Жизнь отца 31 страница

Праздники прожил спокойно, ничего не зная о вызванном волнении. В четверг, 28 декабря, я как раз читал в старшей группе «Надземное», когда вошёл Гаральд, возбуждённый, встал у своего стула и остался стоять, хотя я просил его присесть. По всему его боевому виду я понял, что будет взрыв. Когда я закончил параграф, он сказал, что Вайчулёнис близок к уходу, и попросил, чтобы мы вместе отправились к нему. Я оставил группу и вышел с ним. Но по дороге он больше не упоминал о Вайчулёнисе, и – началось: нападки на меня за Рождественский вечер, который окончательно разрушил всё дело приезда Н.К. и т. д. Гаральд был в чрезвычайной ярости, мои возражения были напрасны. Но вскоре оказалось, что главным мотивом, почему он меня вызвал, было другое – он хотел, чтобы мы с Вайчулёнисом устранили некое недоразумение, которое очень рассердило друзей. Недавно на заседании группы, в котором Гаральд и Блюменталь не участвовали, Лицис объявила нам желание Вайчулёниса, чтобы Аринь взяла на себя всю ответственность за магазин, чтобы она могла контролировать отправки и т.д. Мы поняли, что Вайчулёнис хочет, чтобы её назначили в комитет наравне с Гаральдом и Блюменталем, так сказать, на его место. Валковский даже предложил назначить Аринь директором-распорядителем магазина. Буцен, в свою очередь, неправильно пересказал Гаральду, будто бы его хотят изгнать из магазина. Вайчулёнис, узнав об этом, был очень встревожен. Он мне сказал, что думал всего лишь о том, чтобы Аринь взяла на себя полную нравственную ответственность за магазин, и как-то участвовала < в делах>, например, в контроле, чтобы её ознакомили с письмами Н.К., относящимися к магазину, и т.д. Произошло небольшое недоразумение, но мне показалось, что здесь и кроется причина «крестового похода» против Валковского.

На другой день я говорил с Блюменталем по телефону, и 31 декабря, утром, пошёл к нему домой, в Межапарк, где у нас троих было заседание. Уже при входе в его дом я почувствовал что-то ужасное. Оба они были крайне недовольны и говорили на повышенных тонах. Блюменталь предъявил мне ультиматум. Так как Рождественский вечер был колоссальной ошибкой в деле их переговоров с друзьями, то теперь не остаётся ничего другого, как использовать все средства, чтобы спасти положение. Теперь остаётся: или мне уйти с поста председателя и ликвидировать Общество, ибо уйти мне одному по разным обстоятельствам было бы трудно; или ликвидировать группы Валковского и Драудзинь, и сместить их с постов руководителей. Обоих – за их противостояние. Единственная вина Драудзинь в том, что она когда-то шепнула Блюменталю на ухо вопрос о финских событиях: они всегда чрезвычайно волнуются, как бы кто-нибудь не подумал, что Россия с этой войной, пусть в малейшей степени, сделала ошибку. И почти все обвинения в адрес Валковского основаны на недоразумениях. Я подробно описал это в своих письмах в Индию, посланных и непосланных, потому не хочу повторяться. Всё это вызвало во мне тревогу и возмущение. Опозорить Валковского и Драудзинь перед всем Обществом? За что? Я понимаю: да, нужны перемены, но тогда иным, честным путём. Всегда можно найти братское решение, чтобы выйти из положения, если попытаться общими, едиными силами устранить ошибку. Так мы решили когда-то столь трудную проблему: когда была угроза запрета практики Гаральда, вся старшая группа выступила, как один; заботились об отзывах, обращались в «высшие инстанции», а также в определённый час посылали ему в помощь добрые мысли. Разве и теперь, в большом огненном единении, нельзя всё выправить? Но я не видел возможности что-то возразить против этого тона, полного вызова и упрёка. И на других членов Общества сыпались грубейшие слова. Я знаю, что с возбуждёнными людьми следует вести себя особым образом, потому сносил всё. Во-вторых, разве мог я сомневаться в серьёзности причин этой тревоги?

На следующий день мы с Драудзинь решили ехать к Блюменталю, пусть даже она появится там нежданной. Но утром, когда я встретил Драудзинь на трамвайной остановке, < она сказала>: «Иди один. Моё сердце этого не выдержит. Я не способна пробивать стены». Когда я приехал, они показали мелкодушное письмо, написанное Гаральдом, в котором я осуждался за «недоверительные отношения».

Далее следовали упрёки в адрес Валковского и Драудзинь, что первый своей сентиментальностью порождает предательство, вторая – будто бы против «северных событий». Всё – полный абсурд, безумие. Кто же в такой мере мог смутить сознание Гаральда? Он всюду преувеличивает – любит или ненавидит. И я растерялся. Неужели здесь произошло «космическое зло», как подчёркивает Гаральд, неужели приезд Н.К. придётся отложить на годы?! Как же я мог не верить правдивости переживаний друзей? Друзья на этот раз не настаивали на ликвидации группы Драудзинь, они хотели временно приостановить все группы и затем реорганизовать. Внутренне я был полон возмущения. Но если действительно какое-то изменение необходимо, то группы реорганизовать можно, тем более, я знал, что Драудзинь была согласна. Конечно, я никогда бы не позволил, чтобы друзья одни проводили реорганизацию, хотя, кажется, они этого хотят. Я надеялся, что до той поры придёт и Совет из Индии. Но когда ушёл от друзей, обдумывая, то всё больше убеждался, что приостанавливать группы теперь, зимой, означало бы внести в Общество моральную дезорганизацию. Особенно – без какого-то важного, всем известного мотива. И к тому же в старшей группе определённо будут против закрытия групп. Ведь абсурд, чтобы я не считался с мнением других членов правления! Только позже я ясно осознал, как недостойно вели себя друзья. Они хотели любой ценой добиться своего, отстранить К. Валковского и настроить Общество враждебно. В чём же вина К. Валковского? Много думал и почти все упрёки считаю необоснованными или вызванными недоразумениями. Он, как и Драудзинь, любит новую Россию, к этому подготовил и сознание своей группы, но невозможно любить точно так, как Блюменталь, который игнорирует... Латвию. Кто же из нас не принимает лучшего в нынешнем устройстве? Обида, скорее всего, является личным чувством Блюменталя. Вина Валковского в том, что на Рождественский вечер он выбрал параграф, который мог задеть политику и вызвать недоумение. Но из-за этой ошибки нельзя навсегда осудить человека. Гаральд подчёркивал, что в Обществе необходимо провести чистку, ибо Е.И. в письме к Драудзинь (VII.39) предложила сделать это в старшей группе. Но Драудзинь в своём письме тогда говорила о нарушителях дисциплины в Обществе, больше всего думая о самом Гаральде, но не называя его имени. И Е.И. тоже думает, что таких нарушителей надо понемногу отсеивать. Так Гаральд, сам не ведая, обратил оружие против себя! Хоть бы он когда-нибудь заметил соринку и в своём глазу. Много, много мне приходилось грустить по поводу отношения Гаральда к членам Общества. Когда-то я даже делал ему замечания, но это нисколько не срабатывало, скорее – вызывало противодействие. Так Гаральд отстраняет свои чудесные способности, не реализовав их. Много настрадался я за эти два дня. Но я относился бы ко всему этому совсем иначе, если бы друзья постоянно не подчёркивали вины перед делом.

После глубоких размышлений, 2 января в квартире Гаральда я наконец объявил своё категорическое решение, что без совета Е.И. отказываюсь ликвидировать группы. Притом и юридически я один этого сделать не могу. Не хочу уничтожать Общество. После моих слов произошёл взрыв. Друзья забросали меня самыми жуткими, кощунственными словами и, не простившись, ушли. Я вышел в совершенном смущении. Неужели случилось то же самое, что в Америке? Неужели Общество перед развалом? Что они будут делать, отомстят ли и как? Это были мои тяжелейшие часы. Я ведь ещё был столь неопытным и всё строил на доверии. И если нет доверия между приверженцами Учения, то разве возможно вообще дышать? При мысли об этом безумии мне становилось жутко: как же друзья всё это могли? Неужели они на самом деле так далеко стояли от Учения, что могли применить такую тактику? Гаральда я виню меньше, ибо он фанатичен и притом полностью под влиянием Блюменталя. Теперь, после всех размышлений и наблюдений, вижу, что Блюменталь отчасти сознательно, отчасти несознательно всё это дело преувеличил, чтобы убрать с дороги Валковского, провести в Обществе изменения, укрепить своё влияние и повернуть руль Общества, по возможности, в свою сторону... В тот же вечер собралось нас шесть человек и обсуждали, что делать. Посылали друзьям хорошие мысли, и решили это делать ежедневно. Надеялись найти какое-то примирение. Позже с ними говорили Стипрайс и Буцен. Стипрайс – младший руководитель группы, которого уважают за правдивость. Он говорит: «Надо идти прямо, ни влево, ни вправо, хотя следует проявлять симпатии к теперешним достижениям России». Плачевней всего вёл себя Буцен, который внезапно стал их другом, хотя Гаральд всегда и везде был против Буцена из-за его поверхностности и «церковного» поведения. Если бы Буцен не рассказал, и притом – превратно, про дело с магазином, друзья, быть может, так сильно не обиделись бы и весь «крестовый поход» против Валковского не начался. Таковы мы, когда всё человеческое поднимается до предела. Это были дни испытаний для всех нас. И я могу понять это только так, что при испытании всплыла вся их тайная натура, ибо таких качеств в Блюментале и Гаральде я не знал.

Друзья повлияли и на бедного Вайчулёниса, который их всегда и везде поддерживал и признавал, что нужно торопиться. Мы с Драудзинь решили Вайчулёнису о друзьях ничего отрицательного не рассказывать, ибо тогда он волнуется. Но утром 5 января, когда я его навестил, встретил большую неожиданность. Уже несколько недель он был очень слабым, в последнее время лежал даже как бы в полубессознательном состоянии. Но на этот раз он принял меня бодрым, со столь светлым взглядом и одухотворённым лицом, что невольно я подумал о святых. Его белые длинные волосы и борода ещё усиливали впечатление. Первое, что он мне сказал, было какое-то глубокое самоосуждение. Он говорил о своей вине и ответственности, с которыми всю ночь боролся. Я не понял конкретно, о чём именно он думает; конечно, это могло быть связано только с Обществом. Я сказал, что всю ответственность несу я один, что во всём виноват я. Так я постепенно его успокоил. Позже во второй комнате я долго беседовал с его дочерью, г-жой Аншевиц. Г-жа Аншевиц – человек духовный, хотя не слишком активный, и я ей полностью доверяю. Она сказала, что её отец всегда был весьма хорошего мнения о друзьях, соглашался, что им в своём деле надо торопиться, не очень одобрял мою осмотрительность. Но позавчера утром, только проснувшись, будто бы в каком-то видении, он сказал: «Но Блюменталь тоже виноват». Блюменталь, желая меня убедить, часто подчёркивал: «Даже Вайчулёнис, больной человек, понимает, а ты не можешь понять». Но теперь оказывается, что и Вайчулёнис думает иначе. Ещё одной тяжкой проблемой, с которой могло быть связано острое чувство вины у Вайчулёниса и которую я теперь вряд ли выясню, было: Блюменталь мне позже сказал, что и Вайчулёнис подписал письмо Гаральда, ранее упомянутое, но что он его в Индию не отослал, так же как не отослал телеграммы (в чём меня заверял). Неужели Блюменталь и в смертный час не давал покоя человеку, охваченному жуткими болями, который все эти дни пребывал в ожидании ухода? И если даже Блюменталь прочёл письмо Вайчулёнису, он не был в силах осознать всё, там сказанное. И Аншевиц говорила, что Вайчулёнис даже не был способен подписаться. Потому не верю словам Блюменталя, ибо с его стороны это тоже было бы тягчайшим деянием. И странно, когда я проснулся 8 января, во мне живо трепетала мысль: поспешу к < телефонному> аппарату и буду кричать Блюменталю: «Человек уходит, искупи свою вину, пока не поздно!» Жаль, что я этого не сделал, ибо вечером друг ушёл. При нём была Аншевиц и ещё кто-то из женщин, членов Общества. В то утро я был у него и видел его спокойно лежащим – в последний раз. Накануне, около полудня, когда я его навестил, он мне сказал: «Рихард, я тебе передам Знак». Он, видимо, думал об уходе. Я его успокаивал, и он погрузился в полудрёму, просидел я у него долгое время. В последние дни он просил Владыку принять его к себе, ибо ноша страданий была невыносима. Пусть Владыка перенесёт оставшуюся долю страданий на следующую жизнь. В тот же вечер, после его ухода, мы, его друзья, собрались у него. На следующий день у нас было торжественное заседание старшей группы. В четверг – вечер, посвящённый памяти Вайчулёниса, и в пятницу мы проводили его физическое тело к месту последнего отдохновения. Вайчулёнис был счастливым. Но сердце моё всё время было полно бесконечной ноющей боли. Даже теперь, в эти скорбные минуты, друзья не смирились. Гаральд с Буценом в старшей группе предложили переизбрать правление, то есть созвать общее годовое собрание членов Общества намного раньше, чем в иные годы. О переизбрании правления и мы с Драудзинь много думали, ибо друзья такие требования выдвигали. Возможно, что так было бы лучше, пусть бы переизбрали всех заново, пусть активные члены выскажут свою волю. Может быть, так на время очистилась бы атмосфера. И не нужно думать, что Валковского не избрали бы заново. Потому мы в старшей группе думали, не назначить ли собрание на 1 февраля. Но здесь всё же появились серьёзные соображения. Валковский сообщил, что друзья агитируют против него. Якобсон в полной растерянности. И он не допустит, чтобы его запятнали. И притом годовое собрание совсем невозможно так срочно созвать, ибо необходимы подробные отчёты и т. д. Завтра будет заседание правления, и мы это обсудим. Как поведёт себя Гаральд? Чувствую, что он изменится.

17 января

В субботу, пока меня не было дома, приходил Гаральд, принёс фризии. Он прослышал, что я болею. Говорил с моей женой. И – вполне вежливо (возможно, что чувствует себя неловко после последних нападок, в том числе и на неё). Вернувшись домой, я был приятно удивлён и в восторге написал сердечное и длинное письмо Гаральду, которое смог ему отослать только в воскресенье рано утром. Он ныне живёт в Межапарке. Что из того, писал я, что у каждого из нас индивидуальный подход, ведь разнообразие как раз необходимо. Нельзя судить о человеке по его характеру, нужно судить по сердцу. Нужно терпеливо относиться друг к другу. Валковского и Драудзинь он, наверное, не понимает потому, что не поговорил с ними основательно. Сердце говорит мне, что в Обществе надо найти взаимопонимание. Если рассуждать иначе, то я – не понимаю Учения! У нас у всех общая цель, разве вопросы тактики могут нас разъединить? Можно ведь согласовать разные темпы. Единственно наши Водители могут всегда разъяснить истину и правильность действия, к ним и надо обратиться. Ведь все мы желаем лучшим образом исполнить труд Учителя. И что же, по поводу всего моего сердечного посвящения, когда я вчера спросил Гаральда, что он думает о моём письме, он ответил: «Нельзя же добиваться мира любой ценой!» – «Ну хорошо, – сказал я, – возможно, некоторые уйдут из Общества. Но если обе противоположные стороны останутся в Обществе и даже не попытаются найти взаимопонимание?» Я ожидал, что Гаральд после моего письма станет умереннее, что уже будет хорошо. Но вчера на заседании он опять стал очень резким. Всё время вёл себя вызывающе, будто он – единственный судья всем нам. Критиковал правление и особенно Валковского. Но Гаральд до сих пор был секретарём только «pro forma», вместо него всё делал Валковский. Всё же, с другой стороны, за последние два года Валковский в Обществе отошёл на второй план, большую роль играл Гаральд, потому было неуместно упрекать, что Валковский определяет жизнь в Обществе и что я под его влиянием и т.д. Всё же я больше советовался с Е.Драудзинь, но не с Валковским. Гаральд вновь упрекал меня и особенно Валковского в том, что я когда-то уже пытался логически опровергнуть, но, видимо, это не дошло до его сознания. Когда его спросили, отчего же такая поспешность с перевыборами, Гаральд сказал: большинство членов Общества против нынешнего правления. Е.Драудзинь схватилась за голову: «Какая ложь!» Из всех сорока членов мы знали только нескольких, которые стоят за друзей. Они повлияли на Якобсона, который, как оказалось, неуравновешен, начал агитировать против Валковского. Необходимо будто бы внести новый дух, но какой?! Политику? Но открыто-то политику сам Гаральд отвергает. Валковский, по их мнению, занимается политикой, ибо якобы высказывается против России. Я Гаральду доказал, что это абсурд и несправедливость, ибо как Валковский, так и другие в своих группах много говорят с симпатией о России. Валковский вчера отвечал Гаральду определённо, но временами не чутко, тем ещё больше вызывая новые резкости и ещё больше разъяряя Гаральда. Валковский мне сказал, что в Учении сказано, что на грубость не следует отвечать вежливостью. Но где же это написано? Валковский ведь поначалу пытался подойти к нему весьма дружественно, просил, чтобы Гаральд сказал, что же он имеет против него. Но Гаральд уклонился. Такие дела опять происходили в нашем святилище, в зале, за круглым столом, и на нас с портрета с укором взирал Феликс Лукин. Общее собрание мы решили созвать 22 февраля. Это станет величайшим, решающим днём. Лишь бы мы получили до того времени указания из Индии. Вчера Гаральд расстался с нами более вежливо. Что же его до такой степени смутило? Если бы он по-человечески выслушал Валковского, они могли бы понять друг друга вполне хорошо.

20 января

В четверг утром я опять отослал письмо в Индию, и когда возвращался домой, на сердце было смертельно тяжело. Сердце все эти дни болело, но были часы, когда боль перехлёстывала через край. Ведь всю ответственность несу я. Именно я должен был уже в самом начале всё предчувствовать и мужественно противостоять. Но как же не доверять друзьям? Я доверял им до последней возможности. В моём сердце происходила борьба между голосом правды и доверием. Сердце моё кричало: так нельзя, если налицо такой метод – значит, это неправда! Но ум успокаивал: они ведь выступают во имя святого дела Н.К.; они ведь не осмелились бы притворяться?! Да, Гаральд полностью под влиянием Блюменталя. Пока Блюменталь поспокойнее, трудно иной раз понять, что же он за всем этим скрывает. Гаральд в высшей степени фанатичен, его поведение нередко мальчишеское. Больше всего именно своим огнём он может повлиять на других, если только в этот момент не грубит. В тот же день, когда я отослал письмо, мы получили два письма от Е.И. в одном конверте. Я читал, и опять радость засверкала во мне. Наконец пришёл долгожданный ответ на моё письмо от начала декабря, где я уже писал, что односторонность друзей угрожает внести в Общество дух недоверия. Очень определённо, твёрдо и впечатляюще Е.И. пишет и призывает к сотрудничеству и единению. Каждый раздор теперь означает величайшее преступление, теперь, когда, согласно словам Учителя, Армагеддон достиг величайшей степени напряжения. Вечером фрагменты из писем я прочёл в старшей группе (присутствовали и оба друга), позже в общей группе прочла Элла. Там, где упоминается, что нужно искать связи с друзьями, особенно с теми, которые интересуются Учением, Элла повторила < фрагмент> из предыдущего письма, чтобы исправить ошибку Блюменталя – искажение текста, где он пропустил место об Учении, и таким образом получалось, что Владыка советует только вступать в связи с друзьями, без мотивов Учения, – этим Блюменталь желал оправдать свою деятельность. Это предложение сильно повлияло на некоторых членов, создав совсем превратное, искажённое понимание мысли письма! Блюменталь до того запутался в сетях своей тактики, что временами больше не соображает, что хорошо, а что нет. И Гаральд! Стипрайс читал присланные Н.К. < статьи> и фрагменты из «Надземного». Я думал, что письма Е.И. произвели глубокое впечатление и на Гаральда. Но после собрания он спокойно подходит ко мне и говорит: «Знаешь, ты должен помочь провести такой состав нового правления...» Там в списке были все молодые, кроме него и меня. Стало быть – ни тени взаимопонимания! Я ответил: «Наш закон – добровольность, а не насилие. Если большинство старших членов будут против, я не смогу такой список рекомендовать. И я сам охотно видел бы Валковского в составе правления. Если невозможно найти единение, то пусть активные члены сами предлагают и голосуют». Гаральд ответил: «Если дойдёт до собрания, то я начну агитацию». Почему Гаральд боится мнения активных членов, которые есть совесть Общества? Конечно, на одного-другого повлиять можно, но большинство – люди Учения и знают, что делают. Так опять тяжесть легла на сердце. И всё же теперь намного легче. Е.И. пишет: «Культурные общества – это спасительные якоря планеты. Главное – идти путём Учения». Я это знал, но теперь вновь нахожу подтверждение огню своего сердца. Если начнётся борьба, то буду знать, что и Е.И. её поддержит. Но внутренне верю, что до резкого противостояния не дойдёт. Не знаю и теперешнего мнения Блюменталя, ибо наша встреча была краткой. Жду, пусть он придёт ко мне. Достаточно он меня мучил. За моё сердечное доверие – как он отплатил?!

22 января

Сегодня, просыпаясь, я видел сон. Слышал голос: «Рерих приедет в Латвию». Но подумал: как же он отсюда попадёт в Россию? Я был глубоко взволнован и проснулся просветлённый духом. Чувствовал – в скором времени должно случиться что-то хорошее. Не придёт ли телеграмма из Индии? Сегодня, когда я писал работу о «радости как особой мудрости», наконец испытал прилив радости. Давно, давно подобного не ощущал. Ибо я думал об Учителе. Он тоже зовёт перенести сознание «в область, где нет страха и уныния».

9 февраля. Пятница

В последние недели я старался интенсивно углубиться в работу, приводил в порядок свои эссе, находя в этом небольшое удовлетворение. Хотел выпустить в свет к Пасхе. Однако Раппа отказался издавать: будто бы излишне «рериховские». Больше всего он возражал против моей статьи о д-ре Феликсе Лукине. С тяжёлым сердцем я отдал Малитису. Тот сказал: «Через две недели дам ответ!!» Но как же я смогу издать к Праздникам? Приходится ждать. За минувшую неделю Гаральд несколько раз приходил ко мне. Такого его поведения я раньше не видел. Как он может быть столь грубым и сам этого не сознавать? Зачастую он не говорит, но кричит. Что за мучительные часы быть с ним! Он приходит с предложением, но если я немедля не соглашаюсь, то сердится. К примеру, он хотел, чтобы я вступил в Общество латышско-русского сближения. Когда я попросил рассказать подробнее об этом обществе, стоит ли в него вступать, он сразу рассердился. Если я не ошибаюсь, он сам мне когда-то говорил против него, и ныне вижу, что в правление этого общества вновь назначены люди из нашего правительства. Позже, правда, я подумал – возможно, всё-таки стоит в него вступить, но надо собрать больше сведений. Или ещё – пришёл однажды с предложением выдвинуть проект: вместо старшей группы избрать «временное» правление. Только на три недели, до выборов. Но разве это не комедия? Притом протоколы нового правления надо было бы подписывать старому! Гаральд и не подумал, что в старшей группе большинство голосов всё равно будет за Валковского. Гаральд вечно изобретает самые оригинальные идеи, лишь бы только отстранить Валковского, или по-хорошему, или по-плохому. Но я ведь не могу быть реализатором его идей. Сколько Гаральд неотступно спорил об этом! Часто просто не было сил говорить с ним. И этот насмешливый тон. Если бы я принял подобное поведение, то рухнули бы все основы Учения. Что сделало его таким?! Или он болен? У него больное сердце и нервность, но это ещё не даёт права переступать все границы. И главное, не могу больше с ним говорить, ибо он искажает мои слова, в чём-то подозревает. Но моя вина скорее в том, что я был излишне терпеливым и кротким с ним.

В минувший четверг Гаральд хотел выступить в старшей группе с предложением избрать новое правление. На это заседание я шёл в напряжении, ибо мне следовало бы отклонить идею Гаральда. Но я услышал, что Гаральд говорил, что и он решил ждать ответа из Индии. Наконец! Ведь я это ему и предлагал! Что же они напишут? Перед какой тяжёлой задачей поставлены и наши Руководители. Ибо Гаральд, скорее всего, в своём великом недовольстве пишет абсурдные вещи. Однако верю, что в последний момент придёт спасение. Может быть, и Н.К. уже в дороге? Кто знает, как всё решится?

На прошлой неделе в среду мы созвали заседание правления. Гаральд не пришёл, хотя мы его несколько раз приглашали. Он якобы говорить будет только с новым правлением! Разве серьёзный человек может так заявлять? Мы обсудили положение издательских дел Общества, которые столь сложны потому, что у Общества наряду с официальным существует ещё иное издательство, книги которого концентрируются в магазине Аншевиц. В последнее время < решили> всё опять объединить в Обществе и магазин перевести на имя Общества. Особенно теперь, когда Вайчулёнис, её отец и верная опора, ушёл. Но ныне выясняется, что Гаральд хочет, чтобы всё оставили по-старому, а наперекор его воле мы ныне не можем действовать. Такой позор, что всё это может происходить в Обществе! Гаральд так много вносил пожертвований, что с ним нельзя не считаться. На нём и вся ответственность за оплату Монографии, долги ещё велики, около 30.000 латов. Кто же их осилит? Все средства Гаральда в минувшем году ушли на строительство дома. На Монографию много давал и Мисинь, около 16.000 латов. Оборот у него – на строительстве зданий – большой, но время ныне трудное. Он обещал ещё дать на Монографию, но теперь больше не может. Гаральд ему не верит, и так возникают нападки и злость. Как много пришлось испить горечи от споров Гаральда с Мисинем! Гаральд подписал громадные гарантии на его постройки (подписала и Драудзинь) с тем условием, что Мисинь в скором времени пожертвует < на Монографию>, но теперь испугался и требует вернуть гарантии. Я не хочу здесь всё это излагать. Последнее действие всего этого было вчера. Гаральд примчался ко мне на минуту и потребовал, чтобы я на старшей группе настоял на возврате Мисинем его гарантий в обмен на вексель. Я сказал, что это дело надо решать им самим, а не Обществу. Он убежал рассерженным, не простившись. Также он возмутился, когда я сказал что-то неправильное о сроках гарантии. Позже Драудзинь напомнила, указав, что я запамятовал, и написала по этому и другому поводу сегодня письмо Гаральду. Посмотрим, что он ответит. Разве действительно невозможно всё решить дружески и по-братски? Что с Гаральдом происходит? От меня Гаральд помчался к Драудзинь, отругал её, затем они оба с Мисинем встретились в Обществе, и мы ещё в группе слышали повышенный, раздосадованный голос Гаральда. Оказалось, что позже условились таким образом, что Мисинь подписал контрвекселя против гарантий, но эти векселя взяла на хранение Драудзинь. Ибо Мисинь опасался, что если векселя возьмёт Гаральд, то когда-нибудь в гневе может пустить их в оборот и тогда Мисинь немедленно станет банкротом. Как невыразимо трудно и позорно всё это писать. Но это – страницы из современной действительности. Когда во всём мире столь жутко свирепствует Армагеддон.

10 февраля

Вчера мы с Е. Драудзинь и Валковским обсудили состав нового правления. Наметили совсем новое правление, которое было бы нейтральным рабочим органом. Много мы прикидывали и размышляли. Если все старые уйдут и среди молодых останется Гаральд, то несогласия начнутся вновь. Но чисто психологически это больше невозможно выдержать. В конце я попросил Драудзинь взять на себя пост председателя. Но она отказалась. А сегодня как-то глубоко чувствую, что Драудзинь всё же надо будет решиться. Хотя Гаральд на неё и сердит, позавчера, уходя, назвал её даже «предателем», однако только женское сердце в эти переломные дни найдёт какое-то согласие. И с ней Гаральд скорее смирится. К тому же у неё, как у зубного врача, большой жизненный опыт. Как Гаральд меня ненавидит! Гаральд только что мне позвонил, в ответ на моё сердечное письмо. Вся сущность моя рыдала, слушая его насмешливый тон. Что я мог сказать в свою пользу? Он не верит, что я мог запамятовать срок < гарантий> Мисиня. Точно так же, как он не верит ничему, что я говорю. Но если за всю мою жизнь меня и можно в чём-то обвинить, то не в неправдивости, скорее – в излишней искренности. Мне часами было больно за каждое грубое слово, которое мне приходилось слышать. Такую грязь приходится выслушивать, но как же бороться против друзей? Многократно легче бороться против величайшего врага.

13 февраля. Понедельник

Вчера я имел самое глубокое и дивное душевное переживание моей жизни. К вечеру я получил телеграмму: «Richard reaffirmed president society. Appreciate greatly unity among friends. Roerich»[148].

Сразу после того, как я внутренне решил доверить руководство Обществом Драудзинь, и когда Драудзинь в конце концов в душе тоже примирилась и согласилась, – пришёл ответ. Чувствую, что Владыка видел и знал наши переживания и дал своё Решение.[149]

Вчера утром, просыпаясь, я видел сон, что долго мою руки. Воистину, в последние дни я словно облит грязью. Как чрезвычайно трудно выслушивать всё банальное, что в конце концов не имеет под собой основания. Что же ещё он напишет в Индию? Внутренне я всё совершенно отверг, но как же очистить атмосферу? Ах, Гаральд, что же с тобой?!

Новый путь мне надо начать. Как же свершить труднейшее – примирить то, что ныне кажется непримиримым?

Вчера мне пришлось долго говорить по телефону с Блюменталем. Теперь он согласен отложить выборы. В своём отношении к Валковскому не изменился. Как же люди могут быть такими?!

27 февраля

В воскресенье, 18 февраля, в Обществе я встретился с Гаральдом и Драудзинь. Относительно нового правления прийти к согласию не удалось. Насколько раньше Гаральд был против Буцена, настолько теперь его защищает. Ибо Буцен ныне хочет угодить всем. Странный человек. Озадачился тем, что его не выбирают в правление, но в Обществе он был статистом. Какую же работу можно ему доверить, он ведь слишком стар и небрежен. В эти дни мне больно за Буцена, ибо он сознательно или несознательно, будто бы желая объединить, ещё больше запутывал. Наконец, мы все втроём решили – выборы отложить. Дождаться ответа из Индии (каждый ожидал своего ответа). Во-вторых, политические события до того сгустились, что можно ожидать и в Латвии каких-то перемен в связи с тем, что политика Ульманиса всё время нагнеталась против России. Люди говорят о многом. Известно, что правительство следит за нелатышскими обществами, могут быть даже ревизии. И поэтому ныне резкая перемена в правлении нежелательна. По крайней мере, Блюменталя выбрать невозможно, ибо правительство, вероятнее всего, его не одобрит. И в Обществе возбуждение по отношению к обоим друзьям столь велико, что может случиться, что их не выберут, даже если бы я их предложил. Являясь в Общество, они позволяют себе такое поведение, будто бы стоят над Обществом, на собрания не остаются. Что же мне делать? Ведь их критические высказывания доходят до ушей членов Общества.