Оборона южных рубежей Московского государства в первой половине XVII века

Во время Смутного времени крымские татары, пользуясь внутренними усобицами в Русском государстве возобновили нападение на северские и украинные порубежные места. В 1610 г. царь Василий Шуйский совершил одну из самых больших своих ошибок – призвал на войну с Лжедмитрием II крымских татар. На Русь двинулось большое татарское войско (10-15 тыс. чел.), которое вел царевич Батыр-Гирей.

10 июля на реке Наре в Боровском уезде произошел бой этого татарского войска с тушинцами. Четыре дня крымцы атаковали полки Лжедмитрия II в укрепленных лагерях – таборах, а затем ушли за Оку, принявшись разорять Заокский край. Уйдя с большой добычей, татары в последующие годы продолжили совершать набеги на русское пограничье. Продолжались они до 1617 г.

После этих нападений в 1618-1630-х годах в отношениях Москвы и Крыма наблюдается непродолжительный спад напряженности. Главные силы ханства были отвлечены участием в военных действиях Турции против Польско-Литовского государства. Но затем южнорусская граница вновь стала объектом ожесточенных крымских и ногайских нападений. Между тем, затишье на степных «украйнах» усыпило бдительность московского правительства. Все усилия его были направлены на подготовку военной кампании против Речи Посполитой, имевшей целью возвращение потерянных в годы Смутного времени смоленских и северских земель. Обеспечению безопасности южных рубежей внимание почти не уделялось. Между тем издавна существовавшая на юге система оборонительных укреплений (Большая засечная черта; чаще именуемая просто «Черта») оказалась разрушенной во время татарских нашествий 1607-1617 годов. К сожалению, правительство не использовало наступившей затем 15-летней относительно мирной передышки (небольшие набеги на порубежные места случались и в это время) для восстановления засек и других укреплений вдоль южных границ. Эпизодическое восстановление отдельных участков Черты, происходившее, как правило, после внезапных набегов татарских охотников за полоном, серьезно улучшить оборону границы не могло. До середины 30-х годов XVII в. на крымской «украйне» не было поставлено ни одного нового «жилого» города. Для немногочисленных отрядов, выступавших в конце весны в степь, строились лишь небольшие «стоялые» остроги. Происходило сокращение числа высылавшихся в степь сторож, маршруты их следования ограничивались ближними подступами к русской границе[115]. Восстановление Белгородской крепости, в 1612 году сожженной черкасами под командованием лубенского урядника князя Семена Лыко, произошло уже в 1613 г.[116] Татарские, ногайские и польско-литовские отряды продолжали разорять русские уезды и укрепление границы считалось одним из первостепенных дел. Восстановили Белгородскую крепость на новом месте на левом берегу, или, как тогда говорили, на «ногайской стороне» Северского Донца. В 1630 году она была отремонтирована и усилена, благодаря чему ее гарнизон в июне 1633 года смог отразить нападение 5-тысячного черкасского войска полковника Якова Острянина, взявшего и уничтожившего до этого другой русский город Валуйку. Очевидно, что Белгород укрепляли, имея в виду приближающееся окончание срока 14, 5-летнего Деулинского перемирия с Речью Посполитой, а не возможность возобновления больших татарских набегов.

Для организации надежной обороны южных рубежей не хватало и служилых людей. Многие из находящихся на «польской» (степной) «украйне» крепостей подверглись в Смутное время разорению и запустели. В Туле в 1616 году находилось всего 50 стрельцов, в Калуге их не осталось вовсе. Чтобы укрепить оборону этих крупных крепостей правительству пришлось срочно направлять туда московских стрельцов (300 - в Калугу и 200 - в Тулу). В 1622 году власти попытались вернуть «всяких жилецких людей, стрельцов и казаков, пушкарей и затинщиков» в расположенный на Большой засечной черте Ряжск, покинутый своими защитниками после нападения литовского полковника Лисовского еще при царе Василии Ивановиче Шуйском[117].

Первые татарские и ногайские атаки, начавшиеся 1631 году показали слабость обороны русской степной границы. Враги приходили тогда на оскольские, ливенские, белгородские и курские места. Еще более опасным стало крымское нападение, совершенное летом 1632 года, вопреки воле султана Мурада IV, в 1627 году заключившего с Россией направленный против Польши военный союз. Серьезность положения усугублялась уходом значительной части донского, яицкого и терского казачества в Смоленский поход[118]. В конце апреля – начале мая передовые татарские отряды вступили в русские пределы сразу с трех направлений – Калмиусским, Изюмским и Муравским шляхами. Основное крымское войско мурз Салмаша Сулешева и Девлет-Гази, под командой которых находилось по разным сведениям от 10 до 12 тысяч человек, в июле 1632 года перешло реку Северский Донец и начало воевать Ливенский, Карачевский, Курский, Елецкий, Белгородский, Оскольский, Орловский, Мценский, Донковский, Сапожковский, Веневский, Воронежский, Новосильский, Лебедянский, Пронский, Михайловский, Ряжский, Каширский, Печерниковский уезды и Верхоценскую волость. Бои с татарскими отрядами шли под Новосилем, Мценском, Лебедянью и др. городами. В поле противостоявшие врагу небольшие русские рати были смяты и рассеяны. Оставшиеся без военного прикрытия порубежные села были выжжены, их жители – угнаны в неволю. Богатая добыча вскружила голову крымчакам, стремившимся нажиться на чужой беде. На смену «ополонившимся» татарским отрядам прибывали другие. Противник настолько осмелел, что, вопреки обычной тактике обхода русских крепостей, в конце августа 1632 года попытался овладеть городом Лебедянью. По донесению местного воеводы И. Скорнякова-Писарева, «Августа ж в 28 д[ень] < …> пришли воинские люди татарове к Лебедяни и розделясь со всех сторон, человек с тысячу, и приступали к посаду и бой был со второго часа и до вечерни < …> татар от посада отбили, и посада и слобод жечь не дали; и на том бою взяли татарина жива, а иных татар перебили и переранили, и бежь, которые бежали из Елецкого и из Лебедянского уездов к городу к Лебедяни многих людей отбили ж»[119].

Набеги прекратились лишь в августе. Допрошенные в Москве (в том числе и под пыткой) пленные сообщили, что нападение было организовано жаждущими наживы мурзами без согласия хана[120]^.

В 1633 году татарское нападение повторилось по несомненной «накупке» польского короля, впоследствии приславшего в Крым обещанные им «за московскую войну» 20 телег богатой казны[121]. Польский король имел все основания для столь щедрого дара крымскому хану. Летом 1633 года 30-тысячное татарское войско под предводительством сына хана Джанибек-Гирея «царевича» Мубарек-Гирея Изюмским шляхом вышло к Ливнам (17 июля 1633 г. «в полдни») и, опустошив пограничные волости, разделилось на «загоны». Как и в прошлом году эти отряды осмеливались нападать даже на посады и пригородные слободы находившихся на их пути городов-крепостей. 1 августа 1633 года 2-тысячный татарский отряд пытался захватить посады г. Пронска и был отбит только после многочасового боя. «Комуник»[122]^* Мубарек-Гирея еще 24 июля вышел под Серпуховом к Оке. В этот день между высланным из города отрядом и татарами произошел жестокий бой в селе Березне за 3 версты от Серпухова. 22 июля войско крымского царевича подошло к Туле Его отряды «к слободам тульским приступали и хотели жечь». Высланные из города ратные люди вступили с татарами в бой «на лугу у Червленой горы». Туляне отбросили противника от города «и слободы уберегли и жечь не дали». Местами отряды Мубарек-Гирея даже «перелезли» реку Оку и достигли окраин Московского уезда. Татарские «загоны» прошли через рязанские, каширские, коломенские, пронские, зарайские, серпуховские, тарусские, оболенские, калужские, алексинские, воротынские, болховские, белевские и ливенские места. Только в этих уездах было захвачено около 6 тысяч полоняников[123]. Отряды противника воевали и другие уезды и волости, но сведений о захваченном в этих землях «полоне» не сохранилось.

Обстановка на границе оставалась напряженной и в последующие годы, что вынуждало правительство и местных воевод принимать чрезвычайные меры по организации более крепкой обороны южных уездов. В 1635-1636 годах на степных рубежах начались крупные работы, которые должны были обеспечить более надежную защиту страны от новых татарских нашествий. Но эпизодическая починка отдельных сегментов южных засек не смогла исправить ситуацию. Тогда, в апреле-августе 1638 года, организовав широкое строительство, правительство восстанавливает старые заброшенные укрепления по Оке и Большую засечную черту, прикрывавшую ближние подступы к Оке и приокским местам, состоявшую из 12 линий-засек: Шацкой, Ряжских, Рязанских, Каширских, Веневской Веркушинской или Княжей, Тульских, Крапивенских, Одоевских, Лихвинских, Перемышльской, Белевских, Козельских[124].

Еще раньше начала работ по реконструкции старой линии обороны, в 1635 и 1636 годах строятся большие города-крепости Козлов и Тамбов[125]^*, тогда же развернулось строительство укреплений новой Белгородской засечной черты, выдвинутой далеко на юг и состоявшей из 5 больших земляных валов, протяженностью по 35-30 верст каждый (Карповско-Белгородский, Яблоновский, Новооскольский, Усманский, Козловский) и более 20 малых валов, а также 25 крепостей. Создаются 2 укрепленных района с системой острожков, валов, рвов и засек в Комарицкой волости под Севском и в Лебедянском уезде. Работы на Белозерской черте растянулись на многие годы и завершилось только в 1653 году. К этому времени линия новых укреплений протянулась от реки Ворсклы до реки Челновой (левый приток Цны) почти на 800 верст. В 1647 году в Среднем Поволжье под руководством стольника и воеводы Богдана Матвеевича Хитрово начинается строительство Корсунской, Атемарской, Потишской, Инсарской и Засурской засеки, позднее составивших Симбирскую черту, строительство которой велось до 1654 года. Соединились две полосы укреплений в районе восточнее Нижнего Ломова, крепости поставленной на западной окраине Приволжской возвышенности, на реке Ломов (территория современной Пензенской области).

Продолжающиеся набеги татар, а также новое крепостное и засечное строительство потребовало более надежного прикрытия границы войсками, особенно в местах проведения работ. Иначе могла повториться история со строительством жилого острога на реке Короче, уничтоженного татарами в сентябре 1637 года.

Поэтому была заметно увеличена численность «украинных полков» - с 5 тысяч человек в 1631 году до 12 тысяч (по другим сведениям, до 13 тысяч) в 1635 году и 17 тысяч в 1636 году. Со временем помимо полков сотенного строя летом на южные границы стали высылать и полки нового строя А. Крафтера, В. Росформа, Я. Вымса, а также отдельные воинские команды (ротмистра В. Далмацкого и майора Л. Крымзера). Командный состав этих частей ежегодно направлялся в порубежные города из Москвы, а солдаты, рейтары и драгуны призывались в строй лишь в летнее время, а осенью распускались по домам. Оружие и снаряжение сдавалось и хранилось «на Туле в анбаре», а седла и упряжь – в Иваново-Предтечеве монастыре[126]

Эта меры сразу же улучшили обстановку на рубежах. Уже в 1636 году задуманный татарами большой набег оказался сорванным. Крымские и ногайские отряды были встречены русскими войсками, прикрывавшими строительство городов Тамбова, Козлова, Верхнего и Нижнего Ломова, и поспешно отступили в степь[127].

Затраченные страной огромные средства и усилия не пропали даром и в итоге принесли ожидаемый результат. Выдвинутые в сторону плодородных южных земель оборонительные линии-черты не только обезопасили внутренние области страны, но и значительно расширили прикрытые ими территории.

* * *

Отвлекали татар и возобновившиеся нападения запорожских и донских казаков на ногайские улусы и азовские места. В августе 1634 года запорожцы осадили Азов, а в октябре под этой крепостью действовали объединившиеся донские и запорожские отряды, штурмовавшие городские укрепления и едва не овладевшие ими. Однако, захваченная казаками наугольная башня обвалилась, засыпав проход в город. При этом был ранен казачий атаман Епиха Радилов. Приближение к Азову ногайских отрядов вынудило казаков снять осаду и отступить.

Весной 1635 года 2 казачьих флотилии разорили окрестности Керчи и захватили в Азовском море 4 турецких купеческих корабля, сожгли город Кают в Турции и благополучно вернулись обратно. Была установлена почти полная блокада Азова. В степи стояли конные казачьи заставы, в устье Дона находились донские и запорожские струги, стерегущие движения вражеских кораблей.

Попытку овладеть Азовом казаки повторили в 1637 году. На этот раз они действовали большими силами и гораздо удачнее. Воспользовавшись начавшейся войной между Турцией и Персией, а также уходом войска крымского хана в поход на Молдавию (в составе этой орды ушли в набег ногаи, улусы которых прикрывали ближние подступы к Азову), казаки задумали напасть на турецкую крепость. 9 апреля 1637 года в Монастырском городке собрался войсковой круг. На нем было решено «Идти посечь басурман, взять Азов и утвердить в нем веру православную». 20 апреля в поход на Азов выступило войско под командованием походного атамана Михаила Ивановича Татаринова. В его составе было 4 тыс. запорожских казаков атамана Петра Матьяша, которым за участие в этом набеге была обещана половина будущей добычи.

21 апреля 1637 года крепость была осаждена. Взятие Азова отвечало интересам Русского государства и из Москвы с дворянином Степаном Чириковым в помощь казакам была прислана денежная и хлебная казна, а также большие запасы пороха. На 49 стругах на Дон доставили порох, ядра, 2 тыс. рублей, 400 четвертей сухарей, толокна, круп, 16 бочек вина, 40 поставов сукна, 100 пудов пороха, 50 пудов селитры, 40 пудов серы, 100 пудов свинца и 4200 пушечных ядер, к 84 бывшим у казаков пушкам-пищалям[128].

Воодушевленные поддержкой донцы начали вести осадные работы, сделав подкоп под стены крепости. Подземные работы возглавил запорожский казак (по другим сведениям прибившийся к казакам в смутное время немец-ландскнехт) Иван Арадов. На рассвете 18 июня 1637 года в результате взрыва пороховой мины крепостная стена была взорвана и через образовавшийся в ней большой пролом (ок. 10 саженей – 21 м.) казаки ворвались в город. Тяжелые уличные бои продолжались еще три дня. В ходе штурма донцы и запорожцы потеряли более тысячи человек убитыми и около 2 тысяч ранеными[129]. 4-х тысячный турецкий гарнизон был уничтожен (за исключением укрепившихся в одной из башен последних защитников города, оборонявшихся там почти две недели и только потом заключивших с казаками соглашение, по которому их выпустили в Крым). При штурме Азова истреблению подверглась и большая часть его жителей, промышлявших торговлей русскими пленниками. В руки победителей попали большие трофеи, в том числе вся азовская крепостная артиллерия - на стенах и башнях захваченного города находилось 200 больших и малых орудий. Из рабства было освобождено около 2 тысяч христиан-невольников.

Победа казаков не осталась незамеченной. Первыми о ней узнали в Москве – 15 июля 1637 года с донесением туда отправилась легкая станица атамана Потапа Петрова. Он дал русскому правительству подробный отчет о последних событиях на Дону[130]. В Москве это известие поверглось проверке, и когда оно подтвердилось в 1638 году в Азов русским правительством было отправлено царское знамя, «зелейная» и свинцовая казна - 300 пудов пороху и 200 пудов свинца, большие хлебные запасы. Поставки продовольствия и боеприпасов продолжались и в дальнейшем, увеличиваясь, год от года. Воеводы южнорусских городов получили приказ не препятствовать отправке жителей своих уездов на помощь казакам в Азов[131]. Помощь людьми была своевременна – большая часть запорожцев ушла в Приднепровье, где весной 1638 года разгорелось восстание под руководством Я. Острянина, К. Скидана и Д. Гуни.

В Стамбуле, несомненно, догадывались о причастности русского правительства к захвату Азова. В отместку за оскорбительную для султана победу казаков хан Бегадыр-Гирей, по воле «турского царя» Мурада IV, в начале осени 1637 года послал в большой набег на Русь 40-тысячное войско «царевича» Сафат-Гирея. С тяжелыми боями он все же прорвался через пограничную линию, построенную под городом Яблоновым на Изюмской «сакме». Нападение крымцев оказалось неожиданным для прикрывавших границу воевод, долго пересылавшихся по этому поводу друг с другом и с Москвой. Их запоздалые действия не смогли помешать развернувшимся на широком фронте операциям прорвавшихся за засеки степняков. Налетевшие в сентябре 1637 года на южнорусские уезды татары, смогли увести в полон 2281 человека. Были разорены Ливенский, Орловский, Карачевский, Болховский, Кромский, Новосильский уезды и Комарицкая волость. Особенно пострадали новосильские места.

Последствия татарского нападения 1637 года вынудили Москву начать в следующее 1638 году спешные работы по ремонту и расширению укреплений на Тульской засечной черте, чтобы не допустить повторных набегов крымцев. Одновременно с этим, московские послы попытались уверить турецкие власти, что казаки «Азов взяли воровством… Мы за них не стоим, хотя их воров всех, в один час, велите побить»[132]. Султан поверил или сделал вид, что поверил в непричастность Москвы и, обвинив в потере Азова Бегадыр-Гирея, сместил его с престола. Новым ханом стал Мухаммед-Гирей IV.

Между тем весной 1638 года на тот момент еще не лишенный власти хан Бегадыр-Гирей, чувствуя собиравшуюся над его головой грозу, попытался урегулировать конфликт с казаками дипломатическим путем и направил на Дон своего парламентера ногайского мурзу Салтана Аксак Кальмаметева. 19 апреля посол прибыл к Азову и потребовал возвращения города Турции. Ответ казаков хорошо передает ту гордость, которую они испытывали от своей победы, плодов которой донцы не собирались уступать без большой войны: «Дотоле у нас казаки место искивали в камышах. Подо всякою камышинкою жило по казаку, а ныне де нам Бог дал такой город с каменными палатами, да с чердаками, а вы де велите его покинуть. Нам еще де, прося у Бога милости, хотим прибавить к себе город Темрюк, да Табань, да и Керчь, да либо де нам даст Бог и Кафу вашу».

Эти заявления не были голословны. Казаки пытались прорваться к другим приморским турецким городам. В 1638 году на Азовском море шли большие бои. Но решительные действия турецкого флота Пиала-паши, положили предел активности донцов. Турецкому адмиралу удалось разгромить несколько казачьих флотилий, пытавшихся прорваться в Черное море. Самое страшное поражение они потерпели в сражении в Адахунском лимане под Анапой. Подошедшие после этого к устью Дона 60 османских кораблей начали морскую блокаду Азова. Главные силы турецкой армии по-прежнему участвовали в войне с Персией, а новый крымский хан не решался осаждать и штурмовать большую каменную крепость, в которой сумели обжиться и укрепиться страшные для татар казаки[133].

Овладев Азовом, донцы приступили к восстановительным работам, стараясь не столько возобновить старые укрепления, сколько еще более усилить их. Превратив город в свою базу, казаки уже в следующем, 1640 году направили в море к крымским берегам флотилию из 37 стругов, которая была встречена большим османским флотом, насчитывавшим 80 галер - «каторг» и 100 малых судов - «ушкулов». Бои между казачьими и турецкими кораблями шли три недели (!). Казаки повредили 5 галер противника, но, преследуемые турецкими кораблями, вынуждены были высадиться на берег и по суше возвратиться в Азов.

Намерение турок любой ценой вернуть себе Азовскую крепость не являлось тайной для донских атаманов. Об этом сообщали взятые в плен «языки». Ожидая прихода неприятельской армии, казаки продолжали укреплять свою новую столицу, готовили воинские припасы и провиант. Им вновь помогло русское правительство, накануне вражеского нападения направившее в Азов 4 тыс. четвертей ржаной муки, 350 четвертей овсяной крупы, 350 четвертей толокна, 300 четвертей сухарей и большую денежную казну (8 тыс. рублей). Помимо малых пищалей в крепости находилось 7 больших пушек, для которых еще в 1639 году из Москвы было доставлено 350 железных ядер[134].

В конце 1640 – начале 1641 года обстановка в Приазовье начала сгущаться. Войска Мурада IV еще в 1638 году взяли Багдад, война с Ираном завершилась. Турки стали готовиться к большому походу на Азов, но 1 марта 1640 года накануне начала военной кампании султан умер. Его преемником стал Ибрагим I, человек нерешительный и болезненный. Отправка к Азову уже собранных в Стамбуле войск задержалась почти на год. Только в начале января 1641 года повинуясь приказу нового султана, войско прощенного Бегадыр-Гирея, назначенного командовать крымскими войсками, начало нападать на стоявшие под Азовом казачьи отряды. В пятидневном сражении донцы были разбиты, после чего противнику удалось прервать сообщение донцов с Воронежем, откуда к ним поступали хлебные запасы. По этой причине в 1640 и 1641 годах на Дон не было прислано царского «зелейного» и «хлебного» жалованья. В канун вражеского нашествия казакам удалось переправить лишь денежную казну – 6000 руб. в 1640 году и 8000 руб. в 1641 году.

Крымская блокада Азова предшествовала наконец начавшемуся походу турецкой армии и флота. Весной 1641 года султан Ибрагим направил к устью Дона флот, состоявший из 70 «каторг» и 90 «ушкулов» (по другим, по-видимому, преувеличенным сведениям у противника было 100 галер, 80 больших и 90 малых «ушкулов) и 30-тысячную турецкую армию Дели-Гуссейн-паши»[135]. Подошедшая туда 40-тысячная крымская орда участия в осаде не принимала. Лишь на минных работах были задействованы крымские сеймены (стрельцы). Почти все они погибли при взрыве осажденными турецких подземных галерей.

Осада началась 7 июня 1641 года и продолжалась почти 4 месяца. Укрепления Азова обстреливало 129 больших «проломных» пушек, стрелявших ядрами весом не менее пуда, и 32 «верховые» пушки (мортиры), на случай вылазки осаждающие установили в своих траншеях 674 небольших орудия, скрепленных между собою цепями[136]. Казаки под командованием атамана Осипа Петрова и Наума Васильева (5367 мужчин и 800 женщин) отбили 24 приступа врага. Во время первого штурма осажденные использовали заранее установленные на вероятном направлении атак противника пороховые мины, с помощью которых был взорван Топраков город (Земляной город) – предместье Азова. Турки попытались подвести к стенам крепости земляной вал, подобный тому, с помощью которого они незадолго до этого взяли Багдад. Но и эти работы были взорваны осажденными. Неудачей закончилась и многодневная бомбардировка Азова. Казаки достаточно легко перенесли продолжавшийся 16 суток обстрел крепости из тяжелых орудий, отсидевшись «в четвертом земляном городе и в земляных избах». Встревоженный неудачным ходом осады и большими потерями своей армии Дели-Гуссейн-паша направил султану послание с просьбой прекратить осаду и отвести войска, чтобы лучше подготовиться к новому нападению. Начать его турецкий командующий предлагал следующей весной. Однако Ибрагим отверг его доводы и прислал военачальнику краткий ответ с решительным приказом: «Паша, возьми Азов или отдай свою голову»[137]. Все же в ночь с 25 на 26 сентября 1641 года Дели-Гуссейн-паша был вынужден нарушить повеление султана и снять осаду, продолжавшуюся 93 дня. В боях и на штурмах его войска понесли тяжелые потери: погибло 15 тыс. турецких пехотинцев, 3 тыс. моряков, 7 тыс. татар. Но и казакам победа досталась дорогой ценой - около половины их (3 тыс. человек) погибла, а почти все оставшиеся в живых были ранены.

Отстояв Азов, казаки предложили правительству царя Михаила Федоровича принять город под свою власть и прислать в него воевод и войско[138]. Для изучения обстановки на месте в Азов послали дворянина Афанасия Желябужского и подьячего Арефия Башмакова, которые на месте тщательно изучили обстановку и доложили о ней царю и боярам после своего возвращения 8 марта 1642 года. Доставленные сведения были неблагоприятными - выяснилось, что большая часть азовских укреплений разрушена, из 11 башен осталось только 3 и то поврежденные. К тому же «чертеж» Азова Желябужскому и Башмакову изготовить не удалось, не была составлена и смета восстановительных работ. Об этом они сообщили по возвращении в Москву, сославшись на то, что с ними не было послано ни горододельца, ни чертежника[139]. Тогда же царем Михаилом и его советниками были получены явно встревожившие их вести из Турции, в которых сообщалось о решимости султана любой ценой добиваться возвращения захваченной казаками крепости. Правительству пришлось срочно пересматривать решение Земского собора, состоявшегося в январе 1642 года в Москве, на котором большинство участников высказались за присоединение Азова к Русскому государству, даже ценой неизбежной войны с Турцией. (Предложение казаков оказалось очень привлекательным для многих представителей служилого сословия, но финансовое положение страны оставалось сложным, поэтому правительство решило не принимать Азова и уговорить донцов вернуть город турецкому султану). 30 апреля 1642 года на Дон выехал дворянин Михаил Засецкий с царской грамотой казакам, в которой им предлагалось уйти из Азовской крепости. 28 мая грамота была прочитана на войсковом круге и принята собравшимися донцами. Вскоре после решения круга в начале лета 1642 года казаки ушли из Азова на Махин остров, взорвав его укрепления и увезя с собой в качестве трофеев крепостные ворота и городские весы.

Турки, восстановившие укрепления Азова, попытались нанести ответный удар по донским казакам и весной 1643 года напали на их поселения. Вверх по Дону двинулась армия во главе с Реджеп-агой, усиленная таборами янычар. 22 апреля в результате неожиданной атаки был захвачен городок Маныч, затем – Черкасск и Монастырский городок. Однако нападение на Раздоры, где находились вывезенные из Азова пушки, оказалось неудачным. Казаки отбили турецкий штурм. Противник, понесший большие потери отступил, но военные действия на Дону продолжались и позднее. В 1644 году были разгромлены городки Голубые и Кагальник; в 1645 году нападению подверглись верховые казачьи поселения. В результате турецкой агрессии на Дону казаки заявили московскому правительству о своем решении отступить на Яик. Чтобы не допустить такого развития событий, чреватого ослаблением обороны южных границ. Русское командование вынуждено было оказать срочную военную помощь донскому казачеству.

* * *

В годы «Азовского сидения» казаков крымские набеги на Русь почти прекратились. Воспользовавшись этим обстоятельством, московское правительство продолжало укреплять южную границу. В 1635-1637 годах помимо упоминавшихся выше Тамбова, Козлова, Верхнего и Нижнего Ломова здесь строятся города Чернавск, Усерд, Яблонов, Ефремов, Талицкий острог, на старом «Орловском городище» восстанавливается город Орел, уничтоженный в 1611 году во время «литовского разорения». В 1638 году на реке Короче вновь строится Корочинский острог, первоначально именовавшийся «Красным городом». В 1645 году в этой крепости были не только 7 крепостных пушек-пищалей, но и «три пищали медные в немецких станкех на колесах устроены для походов»[140]. Эти полевые пушки, по-видимому предназначались для прикрытия отрядов, защищавших оборонительный земляной вал, соединявший Корочу и Яблонов.

Еще более упрочило оборону крымской «украйны» возведение в 1639 году на Северском Донце небольшой русской крепости Чугуев, где были поселены ушедшие с Яковом Остряниным от «мучительства ляховского» малороссийские казаки. Вместе с русинами укреплять заброшенное Чугуевское городище прибыло несколько сотен русских служилых людей и две сотни московских стрельцов, под началом воеводы Петра Ивановича Щетинина, а также приставшее к ним население близлежащих украинских и русских земель[141]. В 1639 году служилое население Чугуева составляло 929 человек. Вместе с семьями первых переселенцев насчитывалось до 3 тысяч человек. Новый город, будучи расположенным южнее Белгорода, оказался вне системы засечных укреплений, занимая исключительно важное положение на степной границе Московского государства между «Царевой дорогой» (Изюмским шляхом, вдоль которого двигались основные волны татарских нападений в 1630-е гг.) и Муравским шляхом, где татары стали действовать в 1640-е годы. Заняв Чугуев, Острянин уже 19 июля 1639 года смог предотвратить очередной татарский набег, разбив передовой крымский отряд. В мае 1640 года казаки Острянина вновь бились с татарами, приходившими под «украинные» города Хотмышск, Вольной и Белгород[142].

* * *

Служба на степном пограничье была неспокойной. Не случайно в 1640 году находившиеся в Чугуеве командиры черкасских казачьих сотен жаловались на то, что их заставляют «ночным временем» обходить выставленные по острогу заставами «сторожи», вспоминая, что они «де и в Литве по сторожам не хаживали»[143]. Порядки, сложившиеся в далеком «украинном городе», стали для них обременительней прежней службы. Впрочем, такую строгость в организации службы можно объяснить сложностью положения на границе. Строительство новых крепостей на речных «перелазах» не могло остановить татар, которые в отличие от «воровских черкас», лишь в крайнем случае штурмовали русские города и пригородные укрепления[144]. Поэтому, чтобы остановить противника строящаяся Белгородская черта была задумана как сплошная линия укреплений – валов, рвов и надолбов, вдоль которых планировалось устроить небольшие земляные острожки. Из-за большого объема работ строительство новой Черты затягивалось и отдельные татарские отряды прорывались через линию новых укреплений. Но это были небольшие разведывательные рейды, в ходе которых противник старался нащупать самое слабое звено в русской обороне. После 1637 года больших набегов не было несколько лет – внимание татар было отвлечено войной с казаками под Азовом. Благодаря этому укрепления на границе год от года становились все надежнее. Укрепив рубеж на Изюмской сакме, московские градодельцы начали строить крепости на Муравском шляхе. В 1640 году начинается строительство городов Хотмышска и Вольного, в 1641-1642 неподалеку от них возводится Лосицкий острог, в 1642 году на Дону под Воронежем на месте села Костенки был заложен город Костенск. В 1644 году на Калмиусском шляхе, на впадающей в Тихую Сосну р. Ольшанке, строится крепость Ольшанск, а в 1644 году на Муравской сакме, на Карповском сторожевье в верховьях р. Восклы – город Карпов.

Почти сразу же после ухода казаков из Азова возобновляются крымские набеги на русские земли. Особенно большой размах они приняли в 1644-1645 годах.

В июле-сентябре 1644 года татарские отряды, численностью ок. 40 тыс. человек, воевали сопредельные территории Московского государства и Речи Посполитой. На русском участке границы противник сумел прорваться в Тамбовский, Курский, Новгород-Северский, Рыльский, Севский и Карачевский уезды и Комарицкую волость.

В 1645 году основной удар татары нанесли зимой. Пришедшим на Русь 30-тысячным крымским войском командовал царевич Гази-Гирей. Использовав фактор внезапности, 18 декабря его отряды прорвались через границу в Рыльский и Курский уезды. Застигнутое врасплох местное население не успело уйти в остроги, и противник захватил там большой «полон». Получив сообщение о татарском вторжении, навстречу противнику с отрядом в 1500 воинов выступил воевода князь Семен Романович Пожарский. Он разгромил несколько крымских «загонов», а затем в сражении у села Городенки 28 декабря 1645 года разбил атаковавшие его крымские войска, «отполонив» 2700 человек. Отступившие после этого поражения в степь татары все же смогли увести с собой 6200-6300 полоняников[145].

Обнаруженные противником слабые места в системе пограничных укреплений были быстро исправлены и дополнены постройкой новых городов: Усмань – 1645, Валки – 1646, Орлов – 1646, Коротояк – 1647, Царев Алексеев (Новый Оскол) – 1647, Верхсосенск, – 1647, Сокольск – 1647, Добрый – 1647, Белоколодск – 1648, Болховой – 1648, Урыв –1648 и Обоянь – 1649 гг. Они оказались связанными между собой и ранее построенными городами и острогами сплошными линиями валов и надолбов. Таким образом, весь русский рубеж был превращен в сплошную крепость. Попытки татар прорваться через границу, предпринятые в последующие годы закончились неудачей. Их последний большой набег произошел в 1647 году Но попытавшееся взломать русскую пограничную оборону 10-тысячное войско Караш-мурзы 11 июля 1647 года было разбито в верховьях реки Тихой Сосны. Уходя от преследования, раненый Караш-мурза бежал «с невеликими людьми».

Впоследствии крымские отряды, оказались вовлеченными в шедшую на Украине освободительную войну и вместе с казаками Богдана Хмельницкого начали совершать нападения на приднепровские земли, оставив в покое московские «украйны».

В победе над татарской агрессией немалую роль сыграло изменение мест ежегодной расстановки полков на южной границе. До 1637 года они ставились по традиционной схеме в городах Одоеве – Крапивне – Туле – Дедилове – Мценске, примерно там же где «Большой разряд» стоял в 1599 году при Борисе Годунове, - на значительном расстоянии от новых границ страны, отодвинувшихся к этому времени далеко на юг. В 1638-1645 годах места размещения полков несколько меняются, но они остаются еще в пределах старой границы (Одоев – Крапивна – Тула – Венев – Мценск). Лишь в 1646 году происходит настоящий перелом в ходе обеспечения войскового прикрытия новых рубежей. Полки оказались выдвинуты на линию Белгород – Карпов – Яблонов; в 1648 году вместо Карпова Передовой полк направили в Царев Алексеев (Новый Оскол).

С целью предупреждения нападений степняков на свои границы, где достраивались новые крепости, русское правительство организовало первый за многие годы поход на Крым и ногайские улусы. Во главе экспедиции поставили воеводу князя Семена Романовича Пожарского. Решение о походе было принято в январе 1646 года, о чем сообщили донским казакам, которым предстояло принять в нем активное участие. На помощь к ним двинулся воронежский воевода Ждан Васильевич Кондырев. По царскому указу он набрал в украинных городах 3 тыс. вольных людей и выступил с ними на Дон. Каждый из добровольцев получил щедрое жалованье: имевшие пищаль - 5 руб. 50 коп., безоружные – 4 руб. и казенную пищаль. Вместе с Кондыревым на Дон направили царское жалование: 5 тыс. руб., 100 поставов сукна, 3 тыс. четвертей «хлебных запасов», 300 ведер вина, 200 пудов пороха «ручного», 100 пудов пороха пушечного, 200 пудов свинца, 10 тыс. аршин холста на паруса и материалы «на судовые поделки».

Местом сосредоточения войска стал Черкасский городок. Шедший из Астрахани с князь Пожарский достиг Черкасска в середине июня. В его войске насчитывалось 1700 русских воинов, в том числе 700 конных астраханских стрельцов, а также 2350 ногайских и юртовских татар под командованием Султан-мурзы Аксакова. Соединившись с донскими казаками и отрядом Кондырева, а также с отрядами горских черкас, гребенских и терских казаков, воевода Пожарский пошел на Азов. Русская конница разорила улусы азовских татар и малых ногаев, а донские казаки и ратные люди из отряда Кондырева, выйдя на стругах в море захватили 2 и потопили 3 турецких корабля.

6 июля 1646 года на азовской стороне Дона произошло большое сражение, в ходе которого было разбито пришедшее на помощь Азову войско крымского царевича Ният-Гирея. От окончательного разгрома татар спасло прибытие 10-тысячного азовского войска, после чего казачьи сотни вышли из боя.

Воодушевленные этой победой, русские воеводы решили совершить нападение на Крым, но из-за начавшейся на море бури вернулись назад. Азовский гарнизон пытался преградить казачьим стругам обратную дорогу, установив на берегу Дона «тарасы», а за ними пушки. Казаки высадились на берег и, атаковав противника, разгромили оборонявшиеся здесь турецкие отряды и прорвались в свои городки. В целом поход 1646 года показал возросшую силу русского войска, его способность вести успешные боевые действия вдали от своих границ.

Турецкое правительство, считая главным виновником похода 1646 года донских казаков, решило начать большое наступление на казачьи юрты. В 1647 году на них двинулась армия азовского бея Мустафы. События на Дону приняли настолько опасный для казаков оборот, что русское правительство вынуждено было, откликнуться на обращение донских атаманов. В мае 1648 г. на помощь им были направлены регулярные войска под командованием дворянина А.Т. Лазарева[146]. При этом московские власти едва ли не впервые нарушили постоянно декларируемый перед османским правительством нейтралитет в казачьих делах. Решительный демарш Москвы вынудил противника остановить удачно начатую войну. Узнав о прибытии на Дон русских солдат, турецкое командование, начавшее новое наступление на Черкасск, не принимая боя, отвело свои войска обратно в Азов. Весной 1649 года Мустафа, узнавший об отъезде Лазарева в Москву, предпринял новое наступление на Черкасск, вновь против него выходили русские солдаты, и вновь, прервав поход, турки отступили.

Вспыхнувшее весной 1648 г. антипольское восстание на Украине изменило ситуацию на границах России. Ее основные противники – Речь Посполитая и Крымское ханство - оказались втянутыми в длительную и тяжелую войну между собой. Полученная Москвой мирная передышка позволила ей завершить создание системы оборонительных рубежей на южной «украйне» и приступить к осуществлению серии мероприятий, направленных на подготовку новой войны с Польско-Литовским государством. В ходе начавшегося в 1654 году вооруженного конфликта с Речью Посполитой Россия не только вернула себе потерянные в Смутное время смоленские, черниговские и северские земли, но и добилась присоединения к своим владениям территории Левобережной Украины и части Киевского воеводства с самим городом Киевом.

Приложение 4. Крымские мотивы и отголоски в творчестве Пушкина

В.И. Коровин, д-р филол. наук, профессор,

заведующий кафедрой Отечественной литературы

В 1820 году над Пушкиным внезапно разразилась гроза. В эпилоге к поэме «Руслан и Людмила» он писал:

На крыльях вымысла носимый,

Ум улетал за край земной;

И между тем грозы незримой

Сбирались тучи надо мной!..

В мае 1820 г. Пушкин был выслан из столицы и отправлен в фактическую ссылку на Юг (официально – переведен на новое место службы).

Период Южной ссылки справедливо считается периодом почти полного господства романтизма. На юге Пушкин знакомится с поэзией Байрона, и это усиливает волновавшие его романтические настроения. Южныйпериод творчества связан с воплощением романтического характера байроновского типа («современного человека», представленного Чайльд-Гарольдом) в его русской интерпретации – вольнолюбивого мечтателя и разочарованного индивидуалиста. На Юге Пушкин испытал не только влияние Байрона, но пережил глубокий интерес к французскому поэту-классику Андре Шенье, со стихотворениями которого, только что вышедшими (1819), он познакомился перед отъездом на Юг. Том стихотворений Андре Шенье стал любимым чтением Пушкина в южный период. Шенье с его пластикой, сдержанностью, гармонией явился для Пушкина прямым и оберегающим противовесом байроновской безудержной и часто алогичной эмоциональности. Если в поэмах преобладает влияние Байрона, то в лирике ему не уступает влияние Шенье. Творчество южного периода развивается из противоречия между романтизмом Байрона и классицизмом Шенье, устремляясь к примирению между ними, к синтезу романтизма и классицизма в чисто пушкинской поэтической системе, предполагающей выражение эмоциональной субъективности и конкретного психологического переживания точным и ясным словом. Подобно тому как Байрон противостоял холодному рационализму, так Шенье – эмоциональной несобранности, иррациональности, внося дисциплину эстетического вкуса в стиль, передающий романтическую взволнованность. Оба поэта были Пушкину необходимы и служили дополнением и противоядием один другому.

Овладевая романтической темой, романтической проблематикой и романтическим стилем, Пушкин окончательно сводит воедино стили двух течении русского романтизма – психологического и гражданского, или социального. И, что очень существенно, этот синтез предстал в лирике и в больших лироэпических жанрах.

Немалую роль в творчестве Пушкина в южный период, который отличался своим откровенным, почти господствующим лиризмом, сыграли крымские впечатления. Вместо холодного севера и средней полосы России перед Пушкиным открылись морские просторы, он увидел горы и ощутил жар ослепительного южного солнца. Все это вместе рождало романтические настроения и усиливало их в тот период, когда и в мире было беспокойно и тревожно.

Крым (Таврия – так в древности называлась южная часть Крымского полуострова по имени его населения: тавров; в Средние века весь Крым стал называться Тавридой) произвел на Пушкина неизгладимое впечатление. Эта земля, присоединенная к России в 1783 году, была овеяна легендами. Она помнила греков, генуэзцев. Здесь соединялись Запад и Восток (крымское ханство). Пушкин вместе с семьей генерала Раевского, героя Отечественной войны 1812, путешествовал три недели летом 1820 г. 15 августа он писал, что через Керченский пролив «из Азии мы переехали в Европу», в Тавриду – «воображенью край священный». Пушкину запомнились Керчь, Феодосия, Гурзуф, Бахчисарай, Симферополь, Алушта, Ангарский перевал, Ялта, Массандра, Никитский ботанический сад, Георгиевский монастырь... В дошедшем до нас неоконченном и необработанном стихотворном отрывке «Таврида» он признавался, что стал бодр духом, его посетило творческое вдохновенье и он пережил нечто похожее на счастье:

Ты вновь со мною, наслажденье;

В душе утихло мрачных дум

Однообразное волненье!

Воскресли чувства, ясен ум.

Какой-то негой неизвестной,

Какой-то грустью полон я;

Одушевленные поля,

Холмы Тавриды, край прелестный,

Я снова посещаю вас,

Пью жадно воздух сладострастья,

Как будто слышу близкий глас

Давно затерянного счастья.

Крым, по предположению биографов, связан с историей «потаенной любви поэта». В Крыму Пушкин начал сочинять поэму «Кавказский пленник», легенда о ханском дворце в Бахчисарае послужила сюжетом поэмы «Бахчисарайский фонтан», «...там, – писал Пушкин, – колыбель моего Онегина». Крым – место создания других произведений и возникновения новых замыслов. В Крыму Пушкин ощутил полноту бытия, радостное чувство от гармонии с природой полуденной земли.

Особенно яркие впечатления остались у поэта от посещения Гурзуфа и Бахчисарая.

До Гурзуфа, древнейшего поселения на Южном берегу Крыма Пушкин добирался морем из Феодосии. Ночью на корабле была написана им знаменитая элегия «Погасло дневное светило...». Поэт жил в доме дюка Ришелье, вел беседы с бывшим губернатором Тавриды А.М. Бороздиным, жена которого приходилась сестрой генералу Раевскому. Он побывал на развалинах генуэзской крепости, любовался знаменитой Медведь-горой (Аю-Дагом) и руинами города Парфениона, который. по преданию, был столицей амазонок...

В уже упомянутом отрывке «Таврида» Пушкин писал:

Так, если удаляться можно

Оттоль, где вечный свет горит,

Где счастье вечно, непреложно,

Мой дух к Юрзуфу прилетит.

Счастливый край, где блещут воды,

Лаская пышные брега,

И светлой роскошью природы

Озарены холмы, луга…

Крым положил начало романтической лирики Пушкина, в которой создан психологический портрет современника, эмоционально соотнесенный поэтом с собственным поэтически воспроизведенным характером. Личность самого поэта предстает главным образом в элегической тональности. Центральная тема – ощущение новых впечатлений, стихийное чувство воли, контрастное повседневной жизни. Постепенно, однако, ведущим становится стремление раскрыть внутренние стимулы поведения в связи с мотивом свободы.

Романтическое настроение, возникающее в лирике Пушкина, предопределено особым осмыслением биографических обстоятельств, получающих обобщенную трактовку. В элегиях Пушкина возникает конкретный образ изгнанника поневоле, рядом с которым появляется условно-романтический образ изгнанника добровольного. Этот образ связан с байроновским Чайльд-Гарольдом и с римским поэтом Овидием. Пушкин переосмысливает факты своей биографии: не его, Пушкина, сослали на Юг, а он, следуя своим нравственным исканиям, покинул душное столичное общество. В этом отношении поэт воплощает романтический дух либеральных идей века: сила нравственного чувства противостоит обстоятельствам и хотя бы в личном сознании побеждает окружающую его суровую действительность.

Ссылка Пушкина поставила его в положение политического изгнанника. Уже в первом стихотворении, написанном на юге, – «Погасло дневное светило...» – дана господствующая для всей его романтической лирики интонация элегического раздумья. В центре элегии – личность самого автора, вступающего в новую пору жизни. Главный мотив – возрождение души, жаждущей внешней и внутренней свободы, нравственного очищения. В стихотворении поэтически развертывается краткая формула из письма к П. А. Вяземскому: «Петербург душен для поэта. Я жажду краев чужих, авось полуденный воздух оживит мою душу». Стихотворение подводит итог внутренней жизни поэта в Петербурге, в «отеческих краях» и осмысливает ее как несвободную и нравственно неудовлетворительную. Отсюда возникает контраст между прежним существованием и ожиданием полной свободы, сопоставляемой с грозной стихией океана. Личность поэта помещена между «берегом отдаленным» и «брегами печальными»:

Я вижу берег отдаленный,

Земли полуденной волшебные края...

Лети, корабль, неси меня к пределам дальным

По грозной прихоти обманчивых морей,

Но только не к брегам печальным

Туманной родины моей…

Рефреном проходят строки:

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

Сопровождая лирическое чувство, этот лейтмотив проясняет противоречивость душевного состояния и создает перспективу неограниченных желаний личности. Природа рисуется не только необычной, что характерно для романтической лирики южной ссылки, но и внутренне противоречивой. Она заключает в себе представление о мощи стихии и ее произволе («По грозной прихоти обманчивых морей», «угрюмый океан»). Главное в пушкинском изображении – не реальная живописная картина, а выражение стихийного движения, активности, безграничной свободы. В элегии преобладают эмоционально оценочные эпитеты и глагольная экспрессия («Шуми, шуми...», «Волнуйся...», «Лети..., неси...»).

Композиция стихотворения («бегство» из «отеческих краев» и устремленность к «пределам дальным») помогает раскрыть внутреннюю тему – драму поэтической души.

Драматическая коллизия – разрыв с прошлым и неопределенность настоящего и будущего – развернута не только в пространстве, но и во времени. Временной план – самый важный. Романтическая тема «добровольного бегства» объясняется не внеличными, внешними обстоятельствами, а сугубо внутренними причинами. Подлинная причина «бегства» – душевные потребности: лирический герой недоволен обществом и собой. Анализ психологических мотивов приводит к необходимости очищения от страдания и от ложных идей. Само по себе «бегство» не излечивает от ран («Но прежних сердца ран, глубоких ран любви, Ничто не излечило...»), однако освобождение души рисуется в широкой перспективе обновления. Добровольный изгнанник готов к вдохновенному приятию жизни. Он «бежит» от своего разочарования и готов к вдохновенному приятию жизни – свободной стихии океана, «волшебных краев», «полуденной земли»:

И чувствую: в очах родились слезы вновь;

Душа кипит и замирает;

Мечта знакомая вокруг меня летает...

Слова «слезы», «мечта» в сознании Пушкина всегда связаны с творческим подъемом, с возрождением души, с вдохновением. Образ разочарованного в своих напрасных жертвах изгнанника перерастает в образ «искателя новых впечатлений».

Активность души направлена у Пушкина прежде всего на внутренний мир. Пушкинский герой жаждет полноты бытия. Он не отвергает внешний мир, который обогащает его «впечатлениями» и способствует нравственному просветлению.

В отличие от Жуковского, который целиком погружен во внутренний мир (действительность в его поэзии выступает враждебной средой, изменить которую нельзя и которая сулит лишь разочарования) и испытывает томление по недостижимому в реальности, но осуществимому за ее пределами идеалу, пушкинская позиция иная – при всем неприятии неудовлетворяющей его общественной среды он с доверием относится к реальности. Активность души выражается не в гордом и безусловном отвержении действительности, не в борьбе за ее изменение (что будет свойственно декабристам), но и не в надежде на гармонию в потустороннем мире или в утверждении неразрешимости противоречий бытия в байроновском духе. Иначе говоря, отношение к действительности с самого начала многостороннее, исключающее какой-либо схематизм или предвзятость.

Структура стихотворения также обнаруживает и теснейшую связь, и расхождения с романтизмом. Элегия Пушкина перекликается и в своем стихе, и в «музыкальном» оформлении, и в композиции с психологическими элегиями Жуковского, романтический стиль которого Пушкин уже усвоил. Здесь и привычные перифразы и формулы («Погасло дневное светило...», «Желаний и надежд томительный обман...», «Где музы нежные мне тайно улыбались», «Где рано в бурях отцвела Моя потерянная младость...», «хладное страданье»), и выдвижение на первый план эмоционального ореола слова, а не его предметного значения, и повторы, «музыкально» организующие речь. Для композиции стихотворения характерна инверсия. Последовательность речи нарушена хотя бы тем, что о возрождении души говорится в начале элегии, а о «бегстве» – в конце. Но такой принцип строения поддерживает мысль о переломе судьбы. Безграничная перспектива открывается заключительными стихами, дважды до этого повторенными в элегии. Фон природной стихии тоже несет содержательную функцию: от «сумерек» души к яркому свету («Погасло дневное светило...» – «Земли полуденной волшебные края...») через грозную и неведомую стихию («Волнуйся подо мной, угрюмый океан»). Однако вся картина не превращается в аллегорическую: предметные образы не теряют самостоятельности и лишь сопровождают переживание.

Значение элегии «Погасло дневное светило...» для романтизма Пушкина трудно переоценить. В ней впервые возникает лирический характер современника, данный посредством самонаблюдения, самопознания. Этот характер обрисован в эмоциональном ключе. Поверх реальных биографических фактов Пушкин строит условно-романтическую духовную биографию, одновременно и совпадающую и не совпадающую с реальной. Субъектом лирического произведения оказывается автор и не автор. Эта двойственность носителя переживания находит поддержку в романтическом двоемирии, в разочаровании в прошлой жизни и в вольнолюбивых надеждах. Однако разочарование не носит всеобщего и абсолютного характера: идеалом личности становится полнота жизни, которая выступает безусловной ценностью.

Поскольку окружающий мир не способен удовлетворить нравственные запросы, а может лишь намекнуть, оттенить глубину духа, то в шуме ветрила и в волнении океана заложено звучание души, внимающей самой себе. Лирическая речь обращена к себе и не нуждается в слушателях: душа беседует сама с собой, удовлетворяясь этим общением и развертывая неутомимо деятельные свои глубины. Их обнаруживает и выявляет контраст между элегической тональностью воспоминания и грозной «музыкой» океана.

Мотивы, столь отчетливо выраженные в элегии «Погасло дневное светило...», свойственны и другим произведениям Пушкина романтического периода.

Наряду с непосредственно романтической лирикой в южный период не менее мощно проявилась другая, антологическая поэзия, также в основном элегическая и также воспринятая в духе романтизма. Однако лирическое «я» в ней выражено посредством сдержанного, пластически и живописно точного изображения предметного, объективного мира. В этой, восходящей к «антологической», связанной с классицизмом, разновидности жанра элегии, сказалось не только влияние А.Шенье, которое смиряло романтический субъективизм и направляло переживание в дисциплинирующее эмоциональность русло, но и оживившиеся в Крыму и на юге вообще впечатления от следов античного мира. Они отразились в стихотворениях «Муза», «Надеждой сладостной младенчески дыша...», «Дориде», «Юноша», относящихся к самым интимным признаниям Пушкина. Конечно, романтический стиль наложил отпечаток и на пушкинскую антологическую лирику, но все же перечисленные стихотворения никак не вмещаются в границы романтизма.

Элегия «Редеет облаков летучая гряда...» (1820), как и названные стихотворения, входила в раздел «Эпиграммы во вкусе древних» (под этим заглавием они помечены в третьей кишиневской тетради). Элегическая грусть здесь более «античного» происхождения, чем романтического. Поэт размышляет о том, что «звезда печальная, вечерняя звезда», столь близкая его сердцу, одновременно оказывается далекой и недостижимой. Магический луч звезды пробудил в душе поэта воспоминания о том, что «дева юная» тоже «искала» звезду «во мгле». Поэт нашел в «юной деве» родную душу, и она стала для него земным знаком небесного светила. Образ звезды вызывает признание в любви к женщине, охваченной, подобно поэту, любовным, но не разделенным порывом.

Романтическая элегия слита в стихотворении с антологической благодаря «романтической» ситуации и теме воспоминания, типичной для романтической лирики. Однако сквозь «романтическую» ситуацию проступает легкий очерк античной идиллии – таврический пейзаж с его «сладостным» шумом моря, чутким сном миртов и кипарисов, «ночною тенью на хижинах» и «полуденными волнами». Земной мир внутренне гармоничен и вписан в мировую гармонию: пространство раздвигается ввысь, вертикально («летучая гряда облаков», «луч») и вдаль, горизонтально («равнины», «скалы», залив, долины, море). Над всем этим светит звезда, составляющая центр пейзажной картины, который стягивает в фокус все явления и чувства. Лирический герой, ощущая величественную гармонию природы, не может слиться с ней, поскольку на его любовь нет ответа и в его душе нет гармонии. На всю эту «мирную страну» он смотрит с печалью, сознавая свою неполную причастность ей.

Тот же синтез романтической и антологической элегий (его можно обозначить как «романтизация» антологической лирики) демонстрирует первый опыт антологической лирики на Юге – стихотворение «Муза» («В младенчестве моем меня она любила...», 1821). В нем отчетливо проявились стиль А.Шенье, «мудрого и вдохновенного подражателя» древнегреческой поэзии, и влияние антологической лирики Батюшкова (по признанию Пушкина, строки «Музы» «отзываются стихами Батюшкова»).

С поэзией Шенье связана форма фрагмента, александрийский стих и сюжетная ситуация «учитель – ученик», сходная с IX Фрагментом идиллии «Всегда это воспоминание меня трогает...», в которой описывается урок игры на флейте. Пушкин как бы перенесся в античную эпоху и от лица поэта того времени описывает обучение искусству поэзии. Он вводит образ Музы, возникающий в связи с античными ассоциациями и предстающий в облике «девы тайной». Ей, однако, придаются вполне Реальные черты («с улыбкой», «локоны», «милое чело»). Детали пейзажа («в немой тиши дубров») теряют нарочитую условность и превращаются в детали, характеризующие античность. Так появляются «гимны важные, внушенные богами», «песни Мирные фригийских пастухов», «семиствольная цевница», «тростник», «свирель». Эти реалии – не условные стилистические знаки, а признаки архаической культуры. Пушкин намеренно создает античный колорит, благодаря чему оживает древний миф: богиня вручает юноше-ученику вместе с цевницей божественный дар песнопения. Он обязывает юношу-поэта петь обо всем, не исключая ни высоких, ни низких предметов ни высоких, ни низких жанров, ни торжественной, ни буколической (т. е. изображающей простые картины мирной природы) поэзии.

Поэзия рождается в двух сферах – на земле и в небе. «Тростник», врученный Музой, инструмент посюстороннего, земного мира, получающий высшее значение в руках самой Музы, оживляющей ее «божественным дыханьем». Стало быть, подлинная красота содержится в том, что одухотворено свыше. Поэтический дар возникает не в виде мистического откровения, как изображали романтики, а является наставничеством богини, передаваемым с изящной грацией ее избраннику, который таким путем приобщается к высшим тайнам одухотворенной красоты.

В «Музе», как и в других стихотворениях, в основу положено элегическое воспоминание о «младенчестве». Затем оно развертывается и наполняется конкретными чертами, постепенно сближаясь с настоящим («наигрывал» – «оживлен»). Просветленная романтическая печаль о прошедшей гармонической юности, начало пробуждения поэтического таланта и последующие события предстают в двух пересекающихся планах – событием мифа и собственным творческим опытом, сопрягая образ античного юноши и его рассказ с лирическим образом самого поэта и его воспоминанием о своем прошлом.

Романтическая и антологическая лирика вдохновлялись идеалом полноты жизни, которая проявилась в интенсивной напряженности контрастных чувств, в глубине раздумий и желаний («Кто видел край, где роскошью природы...», «Простишь ли мне ревнивые мечты...» и др.). Рядом с традиционными романтическими мотивами о скоротечности жизни («Гроб юноши», «Умолкну скоро я... Но если в день печали...») возникают новые, в которых разочарование уступает место прославлению радостей жизни («Мой друг, забыты мной следы минувших лет...»). Особенно примечательно в этом отношений стихотворение «Надеждой сладостной младенчески дыша...».

Сюжет стихотворения, написанного александрийским стихом, держится на противоположности двух мыслей: если бы я верил в бессмертие, я бы добровольно окончил свою жизнь и тем достиг блаженства, потому что унес бы с собой «в пучины бесконечны» все, что мне дорого, обрел бы свободу, наслаждение и созерцал бы мысль, плывущую в небесной чистоте; но так как я не верю бессмертие, то я хочу долго жить, чтобы всем, что для меня дорого, и особенно «образом милым», насладиться здесь, потому что его не будет там.

Здесь видно, как в разгар романтизма вырабатывается то мироощущение, которое воплотится в лирических шедеврах конца 1820-х – начала 1830-х годов («Когда за городом задумчив я брожу...», «Элегия» и др.).

Романтическая поэтика, рожденная в Крыму и воплощенная на юге с наибольшей полнотой, раскрывала устремленность Пушкина к гармонии, как идеалу жизни и всего бытия. С особенной ясностью это видно в исполненной драматизма лирической поэме «Бахчисарайский фонтан», навеянной легендой Крыма.

Пушкин посетил Бахчисарай, путешествуя по Крыму в августе – сентябре 1820 г. Бахчисарай, бывшая столица Крымского ханства вызвал интерес Пушкина своим восточным колоритом и столкновением в Крыму двух культур. Пушкин привлек ханский дворец, гарем, кладбище, мавзолей возлюбленной хана Дилары-Бикеч (умерла в 1764). В память о ней хан воздвиг «Фонтан слез». С мавзолеем была связана и легенда о христианке, пленнице Крым-Гирея Марии Потоцкой. Пушкин наблюдал повсюду запустение и разрушение: «увидел я испорченный фонтан, из заржавой железной трубки по каплям капала вода». Но воображение рисовало иные, поэтические, картины («Фонтану Бахчисарайского дворца», «Евгений Онегин»). И потому Пушкин, недоумевая, вопрошал себя: «... почему полуденный берег и Бахчисарай имеют для меня прелесть неизъяснимую?..»

Известно, что сюжет поэмы «Бахчисарайский фонтан» связан с замыслом поэмы «Братья-разбойники», который первоначально включал в себя историю атамана и его двух любовниц. Романтический конфликт был подсказан Пушкину поэмой Байрона «Корсар», герой которой, Конрад, испытывает влечение к двум женщинам: Медоре и Гюльнаре. Сама психологическая ситуация легко могла быть перенесена в любую обстановку, в том числе и в разбойничий лагерь. Однако, подсказанная «восточной» поэмой Байрона, она безусловно, гораздо уместнее в русле восточной темы, так как вполне объяснялась национальными обычаями. Из плана «Братьев-разбойников», таким образом, естественно вырастает поэма «Бахчисарайский фонтан», в которой и осуществлена намеченная драматическая ситуация: Гирей остывает к Зареме и пылает страстью к Марии.

Первоначально Пушкин задумал поэму в эпическом ключе, но затем перешел на лирический лад. В отличие от Байрона, Пушкин заинтересовался различием двух культур – западной и восточной. Национальный колорит подчеркнут противопоставлением страстной любви Гирея и тихой твердости Марии, но нравственная победа остается за героиней. В заточении христианка обретает ту нравственную силу и свободу воли, которая доставляет ей моральное превосходство над Гиреем и над Заремой.

Романтический конфликт углубляется Пушкиным в том отношении, что даже в плену одинокий человек христианского мира остается внутренне свободным. Решение проблемы, однако, во-первых, дано намеком, а во-вторых, центральная мысль поэмы заключена все-таки в противопоставлении двух женских образов, одинаково привлекавших Пушкина.

Проблематика в «Бахчисарайском фонтане» обретает психологический смысл и развернута в лирическом ключе.

В отличие от «Кавказского Пленника» и поэмы «Цыганы», романтическая тема в «Бахчисарайском фонтане» связана не с воплощением образа волевого человека, подвергающегося испытанию страстей (Пленник, Алеко), а с контрастными лирическими переживаниями, находящими разрешение в идее просветления. Противоречивые психологические переживания, персонифицированные в противоположных женских образах Заремы и Марии, синтезируются в лирическом переживании автора. Взлет авторской лирики, непосредственно не вытекающей из сюжета, а мотивированной лишь психологически, обнажает внутреннее стремление к гармонии, к разрешению противоречий внутри авторского сознания. От описанной трагедии автор переходит к лирическому выражению своего гармонического идеала.

Если в «Кавказском Пленнике» носителями гармонического идеала выступают Черкешенка и природа, то в «Бахчисарайском фонтане» эта роль отведена непосредственно автору. Понятно поэтому, что «Бахчисарайский фонтан» возникает из пушкинской лирики южных лет. Именно в 1821-1823 гг., когда Пушкин задумал и написал поэму, идея возрождения души занимала его воображение. Лиризм становится главным способом выражения высокой этической идеи просветления внутреннего мира и освобождения его от терзающих страстей. Он находит обоснование в биографических фактах, к которым Пушкин непосредственно обращается.

С одной стороны, это крымские переживания (древние легенды, впечатления от роскошных картин южной природы), а с другой – интимно-лирические воспоминания об «утаенной», «северной» любви. Преобладающий лирический тон – светлая грусть и элегическая печаль.

Лирический характер поэмы обусловил ее сюжетное и композиционное строение. Разочарованный герой – Гирей – отодвинут на второй план и отделен от автора. Романтическое разочарование воплощается в неавтобиографическом образе. На первый план выдвинулись две героини – Зарема и Мария, предстающие в двух аспектах – как выражение разных типов страсти и разных культур и как эмблемы переживаний автора. Образы Марии и Заремы обладают самостоятельностью, поскольку обе героини олицетворяют разные типы культуры и разные типы романтических идеалов и лишены самостоятельности, так как эти идеалы и типы – отражения противоборствующих лирических тем в сознании автора, лирические «видения», символы непорочной, девственной чистоты и чувственной земной страсти.

Драматизм столкновения реальных идеалов души дан одновременно в двух проекциях – во внешней (как объективная противоположность натур) и во внутренней (каксшибка двух типов романтического сознания). Это привело, с одной стороны, к ослаблению эпического начала, а с другой – к усилению драматизма, что было осознаносамим Пушкиным и поставлено себе в заслугу (сцена Заремы и Марии).

Господство лирического принципа в «Бахчисарайском фонтане»преобразило характер описания. Каждая картина– живая подробность собственной жизни поэта. Материал не отстранен от автора, а пропущен сквозь его сознание.Вот эта лиризация описаний, как и лиризация всегоповествования, в наибольшей степени была достигнутаПушкиным в поэме «Бахчисарайский фонтан». Автор, не превращаясь в романтического «суфлера», естественнои непринужденно представал живым свидетелем разыгравшейся драмы. Сохраняя присущее ему сознание европейца, он увидел экзотический материал глазами участникасобытий и наполнил его личным чувством.

В этом отношении поэзия Байрона служила для Пушкина образцом раскрепощенного от старых форм свободного лиризма. Хотя проблематика пушкинской поэмы оригинальна, а характеры, что было отмечено уже современной поэту критикой, разнообразнее байрон