Жизнь отца 30 страница

30 августа. Среда

Сегодня утром я послал в Индию план своей работы и письмо Е.И. Послал с неспокойным сердцем, ибо с Германией воздушное сообщение временно прекращено, и не знаю, дойдёт ли теперь письмо в сохранности. Я хотел просить совета, которому плану мне следовать в работе: сам доклад превратить в книгу и выдержать его в чисто историческом тоне, или присовокупить и иные главы о Братстве? Получить бы ответ, прежде чем границы закроются! Мир ожидает взрыва в любой день, ещё пытаются спасти. Ещё сегодня газеты крупными буквами пишут: «Последнее слово за Гитлером». Но Гитлер видит, что одним запугиванием больше ничего добиться нельзя, теперь и сам смутился. Это было бы в высшей степени безумием – воевать против всего мира. Но сумасшествие и честолюбие не дружны с разумом. Учение говорит, что современное положение уже «хуже войны».

1 сентября

Сегодня войска Германии вторглись в Польшу. Уже подверглись бомбардировке многие города. Армагеддон достиг своей вершины. Началась новая мировая война.

Вчера у нас в Обществе был день единения. После докладов, моего и Драудзинь, о дисциплине и самодисциплине началось сердечное обсуждение. Была торжественность. Все предчувствовали приближение чего-то сверхзначительного. Через две недели продолжим эту же тему.

3 сентября. Воскресенье

Англия и Франция объявили Германии войну. Начинается первое действие величайшей трагедии человечества. Что же останется от многих стран Европы? Ибо Германия в отчаянии может взяться за ужаснейшее средство, которым можно уничтожить целые регионы, – химию. Уже теперь приходят сведения о смертельных газах. Легче воевать тому, кто более жесток. И всё же победит Истина.

18 сентября

Вчера советские войска вошли в Восточную Польшу. Польша, какой она была двумя неделями ранее, больше никогда не воскреснет. Белорусы, малороссы и литовцы обретут свободу. Но ещё многие границы следует выпрямить. Западная Польша, напротив, подпадёт под иго несправедливости. В конце концов победит Справедливость и каждый наследует то, что заслужил. Как теперь польский народ терпит, невыразимо терпит! Но ведь он несёт кармическую ответственность вместе с правительством панов. Испытывало ли это правительство хоть малейшее сострадание, к примеру, к Карпатской Украине? Кармический приговор в наши динамические дни приходит чрезвычайно скоро. И какой же приговор можно ожидать для самой Германии?

Странным кажется то, что у нас столь спокойно, словно здесь же, по соседству с нами, не совершается величайшая трагедия человечества. Е.И. писала, что Латвия под Щитом. Лишь бы наш народ на самом деле был и оставался достойным этого высочайшего Доброжелательства! Лишь бы он действительно духовно и культурно воскрес!

6 октября. Пятница

Вчера Латвия заключила договор о взаимопомощи с Советским Союзом. В Вентспилсе, в Лиепае и на вентспилсском побережье Советы устроят военные базы. Об этом говорили уже давно, с тех пор как заключила договор Эстония. Будет мощное и стремительное влияние Советов, а также – местная переориентация. Эпоха могущественных и великих событий!

14 октября. Суббота

Так тяжко на сердце, столько было горечи, что почти приятно, что ещё одна горькая капля прибавится, – пусть чаша наполнится до краёв! Тяготы дома, тяготы в Обществе. В связи с событиями Гаральд временами вёл себя по-мальчишески, в разговорах с людьми радовался по поводу ожидаемого присоединения и т. д. Даже в корпорации < врачей>, выступая, упомянул пророчество из «Криптограмм» о звезде и т. д. Когда позавчера я его бранил, что он бросает тень на Общество и Учение, он рассвирепел. Не менее упрям и своеволен Блюменталь. Оба они, кажется, Учение мало читают, Блюменталь, вероятнее всего, только «Общину». В последние месяцы он много делает для того, чтобы Монографию и статьи Н.К. двинуть за рубеж. Но опасаюсь, хватит ли у него чувства соизмеримости. Ибо он почти открыто, не скрывая, выявляет свои симпатии. Ныне, пользуясь тем, что влияние России нарастает, он непременно хочет внести в Общество свой тон. Я вполне понимаю, что наш стиль должен быть направлен к реалистичности, ибо это и есть подлинный стиль Учения. Но следует делать это культурно, без всевозможных грубостей. В минувший четверг Блюменталь своим выступлением внёс некоторую волну хаоса в Общество. И позавчера я пытался исправить положение: говорил о сути Учения как об отражении реальности и её основах – четырёх законах этики. Затем был доклад Макарова, схожий с моим, и Драудзинь – «Долг человека перед Эволюцией».

Наконец, Блюменталь надумал издавать на русском языке журнал «Мысль». Это предложили его друзья[138]; там можно было бы печатать и труды Н.К. Блюменталь нашёл несколько статей, толком даже не прочёл их и подался в печатню. И – началась у нас борьба, пока всё же удалось направить < журнал> в более-менее культурное русло. Кроме трудов Н.К., будут статьи о латышском, литовском и эстонском искусстве. Затем ещё < работы> Судрабкална, Драудзинь и мои. И ещё статья советского профессора «Дворец Советов». Статья ужасно длинная, два листа, специфическая и очень скучная. В некоторых местах ощущается тенденциозность. Я очень хотел, чтобы её сократили вдвое. Но Блюменталь аргументировал, что его друзья её особенно рекомендовали. Я решительно возражал, но поскольку Драудзинь в конце концов согласилась, что можно печатать целиком, и так же выразился Вайчулёнис, то пришлось мне, с тяжёлым сердцем, отступить. Главное предназначение сборника – переправить его через границу. В Латвии его распространят весьма мало. Мне не хотелось, чтобы именно теперь он выходил, когда все национальные чувства взбудоражены. И Валковский был против статьи. Но знаю, что в конце концов и он отступит. Но вся эта тактика Блюменталя может внести большой диссонанс в Общество. Знаю, его дело необходимо[139], но ведь можно двинуть всё дружелюбнее и культурнее, хотя в данном случае упомянутая статья и рекомендована. При наличии доброй воли можно найти какой-то компромисс. Надеюсь всё же, что книга раньше как через месяц не выйдет, к тому времени уже стабилизируется перемена сознания.

Да, насколько же тяжким иногда бывает сотрудничество!

И г-жа Мисинь глубоко огорчена Гаральдом. Надо было преодолеть. Сколько я призывал к кротости и великодушию! Удивляюсь, насколько он вырос в самоуверенности. Несколько лет назад был совсем иной Гаральд. В данном случае виноват больше сам Мисинь, но жена его защищает. Как бы то ни было, велик тот, кто способен побеждать и исцелять сердцем.

Хочу чаще выступать в Обществе, всеми силами удерживать единение. Блюменталь и Гаральд пусть лучше не выступают, ибо уже неоднократно их выступления будоражили умы.

20 октября. Пятница

Сегодня я по-новому и глубже понял Блюменталя. Он родился в России, вернее – в Сибири. Очень любит русское и Россию. Он говорит, что слово «русскость» есть понятие, которое объединяет все прогрессивные народы. Ибо всем народам даны большие возможности самостоятельно развиваться. И я понимаю, как достойно там уважается культура каждого народа. И Учение посвящено России будущего. Блюменталь думает, что уже теперь Россия так глубоко преобразилась, что предоставила бы свободное духовное развитие и нашему Обществу. Понимаю, что она теперь приблизилась к рубежу, что её эволюция происходит быстро. Блюменталь любит < Россию> и потому, быть может, опережает на пядь жизненные факты.[140] Знаю, уже рождается новая Россия, и она близко...

Вчера я читал в Обществе о вечной молодости.

Как же возможна вражда между членами старшей группы?! У Драудзинь состоялось заседание, где Гаральд требовал от Мисиня вернуть гарантии, которые он когда-то дал на громадные суммы. Отчасти виноват сам Мисинь, который одну гарантию перенёс на другое предприятие и т. д. Гаральд так разошёлся, что совсем бледным прервал заседание, простился и убежал. Драудзинь и г-жа Мисинь плакали. На второй день в Обществе Гаральд долго говорил с Мисинем и – опять помирились. Невозможно это назвать иначе, как мальчишеством. Болит сердце, ныне время самых опасных стихий. Теперь каждый показывает готовность своего духа. Лишь бы Гаральд совершенствовался. Хотя бы ради Общества.

В понедельник со своей семьёй я переехал на новую квартиру: в городской «блокгауз» на улице Аусекля, 3, кв. 71. Семь лет я провёл в Межапарке. Но было невозможно стольким людям проживать в двух комнатах. И мой друг тоже так сильно мечтала быть ближе к Риге, а то она совершенно отстранена от культурной жизни. Даже в Общество было трудно добраться. Квартиру мы отремонтировали. Расходов много. Наше материальное положение станет ещё труднее, но надеюсь, что удастся найти издателя для книги. Ныне собираю свои эссе. Главное, чтобы на новом месте жительства было достаточно воздуха. Но здесь, на берегу Даугавы, наиприятнейшее место в Риге. И поблизости живут многие духовные, интеллигентные люди. Под нами квартира философа Целма. И некоторые члены Общества близко. Недалеко и само Общество.

15 ноября. Среда

Наитруднейшие дни. Сколько переживаний выпало на мою долю! Будто бы к земле меня гнули. Сердце болит и болит. Единственные мысли и молитвы – лишь бы в Обществе было единение! Только теперь я узнал Блюменталя поближе. Я очень уважаю его великую огненность, полную преданность, его большую неотступность. Но он нетерпим, как все, хотя культурен – не проявляет это сразу внешне. Он не терпит, если кто-то возражает его идеям, сразу огорчается, если выражаются иные мысли. Такое я пережил летом в связи с открытием в магазине отдела русской книги. Если ты немедля полностью не соглашаешься – значит, ты не способен его понять, значит, ты против него! Но ведь это не является истинным сотрудничеством, которое требует сердечного обмена мыслями! Ощущая это, я неизменно при встречах с ним стараюсь его не огорчать, чтобы не сдерживать его огонь, его великую, незаменимую работу. А теперь возникло у нас с ним небольшое разногласие в связи со статьёй... Сердце моё горело к тому, чтобы сборник получился по возможности живым, культурно широким и ценным в смысле литературного качества. Поэтому я поначалу хотел, чтобы статью сократили, ибо она напоминает элементарное описание, а не очерк. После последнего заседания, когда мне в конце концов пришлось отступить, ибо мои друзья не любят более глубоких дебатов, я ожидал, что Блюменталь даст статью в печать. Через какое-то время он мне говорит, что неудобно печатать, пока Пранде не написал о латышском искусстве. Но так как с Пранде у него получаются конфликты, я спешно достал статью Силиня. Статью переводил кто-то из наших членов Общества, но так как перевод нас не удовлетворил, его сделал кто-то из специалистов за гонорар. Но всё это затянуло выход сборника. И статью Эгле я получил только позавчера. Статья Новосадова, которую Блюменталь заказал, не годилась. Телеграфировали в Эстонию, чтобы прислали какую-то другую работу об эстонской живописи. Всё это время я жил в напряжении сердца и мыслей о сборнике. Подобно тому, как месяц назад я думал, что из-за статьи «Дворец» < сборник> публиковать нельзя, так теперь я тревожусь, что мы запаздываем. Блюменталь и Гаральд достали у проф. Кирхенштейна статью о Московской сельскохозяйственной выставке и колхозах. Почти каждый день я заходил к Судрабкалну, но, наверное, ничего от него не получу. Две недели назад наконец пришла от Н.К. телеграмма, в которой он поддерживает присланный план сборника (ответ на письма Блюменталя и моё). Также Блюменталь получил письмо, в котором Н.К. высказывает желание вернуться в Россию – устроить выставку своих работ или цикл лекций. Очень хочет, чтобы переговоры Блюменталя скорее завершились.[141] Кроме того, только что пришло письмо Юрия, в котором он упоминает, что Н.К. направил официальную просьбу разрешить ему вернуться в Россию и участвовать в труде нового строительства и защите культурных памятников. Так события горят под ногами, время уже не ждёт. Всеми силами надо способствовать возвращению Н.К. Но здесь больше всех может что-то сделать только Блюменталь, который уже установил дружеские отношения.

Когда я думаю о Блюментале, то ещё многого в нём не понимаю. Почему он так поступает: не всегда бывает правдивым со мной. Он сознался, что иногда говорит мне кое-что неправильно, чтобы лучше на меня воздействовать. Так, недавно, встретив на улице, он очень резко упрекал меня в связи со статьёй «Дворец», будто бы я против сборника, что об этом он написал в Индию и т. д. Конечно, услышав это, я был чрезвычайно изумлён и поражён. Как же такая неправда могла исходить от моего ближайшего сотрудника? Позже я выяснил, что в Индию он не писал, и Драудзинь не подтвердила того, что он сказал и т. д. Я был у него дома в Межапарке и сердечно поговорил. Он болеет печенью, и органически не может терпеть противоречий. Конечно, на тактику его поведения повлияло и то, что он многие годы был коммерсантом. Однако у него весьма странный характер. Он кажется пылким, культурным, чутким, но только в тесном, близком сотрудничестве можно познать истинные свойства человека. Сборник статей – ведь это была моя мечта, и две недели я только этим и жил и об этом болел. Моё желание – чтобы он был лучше и культурнее. Наиболее сухими статьями теперь будут те, что связаны с Россией. Но мне нужно было отступить, если я желал, чтобы сборник вышел. Не могу понять, почему нельзя выслушать мысли своего сотрудника, почему нельзя позволить судить о чём-то иначе по тому или иному вопросу? Такого странного сотрудничества, как с Блюменталем и Гаральдом, в моей жизни ещё не было.

У Блюменталя возник конфликт с Клизовским. Последний когда-то обращался в русское посольство с просьбой разрешить распространять его книги в России. В связи с тем, что ныне там церковная религия, мол, рушится, её следует заменить научным мировоззрением, и таковое он предлагает в своих трудах. Конечно, он совершил ошибку, и Блюменталю показалось, что Клизовский этим навредил и его «разговорам». Потому Блюменталь однажды на собрании доверительной группы вспыхнул и «открыл своё сердце», то есть начал высказывать упрёки Клизовскому. Конечно, ему следовало поговорить лично с последним, ибо тот просто ничего не понял, и воспринял это так, что Блюменталь поносит Учение. Во-вторых, Блюменталь пригласил Клизовского написать для сборника о мысли, но потом посчитал его авторство неподходящим. Меня всё это удивило, ибо Блюменталь мне сказал, что имя Клизовского вообще не годится для сборника, потому что «мои друзья не смотрят на него хорошо». И здесь возник конфликт. Клизовский написал Блюменталю весьма резкое письмо. Я советовал Блюменталю ответить, сходить к нему домой и сердечно поговорить, но Блюменталь сказал, что он на такое не способен, особенно, если старший член Общества столь резко на него нападает, и пока он не может приходить в старшую группу. Я указал, что все конфликты большей частью основаны на недопонимании или незнании, но в случае выяснения всего они ликвидируются, главное – подойти к другому с кротостью и великодушием. Я его очень просил быть всегда искренним и открытым ко мне, и если он испытывает по отношению ко мне какие-то огорчения или подозрения, пусть немедля говорит, ибо нередко случается, что мы неверно понимаем друг друга, руководствуясь только словами, которыми иногда не можем адекватно выразить, что у нас на душе.

Ещё одна тяжесть. Оба моих друга настаивают на том, чтобы культурными делами Общества руководил единственно нуклеус из четырёх членов (мы пригласили и Драудзинь). Конечно, есть вещи, которые нельзя говорить даже и всем старшим членам. Но ныне, когда необходимо оформить наше отношение к родине Н.К., когда мы выступаем открыто со сборником статей, частично посвящённым ей, было бы совершенно бестактно не информировать обо всём старшую группу. Члены Общества это ощущают, и в некоторых падает дух доверия. Поэтому дважды в старшей группе давалась информация. Однако не понимаю, почему оба друга иногда ведут себя пренебрежительно по отношению к старшим членам Общества? Например: «Валковский ничего не понимает, он не способен понять» и т. д. Это ведь не так! Он тугодум, в работе медлителен, но он способен понимать широко, конечно, в несколько своеобразном видении. Мне нравится, что он не обижается, хотя, может быть, часто бывает огорчённым; но мне думается, что сам он это преодолевает, культурно и замкнувшись сам в себе, в то время как оба друга, особенно Гаральд, не скоро забывают < обиды> и при случае – резко осуждают. Оба последних притом бывают «слишком стремительными», преступают закон соизмеримости и иногда ставят меня перед фактом. Конечно, если эти факты служат общему благу, то я не возражаю, зная, насколько взволнованы нынче все умы и люди стали очень чувствительными и обидчивыми. Болит сердце за единение в Обществе. Единение только тогда будет полным, когда у всех будет взаимная дружба и доверие, а также – дух сотрудничества. Моё глубочайшее убеждение, что и наша внешняя деятельность должна основываться на единстве и на Учении. Блюменталь на < заседания> группы приходит изредка, и Гаральд – не каждый раз. Свой огонь они посвящают своей работе. Хотелось бы, чтобы и непосредственно Учению они посвящали больше времени. Тогда их деятельность ещё лучше бы получалась. Тогда их работа была бы органичнее. Однако я очень рад их огню, хотя иногда мне приходится страдать. Ибо Блюменталь незаменим на своём месте. Он приближает будущее, приближает к Великому Народу.

10 декабря. Воскресенье

Наконец я отослал письмо в Индию. Трижды переписывал, пятикратно смягчал. Это – моё самое трудное письмо. Думаю, не грешу ли я, что пишу, не лучше ли вообще молчать о некоторых свойствах друзей? Но и Драудзинь только что написала о наболевшем. И оба друга что-то, вероятнее всего, писали. И если я совсем ничего не напишу, то наши Руководители, видимо, будут в недоумении. И хотя я написал насколько возможно мягко, сердце всё же болит за каждое слово: чувствую, что кого-то обижаю. Особенно теперь, когда всем, всем нужно сплотиться в теснейшей любви. Но трудность заключается в том, что в Обществе образовалось будто бы два течения, второе – оба наши друга, которые недовольны многими, но нельзя сказать, что и эти многие всегда довольны ими. Поддержку всё же я имею. Драудзинь, со своей чуткостью сердца, находит истинный путь.

Но, однако, прав ли я? Не скрываю ли я свои ошибки? Конечно, моя ошибка, что поначалу я сопротивлялся помещению статьи «Дворец». Что с того, что она суха и заинтересует по большей части только специалистов, если это пойдёт на пользу дела? Опасаюсь и за обстоятельства, будет ли первая страница подходящей к теперешнему настроению общества? Но книга выходит через два месяца, и уже многое изменилось. Ясно всё же одно: этой книгой мы открыто свидетельствуем о своих симпатиях к русскому народу и тому или иному националисту будем «сучком в глазу». Национальное сознание в Латвии ныне только возросло, об этом свидетельствуют громадные пожертвования на самооборону и т. д. И о размещении российской армии наша пресса не упоминает почти ни словом, будто бы этих вооружённых сил вовсе нет. Появились всё же некоторые статьи о русской культуре, но случайно. Так что мы – «первая ласточка». И 27 ноября (в срок, указанный в книге Баженова[142]) начался конфликт России с Финляндией. И это возбудило многие умы против России. Так или иначе, строительная миссия России началась; нынешнее правительство было всего лишь устранителем сора, ищущим новые пути, стимулирующим социальное и техническое созидание. Хотя у неё и были ошибки, но всё же, быть может уже скоро, произойдёт сдвиг в её сознании в сторону более духовной, облечённой в красоту синтеза и мощи России – той России, которой посвящено Учение. Сознание русского народа уже готово к новейшему эволюционному преображению, и это духовное преображение ныне, в известной степени, началось. Давно уже наши Руководители хотят вернуться на свою родину. Они написали прошение министру иностранных дел, и, может быть, в начале будущего года они уже будут среди своего народа. В этом и состоит большая миссия Блюменталя – подружить представителей России с личностью и искусством Н.К., чтобы они разрешили ему вернуться.

Долгое время я не получал из Индии известий. Наконец пришла открытка на английском и затем – письма от Е.И. и Н.К. Можно представить мою великую радость. Е.И. пишет, что новая книга будет мостом. Нам надо искать среди друзей Блюменталя людей, понимающих Учение, но пока таковых нет, и вряд ли такое возможно. И затем – более подробные сведения об отходе В.Шибаева от Учения. И для нас всех это было очень тяжким переживанием и неожиданностью. Уже много лет я с ним переписывался. Письма, правда, были суховатые, деловые, только однажды сердце Шибаева загорелось, когда он рассказывал о радости обитать в Ашраме. Всё же, оказывается, Шибаев вовсе не ставился так высоко в глазах наших Руководителей. Пришло испытание – не выдержал. Теперь он хочет ехать или в Америку, или в Ригу к родителям. Но родители, оказывается, «репатриировались», отец-русский последовал за матерью-немкой на новую родину.[143] Грустно, если Шибаев вернётся в Ригу, но есть надежда, что этого не случится. И пятеро членов нашего Общества «репатриировались». Особенно жаль Гофмейстера, очень устремлённого, сердечного последователя Учения, которого г-жа Крауклис выбрала в качестве помощника в своей группе. Но в его огромной сердечности было нечто наивное. Так, приехав из России в Латвию, он когда-то записался немцем из-за некоторых экономических мотивов, хотя сам – обрусевший датчанин. В конце концов, он уехал < в Германию>, чтобы сознательно искупить свою карму, чтобы жертвовать собой ради других и помогать другим. Ибо он сознавал, что едет навстречу великим трудностям, но верил, что для приверженца Учения ни одно бедствие не может быть непреодолимым. Может быть, и в Германии он поведёт новую группу Учения? Кроме того, уезжают и те, кто был среди учредителей Общества, – Иогансоны. Три года они не показывались в Обществе, хотя прерывать связей не желали. Уехали, ни одного из нас не посетив и не известив. И когда-то переписывались с самой Е.И.! Так у каждого своя судьба и своя свободная воля.

Чувствую, что и для меня эти месяцы были порой испытания. Никогда ещё я не чувствовал себя столь униженным и поражённым, как ныне, некоторыми моментами. Но всё это я перетерпел, ибо знаю слабости характеров своих друзей и то, что все мы служим одному и тому же делу и должны смириться друг с другом. Были мгновения, когда какой-то внутренний голос во мне вещал: быть может, ты всё-таки слишком медлителен, когда требуется действовать стремительно и вдохновенно? Быть может, ты больше не годишься на своём месте? Ибо каждая эпоха требует своих руководителей. На своём веку я никогда не жил в политике, и в российскую государственную систему не углубился. Но кто бы мог стать < руководителем>, кто бы мог прийти на моё место, объединить Учение с внешней деятельностью, удержать Общество как единое целое, и кого бы члены Общества любили? И ведь теперь переходное время, в такой обстановке резкие перемены нежелательны. Знаю, что из-за моей речи и характера, образовавшегося по её причине, я не таков, каким должен быть хороший руководитель. Мир ждёт от меня книг, и моя жена исстрадалась душой, потому что я так мало пишу. Но если мне доверено это священное место, то я всё же выполню своё задание, настолько хорошо, насколько умом и сердцем понимаю и умею.

В четверг, 1 декабря, состоялся званый вечер, на котором доц. О.Рудовская читала доклад о древней и современной Греции (с диапозитивами). 7 декабря ассистент М.Лепинь читала о г-же Кюри, и теперь готовимся как к особому празднику к вечеру, посвящённому Мусоргскому, назначенному на 14 декабря, когда придут наши званые гости – друзья. Ради них мы наняли за гонорар нескольких выдающихся артистов, навели блеск в помещениях Музея, вывесили новоприобретённые картины и т. д. Сегодня – семейный вечер для наших детей, тема – труд и сотрудничество.

12 декабря

Сегодня радостный день. Вышел сборник статей[144], и мы с Дравниеком тут же получили разрешение отдела печати. Единственно возражали против того, что сборник был обозначен номером 1, – значит, он имеет характер периодического издания. Следующий том, видимо, придётся издавать под другим названием.

У книги хороший внешний вид. Возможно, могло быть ещё лучше. Техническую работу вёл больше Блюменталь, немного советовал я. Друзья были очень рады, когда им показали новую книгу. Ибо печатание так долго тянулось, что почти терялась надежда, что < сборник> выйдет. Я рад, что и из Учения здесь есть кое-что, есть статья Е.И. и моя. Первая весть в Россию, ибо, вернее всего, часть < тиража> уйдёт туда. Писал я полностью по теперешнему сознанию, писал дыханием эпохи. Как хочется, чтобы эта книга принесла истинное благословение, ибо она действительно достойна благословения, она не только «многострадальная», но и насыщена многими мечтами и надеждами.

15 декабря. Пятница

Как приподнято прошёл бы вечер Мусоргского, если бы не выступил д-р Л., друг Блюменталя, которого мы пригласили только в последний момент и по той только причине, что Блюменталь этого очень желал и один артист отказался. Он пропел какую-то банальную песню и внёс в наш вечер диссонанс. Вначале сердце было в восторге от возвышенной музыки Мусоргского, и я был внутренне благодарен Блюменталю за гостей; но слушать песню Л. было мучительно, и охватила грусть за других слушателей. Но странно то, что Блюменталь заранее знал об этом номере!! Так или иначе, было хорошо, и вечер всё же принёс своё благословение. Пришёл представитель ТАСС[145] и секретарь, оба со своими женами. Первый мне понравился, в нём виделась некая духовная заинтересованность. Во время концерта он просматривал сборник статей и выразился благожелательно об идеях моей статьи. Второй – суше, материалистичнее, дипломат, но у него больше влияния. Они пришли в качестве представителей ВОКС[146]. Если бы явился посол, то был бы более политический оттенок, может быть, и хорошо, что на этот раз он не пришёл. Ведь, вероятнее всего, правительство за ним следит. И как же оно теперь думает < о нас>, особенно после выхода сборника? Но наша совесть чиста, наша цель – культурное сотрудничество. В глазах Ульманиса дружить с немцами было бы хорошо, но с народом будущего, русскими, – грех?! Но сознание понемногу меняется. Что ещё будет в ближайшем будущем?! Тяжко на сердце и по поводу конфликта Финляндии и России. Может быть, на финнах лежит какая-то кармическая вина, но ныне, совершив нападение, русское правительство сильно усложнило кармические отношения.

23 декабря. Воскресенье

Блюменталь получил от Е.И. письмо с сердечным ободрением: «Только не опоздать бы, наши сердца на крыльях летят помочь молодёжи на родине». Мое сердце ноет: не ущемил ли я Блюменталя? Он ведь так много хорошего делает. Но я писал не с тем, чтобы укорить, но чтобы мне дали совет. Ибо оба друга вносят иное чувство в Общество, теряется согласие. Пусть они приходят и перестраивают сознание Общества, с которым они не согласны. Драудзинь грустит, что Учение поставлено как бы на второй план. В четверг в группе Валковский опять спорил с Блюменталем. Был бы Блюменталь терпеливым, ответил бы корректно и пояснил, больше ведь ничего и не требуется. Но у него совсем иной характер. Я спросил позже, приобретут ли друзья сборник? Ответил: 15 экземпляров приобрели. Но обещали – 150! И сборник будто бы не предназначен для отсылки туда! [147] Это меня очень поразило и огорчило, всю ночь не спал. Это ведь была наша мечта – завоевать сборником сознание русской интеллигенции, и по уровню их сознания дать наше лучшее. В таком духе я и писал свою статью. И статью Драудзинь не напечатали, ибо была излишне эзотерической. Из сегодняшнего разговора я понял, что Блюменталь только бросается словами. По существу, наши мнения часто совпадают. Блюменталь начал сильно рекламировать сборник. И всяческими способами пробует распространить здесь. Но моё мнение: он главным образом годился бы ТАМ, здесь он может только разозлить некоторых шовинистов. Единственное благо, что сборник будет братски сближать латышское сознание с русским. Блюменталь говорит, что < сборник>, может быть, произведёт впечатление на наше правительство, которое настроено против русских. Но нашей первейшей задачей является всё же не сближение народов, а другое – зародить в русских симпатии к Н.К. и вызвать интерес к его искусству и культуре. Однако хорошо, что именно теперь пришло Письмо. Оно умиротворит умы. Завтра начнётся праздник мира. Будем отмечать и в нашем Обществе. Но над Землёй неспокойно. Если бы мои друзья со своим энтузиазмом были способны объединить членов Общества вокруг своего дела, то оно двигалось бы гораздо быстрее. Но на мою долю выпадает особенно трудная роль: примирить их с другими членами Общества.

14 января. Воскресенье

Этот год в моей жизни – самый трудный. Год великого испытания. Год величайшей ответственности. Этот год начался с Армагеддона. На Общество нахлынула волна смущения. Куда оба друга в своём фанатизме хотят завести Общество?

Вечер 24 декабря в Обществе! Вокруг этого вечера происходила такая борьба, но теперь уже не знаю, не была ли эта борьба величайшей мистификацией. Блюменталь когда-то подчеркнул, что его друзья будто бы следят за нашими вечерами по четвергам, что кто-то из наших членов даёт им отзывы, потому и рекомендовал проводить их «по сознанию», без эзотерики. Такими и были все вечера прошедшей осенью на темы Этики или Культуры. Но здесь возникла неясность с Рождественским вечером. Мы с Драудзинь договорились, что вместо традиционной молитвы она начнёт с параграфа из Учения и т. д. Блюменталь накануне позвонил, чтобы проводили «без сентиментальности и причитаний». Но уже нельзя было всю программу изменить. Нельзя было и предвидеть, что каждый будет говорить. Где они были раньше, когда мы обсуждали этот вечер в старшей группе?! Уже до начала вечера я ощутил большое возбуждение Гаральда. Друзья не хотели, чтобы выставлялся Портрет Учителя, но поскольку многие пришли с цветами и не были подготовлены к переменам, я всё же выставил. И тогда начался вечер. Я всё время волновался, ибо ощущал ярость обоих друзей. И, наконец, несколько дней спустя мы услышали от них тяжелейший упрёк: друг Блюменталя на второй день был у него и рассержено сказал: «У вас тут всё старое, а если так, то пусть ваш Рерих сидит в своих Гималаях». Стало быть, этот вечер скомпрометировал всё дело приезда Рериха, всю прогрессивную, добрую славу в глазах друзей Блюменталя! Я тогда полностью понял огромное волнение Блюменталя и Гаральда, и сам опечалился. Оказалось, что мои стихи о молчании сердца приняли за проявление пацифизма, цитаты Валковского из «Надземного» – совсем превратно – как направленные против России. Наибольшую бурю будто бы вызвала «гитлеровка» Ведринская, выступившая с молитвами вне предвиденной программы. (Драудзинь, отвечавшая за вечер, утверждает, что она выступала с разрешения самого Блюменталя.) Также отрицательное впечатление оставили дети и т.д. Между тем Буцена, который в своей речи тоже прочёл молитву, но в последнее время стал их другом, ни в чём не упрекнули.