Жизнь отца 26 страница

Познакомился я и с Таской, председателем Комитета Рериха, около часа беседовал с ним в его магазине. Первое впечатление приятное: лицо простое, по-крестьянски приветливое. Но под конец всё же создалось у меня впечатление: Общество Рериха для него всего лишь одно из многих других дел. Он не углубился в наше движение, я пробовал, сколько мог, его проинформировать. Он сказал, что искусство Рериха мало известно в Таллине. Я предложил устроить небольшую выставку, обещал даже одолжить несколько оригиналов из нашего Музея. Как-нибудь можно устроить и выставку репродукций. Он обещал в своём магазине кожаных изделий продавать репродукции с картин Рериха. Также он будет заботиться о том, чтобы Обществу Рериха в Kunsthaus[118] была выделена комната побольше. Я торопил его зарегистрировать устав общества. «Неужели это так спешно? – ответил он. – Комитет и так уже существует». Понятно, такой ответ свидетельствует о не слишком глубокой заинтересованности. Но вообще-то некоторое культурное впечатление он на меня произвёл.

Навестил я также Нимана и Кайгородова, ознакомился с их последними картинами. Кайгородов проявил большую заинтересованность в положении общества, сказал, что в октябре обязательно общество откроется. Но прошло уже полтора месяца, а я ещё не получил ни одной вести. Да, этих людей надо побуждать непрестанно. Жаль, что влияние Беликова пока небольшое.

Теперь о Пабсоне. Приятный, уравновешенный, духовный человек. Он – розенкрейцер, и мы много говорили о духовных проблемах. Он – автор нескольких книг, одна – о флетчеризме[119] и вегетарианстве, эту книгу он перевёл и на русский язык. Приятно и то, что он своим пациентам, хотя бы на период курса лечения, полностью возбраняет курение и мясоедение. Вообще-то мы друг друга вполне понимали. Метод лечения Куэ – приятен и рекомендуется всем, ибо поддерживает постоянную бодрость. Некоторое время он жил в Риге, где его метод лечения пользовался большим успехом. Через Стуре он заинтересовался Обществом, хотел в него вступить. Но зять Стуре его превратно информировал об Учении, и оттого он к нему остыл. В Риге он обратился к двум знакомым врачам и предложил им свои услуги и знания, но результатом такого шага было то, что его выдворили из Латвии, так как он лечил, не имея диплома.

Из Эстонии я вернулся в бодром настрое. И решил всё же в конце концов ехать в Вену. Тем более потому, что проф. Фрешель, как еврей, мог практиковать только до 1 октября. Ехать надо было и ради Гунты. В течение трёх дней я оформил документы, получил аванс, одолжил денег и в среду утром через Варшаву отправился в Вену. Ситуация в мире в этот момент была невероятно напряжённой, и отношения между судетскими немцами и чехами всё больше накалялись. Все, кому я сообщал о поездке, говорили, что я еду прямо в самую заваруху. Отвечал шутя: «Еду установить мир!» Да, действительно, поездка была полна напряжения и неизвестности. В Варшаве я опоздал на поезд, остался на ночь в гостинице. В Чехии – шёл дождь. В Вену прибыл в темноте. Тут же направился в указанный пансионат к приветливым людям. Там я ночевал две ночи, затем, после поисков, нашёл приятную и очень тихую комнату на Schlosselgasse, 11-37, в квартире одной чешки. Эта улица находилась всего в десяти минутах ходьбы от Votivkirhe, где жил мой профессор, здесь же был и университет и библиотека, которую я ежедневно посещал. Первым делом в Вене всюду кидались в глаза свастики, которые были выставлены в витринах каждого магазина, также < надписи> в витринах «арийский магазин» и т. д. Все эти знаки были обращены прежде всего против евреев. Жители Вены по своей натуре народ радостный, но теперь везде я чувствовал явную депрессию. Каждый замкнут в себе, будто бы нет никакого дела до другого. Я решил, что главным образом это из-за близости войны: в газетах колоссальное пропагандистское натравливание на Чехию. Ни о чём ином в политике газеты вообще не писали, как только о «чешских бесчинствах», об их жажде войны и т. д. Так как я заранее знал, что пресса раза в три-пять всё преувеличивает, то пытался обо всём этом не думать, настраивая себя на работу и свои обязанности. Хотя на меня, конечно же, влияла окружающая атмосфера, однако первые две недели прошли спокойно. Единственно 13 сентября меня встревожило сообщение в газете о 15 жертвах в Чехии. Потом выяснилось, что этот момент действительно был совсем критическим – Гитлер надумал вторгнуться в Судеты, но Чемберлен тогда поспешил «спасти человечество». Когда я прочёл о поездке Чемберлена, то успокоился. Последней тревогой было сообщение о большом ультиматуме Гитлера Чехии, но я знал, что до 1 октября остаётся шесть дней, так что вырваться ещё успею. Всё же я решил уехать во вторник или среду. Когда же наступило утро понедельника, в бюро путешествий я убедился, что границы с Чехословакией действительно закрыты, и после получения вестей из Латвии я решил уезжать 27 сентября, во вторник утром. Понедельник я ещё провёл в обеих библиотеках, простился с милыми книгами о Граале, затем под вечер приобрёл новый билет через Берлин и Бреслау[120] к чешско-польской границе, мой обратный билет через Чехию уже нельзя было использовать, единственный путь – через Польшу. К тому же в спешке в польском бюро путешествий забыл десять долларов, которые оставил в залог за билет, когда поехал на вокзал обменять немецкие марки. Позже из Польши я написал в бюро, но господа не признались. Вообще, эта поездка через Берлин снова ударила меня по карману. Но что с того, лучшее – это то, что с вестью мира я прибыл в Латвию.

Кроме университетской, я посещал Национальную, или Государственную, библиотеку, где около полутора миллионов книг. Я прочёл и просмотрел несколько десятков книг о Граале и Парсифале, выписывал отдельные моменты, прочёл ещё вторую книгу о Пресвитере Иоанне – труд Опперта (книгу Царнке я получил из Берлинской библиотеки уже здесь, в Риге)[121]. И всё же в конце концов на душе у меня грустно, ибо никаких новых открытий я там не обнаружил. Зато в Риге этой весной за одну неделю мне намного больше повезло. Единственно в субботу, перед отъездом, я с восторгом читал книгу Хагена[122], в которой была попытка доказать, что легенда о Граале основана на легенде о Пресвитере Иоанне, таким образом, весьма близко подтверждая мою мысль и убеждение, что легенда о Граале родилась в Индии. Также в Риге я заинтересовался древним названием Пекина – Цамбала – и связанным с ним понятием Шамбалы. Я просмотрел многие, вернее сказать, все доступные мне старые энциклопедии и некоторые старые карты Азии, но много нового для себя я не обнаружил. По поводу этого названия – Цамбала – пишу письмо Юрию Рериху, спрашивая его мнения, ибо ему, как знатоку восточных языков и историку, случалось, видимо, интересоваться и этим древним названием Пекина. Притом у него есть исследование о древнейшей Калачакре и др., где он касается понятия Шамбалы.

Жил я < в Вене> совершенно одиноко. Консульство Латвии с 1 августа было закрыто. Познакомился я с друзьями Фриды Лаувы, с бывшим председателем Общества антропософов д-ром Лауэром, посещал его два раза, он дал мне две скучные антропософские книги о Граале; при второй встрече он мне сообщил, что уезжает в Швейцарию, в Дорнах, ибо здесь ему делать нечего. Вторая, с кем я познакомился, – д-р Э. Моор, ассистентка моего профессора, с ней я встречался три раза. И она, как еврейка и как врач, была в состоянии шока: к моменту моего отъезда она ещё не знала, куда денется со своими вещами, ибо врачам-евреям надо уйти из своих квартир. Со знакомой Н.К., г-жой Идой Мюллер и её мужем я провёл целый вечер, хотя нашёл их не с первого раза. Они живут в Баумгартене, дачном районе, где у них свой домик с садом. Она – светлая, приятная личность, лет за шестьдесят, последовательница идей Сутнера, активистка пацифизма и тоже – художница, пишет тирольские пейзажи. Её муж – симпатичный человек, композитор, к вопросам религии имеет несколько скептическое отношение. Разумеется, теперь, когда в Вене закрыты все общества – культурные, пацифистские, теософские, антропософские и другие, не имеющие отношения к национализму или теперешней науке, они чувствуют себя гонимыми и одинокими. Она предупреждала меня быть осторожным. Будто бы немало агентов, следящих за всеми подозрительными. Понятно, что в своих письмах я мало затрагивал текущий момент (но мне не было чего опасаться, я ведь политикой не занимаюсь). Единственно, быть может, в связи с именем Рериха, которое теперь в Германии наверняка имеет нехорошее звучание, ибо его считают масоном или кем-то подобным. Г-жа Мюллер жаловалась, что культура в Вене теперь притесняется. Для женщин, вероятно, будет закрыт доступ в университет. Из школьных программ выбрасывается не только религия, но даже обычная этика, оставляется только всё национал-социалистское и т. п. Когда произошёл переворот, очень многие ликовали, ибо режимом Шушнига не были довольны. Но теперь наступило отрезвление. Интеллигенцию угнетает униженность культуры и милитаризм. < Относительно> народного хозяйства – с упразднением шиллинга жизнь стала вдвое дороже. Безработица, правда, исчезает, но рабочие часы сильно увеличены. Мюллер перевела на немецкий язык многие статьи и стихи Н.К., но если ранее не было возможности опубликовать их даже в швейцарской печати, то теперь, в Германии, нечего и думать. Конечно, правительство Германии пытается вводить для народа нечто социал-экономическое; некоторые даже восторгаются «строительством», но это строительство проводится за счёт духовного – дух исчезает. Австрийцы – очень культурный народ, поэтому они в депрессии. Из театров ныне действуют только два: оперный и Burgtheater. В кинотеатрах демонстрируются немецкие фильмы лёгкого содержания. В «Урании» мне удалось посмотреть единственно хронику гималайской экспедиции. В оперном театре слушал «Золото Рейна», «Зигфрида» и «Травиату». Хотел было сходить и на «Gotterdammerungen»[123], но, прочитав заранее либретто, я глубоко изумился великой безнравственности древних немецких героев. Три ночи здесь устраивали «затемнение»; приятного в этом, разумеется, ничего не было, ибо в один вечер я был в оперном театре, во второй – пришлось раньше отправляться спать. Ни в чём другом в Вене я не замечал особой подготовки к войне, газеты ничего не писали об иных государствах, кроме Чехии, и уже в Риге меня поразила новость, что из Парижа эвакуируются жители и во Франции и Англии объявлена мобилизация и т.д. Да, в последние дни во всём мире было колоссальное напряжение, все иностранцы бегут из Германии. Поскольку я мало общался с людьми, то и кое-какие тревоги меня миновали.

Ходил я и по антиквариатам, искал некоторые книги. Теософские и антропософские книги продавать запрещено, зато всяких оккультных произведений – о спиритизме, магии и т. д. – можно достать сколько хочешь. В одном магазине я наконец нашёл книгу, которую тщетно искал в библиотеках и которой особенно обрадовался: «Five Years of Theosophy»[124]. В ней многое пишется о Махатмах и Белом Братстве, и даже неоднократно читавшийся в нашем Обществе очерк «Как чела нашёл своего Гуру» здесь есть.

Теперь о моём профессоре Э. Фрешеле. Он, как еврей, после переворота в Австрии очень много настрадался. Он несколько раз, со слезами на глазах, рассказывал мне о преследованиях и даже пытках его соплеменников в Германии. Сам он – уравновешенный стоик, философ, автор книг. Его гуманная этика очень возвышенна, но именно последний месяц, сентябрь, был самым трудным в его жизни. Всем врачам-евреям, и ему, до 1 октября следует прекратить приём больных, а также покинуть квартиру. Ему ещё хорошо, потому что в Вене у него имеется домик, где можно поселиться. Переезд с вещами для его семьи, очевидно, является чрезвычайным событием, ибо ко времени моего приезда большинство вещей было уже упаковано. И зарубежье его не принимает, хотя он является одним из самых выдающихся специалистов своей отрасли в мире и изобрёл свой метод. И всё потому, что у него уже был ярлык – еврей. К тому же, кроме немецкого, он знает в совершенстве английский и французский языки. Однажды он мне показывал связку из 60 писем с отрицательным ответом из зарубежных университетов и иных учреждений. Единственно пригласил его приехать Вашингтонский университет, но только через год. Когда я прощался с ним, он мне сообщил, что наконец приглашён в Данию читать цикл лекций. У него была старенькая мать, которую он очень любил. Она жила отдельно в том его домике. Однажды я увидел у профессора траурную ленту на рукаве. Спрашиваю, кто у него умер? «Моя мать покончила с собой», – последовал скорбный ответ. Я был невыразимо удивлён. Как же она такое смогла, ведь её сын так религиозен и этичен?! Но, как видно, даже для лучших евреев столь тяжкими ещё могут быть материальные заботы. Профессор всё время держался спокойно, однако все эти переживания его удручали, особенно после смерти матери.

Метод Фрешеля является психотерапией – логическим рассмотрением бессмысленности нарушений речи и даже, в некоторой степени, их неэтичности. В одиночестве, сам с собой, я говорю хорошо, поэтому надо говорить с другими, как с самим собой. Бога я не боюсь, почему же тогда я боюсь простого человека? У всех одна, единая Мировая Душа. Враг только в нас самих, это надо подчеркнуть, но не вне нас! Если ваше этическое Учение возвышенно, то отчего же вы не живёте по своему Учению? Почему, говоря с другими, вы боитесь? Надо выправлять своё сознание, надо направлять мысли на текущий момент, исключая из сознания ошибочные, неверные образы прошлого. Ни на мгновение не допускать мысли, что в тебе может быть какой-то дефект. Мне очень понравилось, как он однажды ответил на мои слова «Сегодня я очень устал»: «Именно сегодня день, когда вы можете подняться ввысь. Именно дни усталости и трудностей – лучшие дни, когда можно применить свои знания и испытать свои силы». Второй частью его метода является так называемое «Atemessen»[125] – подражание психически и мысленно примитивному человеку, у которого процесс еды и речи был единым.

Наше время главным образом протекало в беседах. Надо было упражняться и в немецком языке, в котором у меня ещё не было практики. Случались иногда и грустные минуты, ибо я ощущал на себе слишком великий долг и ответственность, сверх моих сил. Некоторые дни я чувствовал себя хорошо, но иногда бывало труднее. Одну неделю в середине сентября я ощущал чрезвычайно тяжёлые натиски и токи. Были моменты, когда я чувствовал, что центры гортани будто бы замерли. Знаю, что хорошей жизни в отравленной атмосфере большого города быть не может. По улицам я ходил по возможности меньше. Но, несмотря на это, иногда случалось проводить часы среди толпы.

Наконец, всё же наступил день, когда предстояло расставание. Я хотел уже уехать, ибо этот метод я усвоил, а как буду его применять – зависит от меня. Причина еще и в том, что часы, проводимые с профессором, становились однообразными. В середине сентября я увидел во сне, что мне придётся прервать курс и я поеду домой через Берлин. Так и случилось.

Как хочу я всегда иметь силы быть духовно крепким и зорким. Быть всегда спокойным и определённым в каждом своём движении и в каждом помысле.

Словно иная жизнь началась, когда я переехал границу Польши. Из Вены я не писал в Индию, поэтому всю дорогу до Варшавы писал письмо, которое отослал с Варшавского вокзала воздушной почтой. В двенадцать часов ночи я отправился дальше в Каунас по новой дороге. Монтвидене я встретил дома, и следующие день и ночь я провёл в её квартире. Она преобразилась, выглядела свежее, бодрее, больше не кашляла. Причину я только тогда понял, когда она прочла мне письмо Е.И. Она прислала Монтвидене Указание Учителя, что её болезнь связана с центрами. Даны и более подробные указания, как надо жить. Конечно, можно понять её радость, ибо врачи ей приписывали злейшие болезни – туберкулёз и даже рак. Она создала в Обществе общину – группу из семи членов, ячейку более старших духом, которая и будет развивать дальше духовную жизнь Общества. Тарабильда наконец стал покорнее, подчиняется дисциплине Общества, вместе с Монтвидене читает Учение. Уважение к Обществу в глазах правительства после всего того, что было ранее, вернее всего, потрясено. Монтвидене даже убеждена, что у её дома иногда стоит агент Политического управления. Сколь бесконечно наивными и грубыми являются подозрения этих узких сознаний к духовной интеллигенции. То же самое правительство, быть может, уже через несколько лет возвысит в истинном уважении преследуемых. Но когда же придёт на землю уважение к героям духа, когда же это будет?!

Когда я выехал из Каунаса, в первый раз услышал латышский язык и читал латышские газеты – это было удивительно. Элла с Гунтыней встречала на вокзале, хотя конкретно поезда я не указал.

Друзья уже ожидали увидеть во мне обновление. Надо бороться!

В понедельник, 3 октября, я созвал заседание руководителей групп. Мы решили, что группы будут собираться по вторникам, старшая, кроме того, и по четвергам, перед общим собранием. Я рассказал о своих впечатлениях в Вене, Таллине, Каунасе. Мы учредили комиссию ведающих членами Общества, в которую вошли Валковский, Драудзинь, Клизовский, Вайчулёнис. Она будет иметь функции суда чести, следить за приёмом новых членов и за жизнью наших людей. Затем мы условились, что было бы желательно, чтобы у руководителей групп были помощники из состава самой группы, которые знали бы, как живут люди, общались с ними ближе и объединяли их. Если из состава группы неудобно их выбрать, то можно из других групп. Некоторые руководители групп больше являются учителями, но вовсе не воспитателями. Говорили мы и о секциях, но их деятельность зависит от руководителей.

Из Вены я писал Гаральду и Валковскому о возможных планах. Надо бы организовать цикл лекций об искусстве, музыкальные вечера, посвящённые латышским композиторам, устраивать в Музее выставки, проводить экскурсии членов Общества по музеям. Гаральд мне много писал о Монографии, дважды даже присылал макеты. Я был рад, что работа опять возобновилась. Это была моя давнишняя мысль, что другого выхода нет, как печатать единственно в типографии государственных бумаг, хотя бы – репродукции. Книгу разделили на несколько частей; первая выйдет, может быть, уже в конце этого года. С делами магазина теперь тоже больше везёт. Продавцом ныне работает Аринь – истинный человек Учения, понимающий и энергичный.

21 октября. Пятница

В минувшую пятницу на званом вечере Зента Мауринь читала о «Подруге великих людей» – Мальвиде фон Мейзенбуг. В скором времени будет вечер Альфреда Калниня. Дважды я встречался с директором Департамента обществ Янсоном по делу перерегистрации Общества. В первый раз он мне сказал: «Вы в своём Музее слишком выделили картины Рериха, латышские картины пропадают. Такое впечатление, что там какой-то культ Рериха». Разве не абсурдно так говорить?! Здесь ведь и есть Музей Рериха! И мы, при всём нашем убожестве, целую комнату посвятили латышскому искусству, притом это такое достижение, которое частная инициатива не смогла свершить во многих странах. Латвия как раз должна бы гордиться этим. Янсон просил принести устав нашего Общества, прочёл и приложенные к нему отзывы. На какой-то странице он остановился и говорит: «А для чего Вам было нужно это учреждение – отзыв Министерства народного благосостояния?» Да, какая же могла быть связь у этого министерства с нашим Обществом? Позже я понял – наверно, Департамент здравоохранения собирает сведения о Лукине. Может быть, и в связи с его издательством, с его пожертвованиями Обществу, о чём распространяются всякие слухи и т. д. Я уже несколько раз говорил Янсону: «Если о нас имеются какие-то слухи, то я знаю, что они не верны и даже совершенно ложны, я с радостью хотел бы их сердечно и открыто выяснить и опровергнуть. Но кого же из истинных духовных деятелей, борющихся ради будущего блага народа, не подозревают?»

Гаральд ныне принимает несколько меньше пациентов, чем раньше, однако всё ещё загружен работой. Грустно, что он не может подробнее изучать болезни и центры, но даже на чтение книг у него не остаётся времени. Всё же он с отзывчивостью участвует в жизни и деятельности Общества, но мог бы это делать ещё шире. Ныне всем своим сознанием ушёл в Монографию, переписывается об этом с Н.К. В свою очередь, Блюменталь пишет о магазине. Но надо беспокоиться о всей жизни Общества. Раньше мне большим помощником был Валковский, но прошлой зимой он отошёл в тень, стал пассивным и в последнее время совсем сник. Его сын болен туберкулёзом, и его только что направили в санаторий в Цесис. Жена истерична, становится всё свирепее – конечно, жить тяжко. Но для того нам и даны трудности и препятствия, чтобы мы боролись и росли. Хочу как-то его ободрить.

Судья закрыл дальнейшее рассмотрение выдвигаемых против Гаральда обвинений. Какое-то время будет спокойно,

Гунта ходит в детский сад, чтобы привыкнуть к обществу. Также три раза в неделю к ней приходит некая барышня (Дайна П.), подруга Фриды Лаувы, которая тоже училась у Фрешеля... Гунта ныне сама очень ловко читает. Вообще, у неё чрезвычайный темперамент: самостоятельная, не всегда сразу проявляет послушание. Но она большая умница, развивается быстро. Илзите медлительнее, но и она чувствительная и развитая. Всю великую громаду жизненных дел приходится выполнять одной Элле. Напряжение в последнее время особенно большое и потому, что она носит под сердцем нового Гостя. Новую Красоту и великую Ответственность.

24 октября. Понедельник

Хотя у Гаральда чудесный огонь преданности, но в своих отношениях < с людьми> ему надо расти ещё и ещё. В субботу у меня опять была Драудзинь, и главной темой нашего разговора был Гаральд. Её сердце, как у матери, болит за него. В последнее время количество пациентов у него уменьшилось. Отчасти причиной этому явно ложные нападки. Отчасти – и он сам, ибо Гаральд иногда грубоват с пациентами. Таков он бывает и с членами Общества, разумеется – часто неосознанно, но некоторых это огорчает. Но теперь особенно надо хранить единение. Недавно он встретил на улице г-жу Мисинь. Она говорила о своём муже, который чувствует себя каким-то подавленным, строит ныне здание школы в Латгалии. < Сказала>, что ему теперь пригодился бы Дар из Индии, который бы его ободрил. Гаральд ответил: «Ну, Рудзитис Знак ему никогда не даст, он считает, что Мисинь притесняет рабочих». Я был глубоко изумлён и огорчён, услышав это. Как же Гаральд может говорить нечто подобное, и притом – от моего имени, ведь он же не знает, что я теперь думаю. Правда, в апреле я был в больших сомнениях и неведении относительно < Мисиня>, но летом сумел лучше узнать его, и у меня от него, как от человека, много приятных впечатлений. Я до сих пор не могу прийти в себя – как же Гаральд был способен на такие слова? Ещё весной он что-то сказал Мисинь от моего имени и этим глубоко поразил её. Разумеется, мне теперь вновь пришлось пойти к ней и успокаивать. Был и у Гаральда, поначалу он меня совсем не слушал, больше укорял. Я хорошо знаю свои ошибки, но есть вещи, которых Гаральд не понимает. Меня заботит только дело Общества и его единство, для этого я готов отдать всё. Гаральд ведь больше всего боролся в Обществе за единство, торжественность и Иерархию, но именно здесь мне постоянно приходится его поправлять. Знаю, что он ещё молод и его путь пойдёт стремительно вверх, и верю, что он больше себя дисциплинирует. Придётся временами ему деликатно об этом напоминать. Его доброе сердце достигло бы прекраснейших успехов, если бы в нём было больше смирения. Сознаю, что минувшей зимой можно было поставить мне в упрёк случай с нерешительностью, но это больше из-за моей речи и недогадливости. Но и я расту. Нередко моя речь доставляла мне в жизни величайшие мучения. Об этом знаю только я один, и больше никто из людей! Но я хочу стать лучше. Я хочу постепенно освободиться от своих недостатков.

Мы ведь с ним – лучшие друзья. Мой долг – воспитывать Гаральда, где только могу, но моя вина в том, что я мало делал ему замечаний. Ему следует и больше читать Учение. Свою группу он посещал неаккуратно; более половины собраний этой группы вела Мисинь. Возможно, ему слишком затруднительно, ибо теперь читается «Беспредельность». Возможно, будет лучше позже дать ему совсем новую группу. В конце концов, ведь именно я несу ответственность и за Гаральда, и за его развитие.

Не исключено и то, что Мисинь излишне чувствительна. Ведь как же она могла не знать, что «из Индии» невозможно ничего просить, но только ждать? Я тоже не осмеливаюсь, может быть, только в каком-то исключительном случае, ради какого-то человека. Кроме того, кажется мне, Знаки давались к определённому сроку. Е.И. пишет, что теперь люди вообще стали очень чувствительными и с ними следует обходиться особо тактично. И моё сердце к этому горячо стремится.

25 октября

Вчера я получил от Е.И. возвышенное письмо (от 13.Х.38). Она пишет, что капитуляция Чехословакии означает капитуляцию всей Европы. Враг силой своей мысли психологизирует массы, запугал всех. Это есть распад организмов.

Обо мне Е.И. говорит: «Вибрация сердца, идущая навстречу целительному Лучу Великого Владыки, творит чудеса. Предложу Вам маленькое упражнение, которое должно производиться ежедневно, без пропусков. Когда Вы можете иметь некоторое время для сосредоточения, представьте себе серебряную нить, идущую от Вашего сердца к сердцу Великого Владыки и возвращающуюся к Вам в сердце. Пусть сердце Владыки отстоит от Вашего на расстояние в три фута. При таком сосредоточении не следует допускать вторжения других мыслей и представлений. Начните хотя бы с одной минуты полного сосредоточения и после достигнутой чёткости представления увеличивайте продолжительность такого упражнения. Можете посоветовать такое упражнение всем горящим сердцам, например, Юлии Доминиковне». Далее: «Спешу порадовать Вас, что Великий Владыка разрешил читать имеющуюся у Вас копию, назовём её пока «Надземное», в старшей группе. Причём копия эта никому на дом не даётся и хранится у Вас. Также никто не должен делать из неё выписки. Позже Владыка укажет, с какими пропусками можно будет её печатать».

Е.И. пришлёт Обществу свои письма. Наши собрания по четвергам засияют новым светом.

28 октября. Пятница

Сегодня мне стало известно, что в Министерстве общественных дел о нас дали отзыв, что мы являемся «политически неблагонадёжными», то есть – ориентируемся на Советский Союз. Оттого столь долго, до последнего момента, медлили с перерегистрацией. Только наше культурное самосознание, только наше единение нас спасло.

1 ноября. Вторник

Мы с Валковским вчера были в Лиепае, где Общество поощрения искусства устроило «художественный понедельник», посвящённый Рериху. Я читал об Н.К. как о художнике, Валковский – как о деятеле культуры. Организаторами были заведующий музеем Я.Судмалис и председатель Общества поощрения искусства художник Бауманис. Судмалис нас ознакомил со своим музеем, с открытой ныне выставкой латышских художников и т. д. Наши выступления начались в четыре часа после обеда. Мы привезли с собой также шесть оригинальных картин Н.К., Гималайскую монографию, репродукции и книги. По понедельникам собираются только члены, учредители и редкие гости, потому посетителей было немного, около 22 человек. Нам было бы очень радостно, если бы хоть в одном сердце загорелась искра энтузиазма. Мауринь Зента характеризует публику Лиепаи как людей, у которых энтузиазма мало, вчера я это не особенно заметил, но об истинном впечатлении узнаю только потом. Судмалис думает, что в его музее можно устроить и выставку картин Н.К. Поздним вечером мы навестили семейство д-ра Мауринь, светлая г-жа Мауринь была так рада, увидев нас.

По дороге из Лиепаи домой, ночью, мы с Валковским обсуждали, отчего в мире так устроено, что хорошие люди и хорошие начинания всегда подвергаются гонению и отрицанию. И нам, и нашему Обществу приходится бороться за существование, словно мы – преступники, а не один из величайших источников Света и Культуры в Латвии. Понял бы < наш> вождь, что же более всего необходимо для Латвии, именно для её духовной культуры, красоты сознания! Но, наверное, в сущности этого мира заложено, что сознание народов обычно отстаёт на несколько поколений от тех идей, которые несут люди великого духа. Потому и понятно, что зачастую, только отмечая посмертные памятные даты, мысль интеллигенции созревает до того, что начинает осознавать значение великой духовной личности.

7 ноября. Понедельник

В субботу мы с Валковским были у директора департамента Янсона. Я был приглашён явиться. Янсон сказал, что ему поручено собрать подробные сведения о нашем Обществе. Он интересовался, сколько членов, какие доходы и каковы их источники, в чём заключается наша деятельность, сколько есть зарубежных обществ и где и как мы с ними сотрудничаем, где центр нашего движения. (Я сказал, что мы самостоятельны, что нашим непосредственным центром является единственно сам Н.К. и т.д.) Затем Янсон познакомил нас с отзывом какого-то учреждения (наверное – Камеры) о нашем Обществе. Этот отзыв, в основном, был отрицательным (об отзывах иных учреждений он не упоминал): всё то, в чём заключается культурный план Рериха, что он выражает в своих обществах и что мы предлагаем в своём меморандуме – всё это совершенно не годится, ибо всё это наш народ уже провёл и проводит в жизнь. Приходят на ум слова Тентелиса, которые он высказал нам, когда мы обращались к нему по поводу меморандума, он тоже повторял, что охрана культуры в Латвии реализуется в полной мере. Всё это – просто непонимание идей Н.К. Далее в отзыве ставится нам в упрёк то, что мы излишне возвышаем женщину, как будто в Латвии её притесняют. И ещё – мы не являемся чисто художественным учреждением, но искусство основываем на мистицизме. Мы занимаемся восточной философией, которая нам не нужна. (Я возразил, что Брастынь видит в своём мировоззрении «диевтури» большую близость с древней индийской религией.) В-четвёртых, упрекают, что искусство и личность Рериха доведены до мессианства. И наконец – ко всем интернациональным обществам следует относиться с предосторожностью, ибо невозможно знать, что они таят и что вносят, могут внести и «троянского коня», – последнее заметил сам Янсон. Этот «троянский конь», видимо, представляется как какая-то тайная политика. Я обратил внимание Янсона на мою писательскую деятельность, на то, что она вся посвящена духовной культуре; неужели он может вообразить, что за ней стоит какая-то «закулисность»? «Скажу открыто, – заявил я ему, – я уверен, что наше Общество со своей деятельностью, направленной на духовную культуру, приносит великое благословение латышскому народу; хотя внешне она и не очень заметна, но в будущем принесёт ещё большую пользу, когда наше Общество перерегистрируют и оно будет иметь возможность свободно действовать. Он ведь не станет отрицать, что у нашего народа деятелей духовной культуры плачевно мало, такие как проф. К.Кундзинь, П.Дале и т.д. заняты работой в учреждениях, и у них мало возможности выступать с докладами». В конце Янсон сказал, что с нашим Обществом он уже немного ознакомился, посещая Музей, и что в нём есть нечто приятное, и он думает, что Общество перерегистрируют.