Глава 3. Взятые из своих хижин, викиапов и типи,

ЦИВИЛИЗУЙТЕ ИХ ПАЛКОЙ

…Взятые из своих хижин, викиапов и типи,

отчасти при помощи лести и отчасти угрозами;

отчасти подкупом и отчасти силой,

они были вынуждены покинуть своих родных,

поступить в эти школы и принять на себя

оболочку цивилизованной жизни.

-Ежегодный отчет Министерства внутренних дел за 1901 г.

Практически невозможно объяснить сочувствующему белому, что представляла собой типичная индейская школа-интернат старого образца; как она воздействовала на индейского ребенка, внезапно в нее брошенного – маленького создания из иного мира, беспомощного, беззащитного, сбитого с толку, инстинктивно и отчаянно пытающегося выжить и иногда не выживающего вообще. Пытаясь рассказать обычным американцам среднего класса, на что похожи подобные переживания, я думаю, что эти дети больше всего походили на жертв нацистских концлагерей. Даже теперь, когда эти школы стали намного лучше, когда здания новы, все сверкает стеклом и сталью, еда терпима, учителя хорошо подготовлены и благожелательны и даже обучены детской психологии – к несчастью, психологии белых детей, которая отличается от нашей – шок ребенка по прибытии в школу все еще очень значителен. Некоторые кажутся просто ссохшимися, днями не разговаривают, а в глазах пустота. Я знаю о повесившейся одиннадцатилетней девочке в другой резервации, а в нашей школе, когда я там находилась, одна девочка выпрыгнула из окна, пытаясь убить себя, чтобы тем самым спастись от невыносимой ситуации. Так что первый шок присутствует всегда.

Хотя старая тийоспайе и была разрушена, в традиционных Сиукских семействах, особенно в тех, которые не были заражены пьянством, ребенок никогда не оставался в одиночестве. Он всегда был окружен родственниками, заботой и теплом. С ним обращались с уважением, как с человеком, пусть даже маленьким. Его редко принуждали делать что-то против воли, на него редко повышали голос и никогда не били. Такое положение существовало хотя бы в старых семейных группах среди чистокровных индейцев. А затем внезапно появляется автобус или автомобиль, полный незнакомых людей, обычно белых, которые выхватывают ребенка из рук тех, кто его любит, и увозит кричащее существо в школу-интернат. Единственное слово, которое приходит на ум, когда я думаю о том, как поступают с этими детьми, это киднэппинг[12].

Даже теперь, в хорошей школе, имеет место обезличивание вместо тесного человеческого контакта; холодная стерильная атмосфера и незнакомый распорядок, языковые проблемы, а в первую очередь “мазасканскан” - чертовы часы - время белого человека, которое является полной противоположностью индейского времени, времени самой природы. Есть, когда ты голоден, и спать, когда ты устал, а не тогда, когда эти чертовы часы говорят, что ты должен. Но меня увезли не в одну из этих хороших современных школ. Я попала в школу старого образца при миссии в Св.Фрэнсисе, управляемую монашками и католическими священниками, построенную где-то на рубеже веков и ни чуточки не улучшенную к тому моменту, когда я туда прибыла. За много-много лет ее существования ни сами строения, ни пища, ни учителя, ни их методы не изменились в лучшую сторону.

В былые дни для нашего народа природа являлась единственной школой, и люди не нуждались ни в какой иной. У девочек были игрушечные типи и куклы, у мальчиков – игрушечные луки и стрелы. Те и другие ездили верхом и плавали, вместе играли в энергичные индейские забавы. Дети наблюдали за своими сверстниками и взрослыми и естественным образом вырастали во взрослых людей. Жизнь внутри лагерного круга была гармоничной – до тех пор, пока не прибыли торговцы спиртным с их фургонами и литрами “ индейского виски ”. Я часто думаю о том, что мне хотелось бы вырасти в те старые времена, когда мы еще не знали алкоголя.

Довольно странно то, что получили мы эти отвратительные школы-интернаты благодаря доброхотам - белым любителям индейцев. Эти школы задумывались как альтернатива идее полного нашего уничтожения, которую всерьез отстаивали генералы Шерман и Шеридан вкупе с большинством поселенцев и золотоискателей, заполонивших нашу землю. “Вам не нужно убивать тех несчастных, погрязших в невежестве язычников”, - говорили доброхоты: “чтобы решить индейский вопрос. Просто дайте нам шанс превратить их в полезных крестьян, чернорабочих и горничных, которые за низкую плату будут гнуть на вас свои спины”. Так появились на свет школы-интернаты. Детей забирали из их селений и пуэбло в одеялах и мокасинах, содержали в полной изоляции от их семей – иногда целых десять лет. А затем они внезапно возвращались. Коротко подстриженные волосы блестели помадой, шеи были стерты жесткими высокими воротниками, плотные пиджаки всегда были коротки в рукавах и жали подмышками, тесные ботинки из лакированной кожи натирали мозоли, девушки в накрахмаленных белых блузах и неуклюжих ботинках с высокой шнуровкой – карикатуры на белых людей. Когда они выясняли – а выясняли они это очень быстро – что не нужны теперь ни белым, ни индейцам, то начинали пить, и многие продолжали пить до конца своих дней. У меня до сих пор хранится плакат, который я обнаружила среди вещей своего деда. Деду дали его миссионеры, чтобы он повесил плакат дома на стену. На плакате написано:

1.Не препятствуй Иисусу спасти тебя.

2.Скинь свое одеяло, обрежь свои волосы и одевайся как белый человек.

3.Имей христианскую семью только с одной женой.

4.Живи в доме, как твой белый брат. Упорно трудись и часто мойся.

5.Узнай цену тяжело заработанному доллару. Не сори деньгами. Будь пунктуален.

6.Верь в то, что собственность и богатство являются знаками божественного благословения.

7.Держись подальше от салунов и спиртных напитков.

8.Разговаривай на языке твоего белого брата. Отправь своих детей в школу, чтобы они поступали также.

9.Постоянно посещай церковь.

10.Не ходи на индейские танцы или к шаману.

Люди, которые отстаивали “решение индейской проблемы” путем превращения нас в белых, отступали со своих позиций шаг за шагом лишь под натиском индейских протестов.

Через школу при миссии в Св.Фрэнсисе прошли поколения нашей семьи. Моя бабушка побывала там, потом мать, затем сестры и, наконец, сама я. В то или иное время каждый из нас пытался сбежать оттуда. Бабушка однажды поведала мне о тяжелых днях, которые она пережила в Св.Фрэнсисе. В те дни студентам позволялось провести дома всего неделю в году. Два дня уходили на поездку, а это означало, что из трехсот шестидесяти пяти дней со своей семьей она могла провести лишь пять. А ведь это было нововведением. До времен моей бабушки во многих резервациях студентам не разрешалось покидать школу до самого ее окончания. Любого, кто неповиновался монашкам, жестоко наказывали. Здание, в котором жила бабушка, было трехэтажным и предназначалось только для девочек. Наверху, на чердаке, располагались крошечные кельи, примерно пять на десять футов. Однажды бабушка находилась в церкви и, вместо того чтобы молиться, играла шариками.В качестве наказания ее заперли в одной из этих каморок, где она оставалась в темноте, поскольку окна были заколочены. Ее продержали там целую неделю на воде и хлебе. После того, как ее выпустили оттуда, она тут же сбежала в кампании с еще тремя девчонками. Их нашли и вернули. Монашки раздели беглянок догола и высекли. Они поработали над моей бабушкой кучерским кнутом. Затем ее вернули обратно на чердак - на этот раз уже на две недели.

Моя мать перенесла те же испытания, но никогда не рассказывала о них, а затем там побывала и я, в том же самом месте. Школа управляется теперь BIA – Бюро по делам индейцев - но только последние пятнадцать лет. Когда я была в ней, в 60-х, она все еще управлялась церковью. Отцы-иезуиты заправляли мальчишечьим крылом, а сестры ордена Святого Сердца нами – при помощи кнута. Ничего не изменилось со времен моей бабушки. Недавно мне рассказали, что даже в 70-х годах в той школе все еще били детей. Все, что я вынесла из школы, это как надо молиться. Я быстро обучилась тому, что меня изобьют, если, молясь, сделаю что-то не так, или же если - Боже упаси! – буду молиться неправильно, особенно молиться по-индейски, Вакан-Танке - индейскому Создателю.

Девичье крыло было построено в виде буквы F и управлялось так, словно являлось не школой, а колонией для малолетних преступников. Каждое утро в пять часов сестры входили в нашу большую общую спальню, чтобы разбудить нас, и мы тут же должны были встать на колени возле кроватей и читать молитвы. В шесть утра нас сгоняли в церковь, где мы занимались тем же самым, но в большем объеме. Я не дружила с дисциплиной и с маршировкой по часам, левой-правой, левой-правой. Я никогда не была одной из тех, кого можно было к чему-нибудь принудить. Я делаю что-то, потому что мне нравится это делать. Я поступала так, сколько себя помню, и моя сестра Барбара была такой же. Старый шаман однажды сказал мне: “Мы, Лакоты, не похожи на собак, которых можно выдрессировать, которых можно бить и таскать за хвост, а они при этом будут лизать ту самую руку, что бьет их. Мы похожи на кошек – маленьких кошек, больших кошек, диких кошек, рысей, горных львов. Неважно, на каких именно, но на кошек, которых нельзя приручить, которые царапаются, если вы наступаете им на хвост”. Но я была всего-навсего котенком, и мои когти еще не подросли.

Барбара все еще находилась в этой школе, когда я прибыла туда, и в первый мой год или два она могла хоть немного, но защитить меня. Когда Барб училась в седьмом классе, она убежала с пятью другими девочками, рано утром перед рассветом. Их вернули вечером. Девочкам пришлось два часа дожидаться перед кабинетом настоятельницы. Они были голодные и насквозь промерзшие. Дело было зимой, и они бежали целый день, без крошки во рту, стараясь скрыться. Настоятельница спросила каждую из девочек: “Сделаешь ли ты это снова? ”. Она сообщила, что в наказание целый месяц им не будет разрешено ездить домой, и что она продержит их в рабочих нарядах по школе до тех пор, пока их колени и локти не сотрутся в кровь. В конце своей речи настоятельница сказала каждой девочке: “Поднимись с этого стула и обопрись на него”. Затем она задрала их платья и спустила вниз трусики. Не маленьким девочкам - подросткам. У нее была полоска кожи примерно в фут длиной и пяти дюймов шириной, привязанная к трости. Ею она и избивала девочек, одну за другой, до крика. Барб не доставила ей такого удовольствия, а лишь молча стискивала зубы. Барб рассказывала мне, что одну из девочек настоятельница все била и била до тех пор, пока сама не устала.

Я не избежала своей порции ремня. Однажды, когда мне было тринадцать, я отказалась идти на обедню. Я не хотела идти в церковь, поскольку неважно себя чувствовала. Монашка схватила меня за волосы, поволокла вверх по лестнице, поставила меня повыше, задрала мне платье (в те времена нам не разрешалось носить джинсы) и одарила меня тем, что они называли “тумаками” – двадцатью пятью тумаками линейкой, обернутой скотчем. Она сильно меня изранила.

Наш класс располагался сразу за кабинетом директора, и почти каждый день я могла слышать, как он бьет мальчишек. Порка была обычным наказанием за несделанную домашнюю работу или за опоздание в школу. Все это наложило на меня такой сильный отпечаток, что я возненавидела всех белых, поскольку те из них, с кем мне довелось встретиться, были одинаково жестоки. Лишь много позже я встретила добросердечных белых с которыми могла общаться и дружить. Расизм в ответ порождает расизм.

Жизнь в школе была скучна до отчаяния. Шесть утра - коленопреклонение в церкви в течение часа или около того; семь утра - завтрак; восемь утра - мытье полов, чистка картошки, подготовка классов. Нам приходилось два раза в день драить столовую и оттирать столы. Если тебя заставали отдыхающим, царапающим скамейку ножом или ногтем, или просто болтающим, монахиня могла подлететь с кухонным полотенцем и хлестнуть им тебя по лицу, не забыв сказать при этом: “Тебе следует работать, а не болтать! ”. Утром в понедельник мы ели кашу из кукурузы. Во вторник овсянку. В среду рис с изюмом. В четверг кукурузные хлопья. В пятницу - все то, что осталось от предыдущих дней, а иногда рыбу. Часто в еде попадались жучки или небольшие камешки. Мы ели хот-доги месячной давности, в то время как монахини питались ветчиной, картофельным пюре, сладким горошком и клюквенным соусом. Зимой в нашей спальне стоял лютый холод, тогда как комнаты монашек всегда хорошо отапливались.

Я видела маленьких девочек, прибывавших в школу: первоклассниц, только что взятых из дома и абсолютно неготовых к тому, что их ожидало; маленьких девочек с прекрасными косами, и первое, что делали монашки – они отрезали эти косы и подвязывали за ушами то, что от них оставалось. Затем они могли засунуть этих детей в лохань с разновидностью технического спирта, чтобы “убить микробы”. Многие монахини были немецкими иммигрантами, некоторые родом из Баварии, так что мы иногда обсуждали, не является ли Бавария чем-то вроде страны Дракулы, заселенной монстрами. Справедливости ради мне следует отметить, что двое из немецких священников являлись замечательными лингвистами, и единственные Лакота-Английские словари и учебники, которые чего-то стоили, были составлены ими.

Ночью кто-нибудь из девочек могли прижаться друг к другу в одной постели утешения и поддержки ради. Тогда врывалась дежурная по спальне монашка и говорила: “Что вы обе делаете вместе в одной постели? Я ощущаю зло в этой комнате. Вы девочки воплощение зла. Вы грешите. Вы отправитесь прямиком в ад и будете вечно гореть там. Вы можете поступать так и дальше - на сковородке, на вас будут жарить черти”. Монашка посреди ночи вытащит их из постели, поставит на колени и заставит молиться до самого утра. Мы не имели ни малейшего представления, из-за чего весь этот сыр-бор. Дома мы спали по двое и по трое, ради тепла и чувства защищенности.

Монашки и девочки из двух старших классов постоянно выясняли отношения при помощи кулаков, ногтей и вырывания волос. Я сама выросла из котенка в небольшую кошку. Мои когти становились все больше и жаждали действий. То ли в 1969-м, то ли в 1970-м году странная белая девушка появилась в нашей резервации. Она выглядела на восемнадцать-двадцать лет, была красива и обладала длинными светлыми волосами до пояса, на ней были залатанные джинсы, сапоги и рюкзачок за спиной. Она сильно отличалась от всех белых, с которыми нам до этого доводилось встречаться. Кажется, ее звали Уайз. Не знаю, как ей удалось преодолеть наше нежелание и недоверие, загнать нас в угол, заставить нас ее слушать, расспросить нас о том, как с нами обращаются. Она сообщила нам, что приехала из Нью-Йорка. Уайз была первым настоящим хиппи или Йиппи[13], с которым мы столкнулись. Она рассказала нам о людях, которых называли “Черными Пантерами”, “Молодыми Властителями”, “Предсказателями Погоды”. Она говорила: “Черные люди действуют. Индейцы действуют в Сент-Поле и Калифорнии. Как насчет вас? ”. Кроме того, она сказала: “Почему бы вам не выпустить подпольную газету, на ротапринте. Это легко. Расскажите все, как есть. Развесьте ее повсюду”. Уайз говорила на странном жаргоне, но мы схватывали все на лету.

Шарлин Бык-Левша и Джина Одна Звезда были двумя чистокровными девчонками, с которыми я водила компанию. Мы все делали сообща. Они захотели поучаствовать со мной в восстании Сиу. Мы вместе выпустили газету, которую назвали “Красная Пантера”. В ней мы писали о том, насколько плоха наша школа, какими помоями мы питаемся – склизкой, гнилой, почерневшей картошкой две недели кряду – как нас избивают. Думаю, я была той, кто написал самую злую статью – о нашем тогдашнем директоре Отце Килере. Я вложила в нее весь свой гнев, весь свой яд. Я назвала его чертовым вашичу – сыном шлюхи. Я писала о том, что он не имеет ни малейшего представления об индейцах, и ему следовало бы убраться туда, откуда пришел, учить белых детей. Я писала о том, что мы знаем, какие священники с какими монахинями спят, и что все, о чем они думают – как набить свое брюхо и купить новый автомобиль. Это было из произведений того сорта, что приводят в бешенство, но при этом сильно облегчают душу.

В День Святого Патрика, когда все были на большом пау-вау, мы распространили нашу газету. Мы засовывали ее под “дворники” автомобилей, вешали на доски объявлений, разложили на партах и церковных скамьях, в спальнях и туалетах. Но кто-то увидел нас и настучал. И потекло дерьмо по трубам. Нас троих вызвали на заседание школьного правления. Наши родители, в моем случае – мать, должны были прийти. Школьное начальство сообщило, что наш случай самый серьезный, самый возмутительный из всего того, что произошло в школе за всю ее долгую историю. Одна из монашек сказала матери: “С вашей дочерью необходимо поговорить”. “Что не так с моей дочерью? ”, - спросила мать. Ей дали одну из наших газет “Красная Пантера”. Монашка указала матери на название, а затем на мое творение, ожидая маминой реакции. Через какое-то время она спросила: “Ну и что вы можете об этом сказать? Что вы думаете? ”.

Мама сказала: “Чтож, когда я ходила в эту школу, много лет тому назад, со мной обращались намного хуже, чем с этими детьми. Я и в самом деле не понимаю, как они могут жаловаться, поскольку с нами обходились гораздо строже. Мы даже не могли носить юбки чуть выше коленей. Эти девочки могут. Но вы должны простить их, поскольку они еще молоды. А это, предположительно, свободная страна - свобода печати, свобода слова и все такое. По-моему, они не сделали ничего дурного”. Так что я отделалась ежедневным мытьем шести лестничных пролетов и была лишена привилегии ходить на мальчишечью сторону.

Мальчиков и девочек все еще держали в довольно строгой изоляции друг от друга. С представителем противоположного пола можно было встретиться только в свободное время, между четырьмя и пятью тридцатью дня, в учебном зале, на скамейке, или на волейбольной площадке снаружи, и за этим строго надзирали. Однажды мы с Шарлин отправились на сторону мальчиков. Мы состояли в бейсбольной команде, и они должны были нас потренировать. Мы играли лишние три минуты, всего на три минуты дольше, чем было разрешено. Монашкам представилась возможность отомстить. Мы получили по двадцать пять ударов. Я сказала Шарлин: “Мы становимся слишком старыми, чтобы подставлять свои голые задницы под такую порку. Мы уже можем иметь детей. Довольно этого дерьма. В следующий раз мы будем драться”. Шарлин лишь вымолвила: “Хока-хей! ”.

Каждый вечер мы должны были принимать душ. Одна маленькая девчушка не хотела снимать свои трусики, и кто-то из монашек сказала ей: “Ты снимешь эти подштанники – не то! ”. Но ребенку было стыдно. Тогда монашка взяла линейку и пригрозила ею девочке. Я подошла к сестре, сорвала с нее вуаль и сбила с ног. Я сказала монашке, что если она хочет поколотить маленькую девочку, то ей придется иметь дело со мной, иметь дело с тем, кто такого же роста. Неделей позже монашка перевелась из нашей спальни.

В школах, подобных этой, всегда присутствует изрядная доля фаворитизма. В Св. Фрэнсисе фаворитизм был сильно замешан на расизме. Девочки, которые были почти белыми, которые вышли из того, что монашки называли “хорошими семьями” пользовались определенными льготами. По утрам они ели ветчину или яичницу с беконом. Их назначали на легкие работы, тогда как скины, не имеющие за спиной правильного родства – и я в их числе – постоянно задыхались в прачечной, каждый день разбирая огромные корзины грязных мальчишечьих носок. Или же отскребали полы и перемывали всю посуду. Тем самым школа поощряла вражду и драки между белыми и метисами, метисами и скинами. Однажды мне и Шарлин пришлось отутюжить все мантии и ризы, которые священники одевали на службу. Нам надо было аккуратно свернуть их и положить в ящик в задней части церкви. В углу, глядя поверх нас, стояла статуя распятого Спасителя, всего окровавленного и избитого. Шарлин подняла голову вверх и сказала: “Глянь на этого несчастного индейца. Что и говорить, свиньи неплохо его отделали”. Я никогда не приближалась к Иисусу ближе, чем в тот раз.

Меня выставляли в качестве дурного примера. Я была достаточно взрослой, чтобы иметь дружка, ну и быстро обзавелась им. В школе у нас имелось полтора часа личного времени. Между мальчишечьим и девчоночьим крылом стояли скамейки, где можно было посидеть. Мы с моим другом бывало отправлялись туда, чтобы просто подержать друг друга за руки и поболтать. Монашки сильно пеклись о всякой мальчишеско-девчоночьей ерунде. У них был преувеличенный страх перед всем, что хоть как-то касалось секса. Одним днем, в классе по Закону Божьему – исключительно девчоночьем классе – Сестра Бернард избрала меня в качестве образца для назиданий, выставив меня как дурной эталон, который следует продемонстрировать остальным в назидание. Она сказала, что я слишком вольна со своим телом. То есть, я держалась с мальчиком за руки, что означало, что я не пример для подражания. Она также сказала, что я ношу непристойные платья, слишком короткие юбки - слишком вызывающие, короче, чем позволяют правила - и что за это я буду наказана. Она задала мне головомойку перед всем классом, все продолжая и продолжая трепаться о моем нецеломудрии.

Я встала и заявила ей: “Вам бы не следовало всего этого говорить, мисс. Вы, белые, намного хуже нас, индейцев. Я все знаю о вас, потому что моя бабушка и моя тетя рассказывали мне о вас. Двенадцать, быть может тринадцать лет назад у вас случился засор, здесь в Св.Фрэнсисе. Вода не проходила по трубам. Под миссией есть водопроводные линии - подземные тоннели и проходы, куда во времена моей бабушки могли ходить только монахини и священники, запретные для всех остальных. Когда вода пошла вспять, им пришлось пройти по всем линиям и очистить их. И в тех гигантских трубах они нашли тела новорожденных младенцев. И это были белые младенцы. Не индейские дети. По крайней мере, наши девушки, когда рожают детей, то не поступают так с ними, не смывают их в толчок.

И тот священник, которого прислали к нам из Святой Розарии в Пайн-Ридже, потому что он приставал к маленькой девочке. Вы не смогли придумать ничего лучше, кроме как напустить его на нас. Все, что он делает - это наблюдает за молодыми женщинами и девочками с той странной улыбкой на лице. Почему вы не выставили его в качестве примера? ”.

Мы вместе с Шарлин работали над школьной газетой. У нас был некоторый опыт. Каждый день мы спускались в отдел публикаций. Один из священников работал как фотограф, проявляя и увеличивая снимки. Он пропах химикатами, пожелтившими его руки. Однажды он пригласил Шарлин в темную комнату. Он собирался поучить ее печатать фотографии. Она уже печатала. Шарлин была крупной девочкой по сравнению с ним, и выше ростом. Она была хорошо сложена - не толстая, а просто округлая. Вдруг она выбежала из темной комнаты, прокричав мне: “Сваливаем отсюда! Он пытался меня облапать. Этот священник урод”. Это можно было назвать не иначе как сексуальным домогательством. Мы пожаловались студенческому коллективу. Монахини заявили, что это лишь наши грязные домыслы.

Мы получили нового священника – преподавателя английского. Во время одного из своих первых занятий он задал одному из мальчишек какой-то вопрос. Мальчик был робок. Он плохо говорил по-английски, но дал правильный ответ. Священник сказал ему: “Ты сказал это неправильно. Поправься. Скажи снова”. Мальчик заволновался и начал заикаться. Он ни слова не мог из себя выдавить. Но священник насел на него: “Не слышишь? Я сказал тебе все повторить. На этот раз сделай все правильно”. Он все продолжал и продолжал в том же духе.

Я встала и сказала: “Отец, не делайте этого. Если вы зайдете в индейский дом и попытаетесь говорить по-индейски, индейцы могут посмеяться над вами и сказать: ‘Скажите все заново. На этот раз сделайте все правильно! ’”.

Он закричал на меня: “Мэри, останься после урока. Сядь сейчас же! ”.

Я осталась после урока, до самого звонка. Священник сказал мне: “Подойди сюда! ”. Он схватил меня за руку, толкнул к доске и закричал: “Почему ты все время над нами насмехаешься? У тебя нет для этого причин”.

Я ответила: “Ну да, насмехаюсь. Вы высмеивали его. Вы его оконфузили. Ему нужно крепнуть, а не слабеть. Вы ранили его. Я не ранила вас”.

Он скрутил мне руку и сильно толкнул. Я обернулась и ударила его в лицо, раскровавив ему нос. После этого выбежала из комнаты, хлопнув за собой дверью. Я пошла в кабинет сестры Бернарды. Я сказала ей: “Сегодня я ухожу из школы. Я больше не хочу всего этого, никакого этого дерьма. Не хочу этого обращения. Лучше отдайте мне мой диплом. Я больше не могу тратить на вас свое время”.

Сестра Бернарда долго-долго на меня смотрела. Она сказала: “Хорошо, Мэри-Эллен, отправляйся сегодня домой. Вернись через несколько дней и получи свой диплом”. Так-то вот.

Как ни странно, этот священник оказался неплохим человеком. Он учил класс орфографии, грамматике, писать сочинения и тому подобному. Думаю, он хотел, чтобы в классе его больше уважали. Он был довольно молод и неуверен в себе. Но к тому времени я уже очень долго находилась в школе и не смогла его понять. Позднее он стал другом индейцев, личным моим другом и другом моего мужа. Он боролся за нас во времена Вундед-Ни и после. Он защищал нас перед своим начальством, ставя под удар свою шею, стал настоящим народным священником. Он даже выучил наш язык. Он умер рано, от рака. Не только хорошие индейцы умирают молодыми, но и хорошие белые тоже. До старости доживает тот, кто боязлив и знает, как о себе позаботиться. Я до сих пор благодарна этому священнику за то, что он впоследствии сделал для нас, и за ту ссору, когда он сцепился со мной – или это я сцепилась с ним? – поскольку она положила конец ситуации, ставшей для меня невыносимой. День моей драки с ним стал моим последним днем в школе.