он казался обрадованным и даже растроганным.

Для полноты характеристики общего единодушия до­бавлю, что в конце вечера ко мне подошел грузный и ши­рокоплечий молодой человек в военной форме и сказал, что ему очень понравилось все, что я сказал, и что он вполне со мной согласен. Мы дружески пожали друг другу руки.

— Я вас знаю, а вы меня нет, — сказал он и назвался: — Анатолий Софронов, поэт...

Но в тот вечер ко мне подходили многие, и еще не одну руку я пожал в самодовольной уверенности, что компли­менты как оратору были мною заслужены. Но еще больше я был, разумеется, рад за Пастернака.

Кажется, через несколько дней он уехал обратно в Чис­тополь.

Книга «На ранних поездках» вышла из печати в середи­не лета 1943 года.

Б. Л. почему-то всегда смущал ее сравнительно неболь­шой размер. Он говорил, что она должна быть «по крайней мере в десять раз больше». Кроме того, ему не нравилось соединение под одной обложкой стихов середины тридца­тых годов и предвоенных, «переделкинских». По его сло­вам, где-то между этими циклами для него проходил какой-то внутренний рубеж. Для него «книга стихов» всег­да была (или должна быть) чем-то целым, то есть опреде­ленным периодом жизни, выраженным в стихах. Он жалел, что между «Вторым рождением» и «На ранних поездах» у него не было еще одной книги, которая могла бы объеди­нить все написанное вплоть до конца 1936 года.

Ощущение книги стихов как художественно целостного явления было свойственно Б. Л. Пастернаку всегда. По словам Н. Я. Мандельштам, когда она в 1936 и 1937 годах привозила Б. Л. отдельные стихотворения из «Воронеж­ских тетрадей» О. Э. Мандельштама, он говорил ей о «чуде становления книги» и каждое отдельное стихотворение оценивал не само по себе, а как маленькую часть, как одно из слагаемых книги. Именно так он и писал ссыльному поэту: не о стихах, а о книге.

Из военных стихов Пастернака, некоторые из которых вошли в книжку «На ранних поездах», а большая часть с прежними вместе собрана в следующей книге — «Земной простор», я люблю самые первые, как бы примыкающие к чистому и простому циклу «На ранних поездах» — «Бо­быль», «Застава» и «Старый парк». Батальные картины не могли удаваться Б. Л., и внутренняя натяжка, с которой

они писались, чувствуется в их большей сложности и, как ни странно, большей схожести с прежним Пастернаком, которого сам поэт уже давно преодолевал в себе.

Я увез из Чистополя небольшой список последних сти_г ' хов Б. Л., полученный от него самого. Он сохранился. Сравнивая недавно его с книжкой, я увидел, что в напеча­танном тексте «Старого парка» нет нескольких, имеющих- • ся в моем варианте, строф.

После предпоследней строфы шло:

«Все мечты его в театре. '■ > '■

Он с женою и детьми ■

Тайно, года на два, на три,: ■

Сгинет где-нибудь в Перми».

И заканчивалось стихотворение так: «Сколько пожеланий сразу! Сколько замыслов и дел! Заглядишься вдаль вполглаза, Да туда б и улетел».

Выше я уже говорил, что это стихотворение связано с замыслом пьесы в прозе о войне, о которой Б. Л. мечтал в 1941 и 1942 годах. Там, по рассказу Б. Л., раненый герой тоже оказывался в лазарете, размещенном в имении, при­надлежавшем его предкам. Возникновение этого сюжетного мотива связано с жизненной реалией: осенью 1941 года во­енный лазарет временно был размещен в Переделкине в усадьбе, когда-то принадлежавшей семье славянофила Самарина (ныне там писательский Дом творчества). Один из Самариных был студенческим товарищем Пастернака, и Б. Л. знал этот дом с юности. Действительно ли встретил­ся там осенью 1941 года Б. Л. со своим старым товарищем или это только игра поэтического воображения? Разумеет­ся, такая встреча вполне могла произойти.

Нетрудно понять, почему Б. Л. отбросил строфы приведенные мною. Они делали стихотворение слишком лично-биографическим. Поэт приписал своему герою соб­ственную «мечту» — скрыться в провинции, работая над пьесой. «Все мечты его в театре» — так мог бы Б. Л. ска­зать о себе самом.

Первый вопрос, который он мне задал, когда мы с ним снова встретились в самом начале июля 1943 года, бил:

— Ну, как ваши театральные дела?..

Но раньше, чем я успел ответить, Б. Л. начал говорить, что он все знает, что ему повсюду попадаются афиши с мо-

им именем, что он даже читал недавнюю статью в «Красной звезде»...

За несколько дней до этого в «Красной звезде» в связи с возвращением в Москву Театра Красной Армии, открыв­шего спектакли в филиале МХАТ моей пьесой, появилась статья, начинавшаяся фразой: «Почему советские люди так полюбили пьесу Александра Гладкова «Давным-давно»? В самом вопросе уже заключалось утверждение, бывшее для меня высшей похвалой, тем более что это было напе­чатано в самой популярной и любимой газете военных лет, в знаменитой «Звездочке».

Б. Л. сказал, что теперь он уже обязательно хочет по­смотреть спектакль и не примет никаких отговорок. На беду заболела исполнительница главной роли Л. И. Доб-ржанская, и спектакли были отменены. Я обещал держать его в курсе репертуара театра.

Мы шли с ним по улице Герцена. Солнечный день перемежался ливнями. От одного из них пришлось укрыть­ся в подъезде дома на углу Мерзляковского переулка. Мы простояли в нем минут двадцать.

Я заговорил о только что вышедшей его книжке, но он как-то вяло и неохотно и словно бы смущенно ответил, что она «ничтожно мала», что противоречивость ее содер­жания ему не по душе, и сразу страстно заговорил о «не­полноценности» своего литературного существования, вспомнив мое выступление о его «долге» на вечере прошлой зимой. Сейчас он привез в Москву законченный перевод «Антония и Клеопатры» Шекспира, и, хотя он чувствует, что перевод удался, это его мало радует, потому что «нельзя же в такое время пробавляться переводами». Он не пока­зался мне бодрым и уверенным, как полгода назад. Я опять почувствовал в нем уже хорошо знакомое мне недовольст­во собой. И снова среди его планов, о которых он бегло сказал, на первом месте был театр.

Я рассказал Б. Л., что весной был у В. И. Немировича-Данченко, совсем незадолго до его смерти, и он говорил, что с нетерпением ждет окончания Пастернаком перевода «Антония и Клеопатры» — «моей любимейшей пьесы», как он сказал. План постановки ее был им уже разработан. — Теперь без Владимира Ивановича ее не поставят. Видите, как мне не везет с театром. Кажется, все идет хоро­шо, но потом вдруг что-нибудь случается...

И он с горечью вспомнил прекращение репетиций «Гамлета» в Художественном театре.

Уже тогда глухо поговаривали, что это было сделано

по личному указанию Сталина, то есть не то чтобы Сталин прямо приказал не ставить; он просто выразил недоумение, зачем нужно играть во МХАТе «Гамлета»? Разумеется, этого было достаточно, чтобы репетиции немедленно оста­новились. Сталин был против «Гамлета», вероятно, потому же, почему он был против постановки «Макбета» и «Бори­са Годунова», — изображение образа властителя, запятнав­шего себя на пути к власти преступлением, было ему не по душе.

Я узнал от Б. Л., что на этот раз он уже привез из Чис­тополя свою семью, но его квартира после суровой зимы в нежилом состоянии и ему пока негде жить.

— Живем временно у Асмусов, а работать хожу в ком­нату брата...

Он дал мне телефоны обеих квартир и просил позво­нить, когда пойдет «Давным-давно».

Этот наш разговор был в самых первых числах июля, когда битва на Курской дуге еще не началась. Московское лето 1943 года было дождливым (особенно его первая поло­вина), на фронтах продолжалось затишье, которое уже стало казаться зловещим.

На московскую премьеру «Давным-давно» приехал А. С. Щербаков. Я присутствовал при его разговоре с А. Д. Поповым. Когда Алексей Дмитриевич, говоря о возвращении театра в Москву, сказал что-то вроде того, что «теперь все самое худшее позади», Щербаков как-то хмыкнул и произнес фразу, над которой мы после ломали голову: «Не знаю, не слишком ли рано вы вернулись». Конец июня и начало июля были полны ожиданием каких-то нависших над нами событий. Полная неизвестность и загадочная пассивность немцев делали это ожидание тревожным. Судя по обмолвке Щербакова, возглавлявшего тогда Политуправление армии и бывшего доверенным ли­цом у Сталина, это настроение было всеобщим: то же чув­ствовали и «наверху».

Совсем недавно мне удалось прочитать некоторые пись­ма Б. Л. Пастернака описываемого мною периода его жиз­ни. Вот что он писал меньше чем за месяц до его возвраще­ния из Чистополя в Москву: «Через молодежь и театры мне хочется завести свое естественное отношение с судьбой, действительностью и войной. Я еду бороться за свою сущ­ность и участь, потому что жалостность моего существо­вания непредставима». На письме дата: 10 июня 1943 г.

Это очень близко тому, что я слышал от него, хотя сама интонация его разговоров со мной была иная: я бы сказал,