Декабря. Снова долгая прогулка с Б

Снова долгая прогулка с Б. Л. Он слегка простужен: у него прострел в спине. Обычный для него длинный, пе­ребивающийся отступлениями, захлебывающийся монолог. Сегодня радио сообщило прекрасные новости: наш де­сант занял Керчь и Феодосию. Сначала говорим об этом, потом о войне вообще. Б. Л. рассказывает, что все месяцы войны в Переделкине и в Москве до отъезда у него было отличное настроение, потому что события поставили его в общий ряд и он стал «как все»— дежурил в доме в Лав-рушкинском на крыше и спал на даче возле зениток, и все это было далеко от «советского писательства». Ему тогда казалось, что всеобщее бегство и паника отсекают от литературы чиновников и «отцов-командиров», но, кажется, это, увы, не так...

— Я не оценил их способности к приспособлению и феноменальной живучести...

При прощании Б. Л. пожелал мне в наступающем Но­вом году «всего того, о чем мы так много говорим между собой и еще больше молчим»... Я зову его встречать Но­вый год с нашей компанией. Сначала он даже как будто обрадовался, сказал, что собирался быть этим вечером до­ма один, так как 3. Н. на вечере в детском интернате, и

— Будущее — это худшая из всех абстракций. Бу­
дущее никогда не приходит каким его ждешь. Не вернее
ли сказать, что оно вообще никогда не приходит? Если
ждешь А., а приходит Б., то можно ли сказать, что при­
шло то, чего ждал. Все, что реально существует, су­
ществует в рамках настоящего. Наше ощущение прош­
лого тоже дано нам в настоящем. Собственно говоря,
это тоже абстракция, но все же менее условная, чем бу­
дущее...

— Человеку одинаково нужны и разум, и смута, и
покой, и тревога. Оставьте ему только разум и покой,
он будет скучно вянуть, спать. Дайте ему смуту и тре­
вогу — он потеряет себя и свой мир. Поэт — это край­
ний человек. Он ищет разум в смуте и в покое тревогу,
в разуме — смуту и в тревоге — покой. Потребность
искать во всяком явлении его противоположный полюс
свойственна каждому, как почти каждому свойствен за­
чаток дара поэзии...

Вечером, перед тем как идти в нашу компанию, за­хожу на минутку к нему, чтобы еще раз предложить ему участвовать во встрече Нового года. Он лежит в постели с книжкой Гюго. На столе маленькая лампочка. Так встречает Новый год Пастернак. А у Л. и Ф. готовят уже несколько дней и закуплены всяческие разносолы. Вид­но, им и не пришло в голову его пригласить. Он снова отказывается идти и еще раз поздравляет меня.

2 января 1942 года

Тридцатиградусные морозы с ветром. Сегодня встре­тил Федина, который мне сказал, что чистопольскому фи­лиалу правления Союза писателей предоставлено право принятия в члены ССП с последующим утверждением официальным секретариатом в Казани и что Б. Л. сове­товал ему предложить мне подать заявление.

— Ваша пьеса идет везде, и просто неприлично, что
вы не член Союза. Борис Леонидович ее очень хвалил...

Я тут же, на краешке стола Хесина в ВУАПе, пишу заявление и краткую автобиографию.

Федин просит дать пьесу прочесть Треневу, а тот сра­зу передаст ее Леонову и ему.

А я то уже хотел снова нести экземпляр Б. Л. Делать

нечего: отношу Треневу. Он встречает меня довольно хмуро, и, отдав рукопись, я уже жалею, что сделал это.

9 января

Узнал, что на последнем заседании правления ССП (понедельник 5-го) я был принят в члены Союза. Мою пьесу прочли Тренев и Леонов. На заседании присутство­вали: Федин, Леонов, Исаковский, Тренев, Асеев, Пастер­нак, Добрынин. Обо мне горячо хвалебно говорил Б. Л. и, неожиданно, Тренев. Леонов тоже хвалил пьесу. При­няли единогласно. Это решение еще будет утверждаться в Казани секретариатом Союза (Бахметьев, Аплетин и другие). Впрочем, персональный состав собрания, при­нимавшего меня, своей бесспорной авторитетностью пред­решает окончательное постановление. Первый порыв — пойти к Б. Л. поблагодарить его, но удерживаюсь. Не хочется показаться навязчивым.

16 января

Встретил на лестнице в управлении Б. Л. Поздоро­вавшись, он спросил, почему я так похудел (я болел, да и живем мы сейчас весьма худо), и прибавил, что на днях у него ко мне будет большой разговор. Эти дни все веселы: на фронтах хорошо.

19 января

Встречаю в ВУАПе Б. Л. Говорим о дровах и о том, как их привезти. Стоят страшные морозы, а дрова в затоне. Я объясняю ему технику получения литфондовских дров. Выслушав меня, Б. Л. говорит:

— Простите, я ничего не понял. Скажите еще раз. Я в некоторых отношениях бестолков...

Я повторяю. Приглашает заходить. ■., ■ ■.■.....:

24 января

Иду днем к Б. Л. Последние дни стояли невиданные здесь морозы. 21-го и 22-го в Чистополе было 53 градуса ниже нуля, а в затоне — 58. Б. Л. сидит за столом, наки­нув на плечи пальто, — у него дома холодно. Я извиняюсь, что помешал работать, но он говорит, что сидел и читал и рад, что я зашел...

— Вы не читаете по-французски?.. Ах, да, я вас уже спрашивал... Я хотел поделиться с вами наслаждением, которое я получаю от чтения книги Гюго о Шекспире. Я читаю ее понемногу. Она возбуждает столько мыслей,

что большими порциями читать ее просто невозможно. Это сокровищница мыслей, и не только о Шекспире, но и об искусстве вообще. Читая ее, чувствуешь себя маль­чиком... Не могу удержаться, чтобы не показать вам кое-что... (Он читает, тут же сразу переводя текст.) «Дать каждой вещи столько пространства, сколько ей нужно, ни больше, ни меньше — вот что такое простота в искус­стве. Простота — это справедливость. Таков закон истин­ного вкуса. Каждая вещь должна быть поставлена на свое место и выражена своим словом. При том единствен­ном условии, что будет существовать некое скрытое рав­новесие, и сохраняется некая таинственная пропорция, самая величайшая сложность, будь то в стиле или в ком­позиции, может быть простотой...»

Б. Л. останавливается и с торжеством глядит на ме­ня, как бы предлагая разделить свое восхищение. Я хочу что-то сказать, но он меня прерывает:

— Нет, подождите, это еще не все. Вот, слушайте... «Простота поэзии подобна ветвистому дубу. Разве дуб производит на вас впечатление чего-то византийского или утонченного? Его бесчисленные антитезы: гигантский ствол и крошечные листья, твердая кора и бархатистый мох, свет, выпиваемый им и отбрасываемая им тень, ветви, венчающие героев, и плоды, питающие свиней, — неужели это все признаки надуманности, манерности и плохого вкуса? Не слишком ли дуб остроумен? Быть мо­жет, он смешной жеманник? Страдает гонором и важ­ностью? Или принадлежит к упадочной школе? Неужели же простотой имеет право называться только кочан ка­пусты?..»

Остановившись и передохнув, Б. Л. продолжает: «У Шекспира нет сдержанности, нет умеренности, нет границ, нет умолчаний. Что же у него есть? У него есть все. У него отсутствует только отсутствие. Он ничего не бережет про запас. Он не постится. Он не знает преград как буйная поросль, как набухшие семена, как утренний рассвет, как пламя. Если вам холодно, вы можете погреть руки у этого пожара. Он отдается, он раздает себя, он щедро наделяет собой и все-таки не исчерпывается. Он просто не может быть опустошенным. В нем есть все и нет одного — дна. Наполняет себя и растрачивает, он раз­брасывает себя пригоршнями и лопатами и опять начинает сначала. Это какая-то дырявая корзина духа из волшебной сказки... В глубине его смятения — спокойствие, потому что его смятение — это человечность...»

376,

— Вы знаете, с тех пор как я работаю над переводами Шекспира, мне хочется написать что-то о нем. Нет, вер­нее, мне хотелось, пока я не прочел эту книгу Гюго. Те­перь я просто не смею. Подумайте только, она у нас не переведена... Нет, послушайте еще. Я вам не надоел? Ну, хорошо...

«Гамлет прикидывается помешанным не для того, что­бы ему было удобнее выносить план мести, а для того, чтобы не быть убитым. Поэт — в то же время прекрасный историк, знающий нравы этих зловещих королевств. В те времена горе было тому, кто узнавал про преступление, совершенное королем. Вольтер предполагает, что Овидий был выслан из Рима за то, что знал что-то страшное про Августа. Знать, что король — убийца, само по себе было государственным преступлением. Человек, подозреваемый в подозрении, мог считать себя погибшим...»

Б. Л. читает характеристику Макбета. Я рассказываю ему, как однажды в разговоре о процессах 1936 — 1938 го­дов В. Э. Мейерхольд сказал:

— Читайте и перечитывайте «Макбета»!..
Б. Л. охает, замолкает, потом говорит:

— Нет не будем об этом. Это слишком страшно...
(Помолчав.) Вот видите, какой живой этот великий Шекс­
пир. Он нам внушает ассоциации, от которых страшно...

Он пересказывает наблюдение Гюго о «двойном дей­ствии» Шекспира.

Говорим о его переводах. Его отношение к ним — образец того, как должен писатель относиться к вынуж­денно-необходимой, хотя и не основной своей работе: взяв­шись за них, он заставил себя этим искренне увлечься.

28 января

Очередная «литературная среда» в Доме учителя. Асе­ев читает отрывки из новой поэмы, еще не законченной им, и новые лирические стихи.

Все мелковато и фразеристо, кроме двух безделушек: о стрекозе на стволе винтовки и «Разговора с другом». Но присутствующие единодушно восхищаются, кто от добро­желательности (как Пастернак), кто от плохого вкуса (Арский, Боков, Никитин и другие). Пастернак произ­носит очень длинную речь об искусстве, записать которую, даже тезисно, почти невозможно. Она вся состоит из тон­чайших парадоксов. Это фейерверк блестящих мыслей, логически друг с другом мало связанных. Очень хорошо это все им произносится: с каким-то юношеским запалом

и милым добродушием. Б. Л. председательствует на соб­рании. Писательских жен сегодня почему-то больше, чем самих писателей, и он заботится, чтобы все удобно сидели, сам бегает за стульями в читальню, рассаживает. В комнате холодно, но он раздевается, подавая тем при­мер. Перед началом несколько раз подходит к Зин. Ник., которая, кутаясь, сидит у железной печки, и тихо и неж­но о чем-то ее спрашивает. Слышу ласковое: «Киса». Во время чтения Асеева он улыбается, восхищенно ка­чает головой, негромко, но внятно говорит: «Очень хоро­шо!», «Прекрасно!»—и вообще ведет себя изумительно изящно, артистически-гостеприимно. Смотрю на него с наслаждением. Он сам в тысячу раз прекраснее асеевских стихов. Он красив и легок. Вот уж поэт в подлинном смысле слова. Его речь и отдельные реплики — беско­нечное содержание, сложное, ибо это почти стенограмма мыслительного процесса сильного и утонченного ума.

Главный дар поэта — его воображение. Богатое,
бурное, стремительное воображение — именно этим от­
личались Маяковский и Есенин от множества отлично
владевших словом непоэтов. Именно воображение дает
поэту свободу и ту безоглядную смелость, без которых
нет побед в поэзии...

Никто не может подарить мне свободу, если я не
обладаю ею в зародыше сам в себе. Ничего нет более
ложного, чем внешняя свобода при отсутствии свободы
внутренней. Житель какого-нибудь Чикаго, переже­
вывающий то, что дает ему его ежедневная газета или
радиоприемник, менее свободен по существу, чем фи­
лософ в одиночной тюремной камере...

_ — Самопознание не есть задача с готовым ответом. Надо идти на риск. Душевный риск — профессиональный долг поэта, вернее, это поле его деятельности, то же, что высота для верхолаза, мина для сапера, глубина для водолаза...

— Быть самим собой в искусстве нужно лишь в той
единственной мере, в какой ты не можешь им не быть.
Об этом не стоит заботиться, так же как о том, чтобы
у тебя росли ногти. Пример неудачный, но постарайтесь
меня понять. Самим собой рождаются, потом себя теряют
и всю жизнь мучительно возвращаются к тому, чем ты
уже был. Надо ставить себе задачи выше своих сил, во-
первых, потому, что их все равно никогда не знаешь, а,
во-вторых, потому, что силы и появляются по мере вы­
полнения кажущейся недостижимой задачи...

378

2 февраля

Б. Л. в разговоре о войне замолкает, делается рассеян, о чем-то думает, потом вдруг неожиданно спрашивает, нет ли у меня на два-три дня взаймы 15 рублей. К счастью, у меня есть. Он берет, благодарит, потом снова порывисто вынимает бумажник из кармана, достает деньги и про­тягивает их обратно:

Нет, не могу взять у вас. Вы не Погодин.

Так вы же берете не полторы тысячи, а пятнадцать
рублей.

Да, конечно, но... (Он колеблется.) Видите ли, у
меня сейчас такой заворот с деньгами... Ну хорошо, я
возьму... Впрочем, нет. Вы бедняк, и вам самому нуж­
ны. Да?

Да нет же, Б. Л.— я обойдусь.

Нет, нет, я знаю, слышал, вы живете не как Фе-
дин и Леонов.

Но у них вы и не просите. А мы в этом равны,
и взять у меня естественно.

Ну хорошо, я возьму. Мне очень нужно. Как это
нелепо — просить 15 рублей. Спасибо!

Мы оба сконфужены и преглупо себя чувствуем.