Глава 16. Погружение в котел недифференцированных явлений

Погружение в котел недифференцированных явлений. Чучело Евтушенко, технологии его создания и уничтожения. Повседневная жизнь красно-коричневых. Девяносто третий год. Проханов отводит автора к Белому дому и открывает тайну принявшего мученическую смерть батюшки. Меню и истинные размеры личутинской свиньи.

Если бы году в девяносто втором некто взял на себя труд доехать до здания по адресу: Цветной бульвар, 30 — и подняться на 6-й этаж, в комнату номер 621, то ему довелось бы оказаться в одном из самых странных мест Москвы того времени. Прежде всего визитер обратил бы внимание на стройного мужчину средних лет, похожего на загримированного под Оскара Уайльда актера: в руке у него была бутылка «Хайнекена», которой он дирижировал оркестром из существ в офицерских мундирах, казачьих бурках, номенклатурных костюмах, хасидских лапсердаках и малиновых пиджаках. Здесь пахло йодом, едой, формалином и порохом, «отчего кабинет производил впечатление штабной палатки, лазарета и пивной одновременно». В углу окопался коренастый молодчик с хрупкими запястьями, модерирующий беседу между иностранцем со значком-свастикой и членом Политбюро ЦК КПСС, который явно не понимал, с кем он общается. На табурете, втянув голову в плечи, ютился человек, похожий на школьного учителя математики, из его портфельчика торчала засаленная рукопись. На столе развалился жилистый тип лет пятидесяти, в квадратных очках; ему что-то нашептывала высокая, ярко накрашенная женщина, щурившаяся от дневного света. Тот, который с бутылкой, разглагольствовал об амальгамировании идеологий, но в этом гуле было трудно различить, что именно он имеет в виду.

Несмотря на то что Яковлев сулил Проханову не то петлю, не то фонарь, а Руцкой — 12 лет в казенном доме за «Слово к народу», никаких конкретных репрессий после ГКЧП и «Пропади она пропадом, ваша свобода!» не последовало. Редакцию «Дня», правда, вытурили из хорОм на Крутицком подворье, но до отъема кабинета в «Литературке» на Цветном руки у новой власти — какой бы чудовищной она ни была — так и не дошли.

Здесь все «кипело, бурлило, шкворчало»; это был «идеологический цех, в котором ворочались тяжелые механизмы», «здесь все время сверкала шаровая молния», и присутствующие чувствовали, что не просто выпивают в хорошей компании, но принимают участие в сотворении истории. «Амальгамирование» было не пустым словом: где еще могли сойтись Дугин и Лимонов, Лигачев и бельгийский фашист, Медведева и Бабурин, Алкснис и Мамлеев; все вместе эти люди представляли собой «духовную оппозицию». В один и тот же день здесь мог пройти тайный съезд Компартии, учредительное собрание националистического движения, организован вербовочный пункт по отправке добровольцев в горячую точку, развернут полевой госпиталь. Это была сцена, на которой бесперебойно шел парад фриков — во время планерки вдруг могли открыться двери и войти Макашов, ввалиться пьяный казачий атаман, протопать Зюганов; и пока какой-нибудь мятежный батюшка в ветхой рясе благословлял коллектив, сидевший здесь же церковный иерарх делал вид, что не замечает конкурента, тогда как из-под стола доносилась матерная брань — там в это время ползал какой-нибудь бывший ГРУшник, прохановский знакомый по Афганистану, разыскивая спрятанные агентами ФСК «жучки».

Рано или поздно в дверь салона на Цветном стучали все тогдашние эксцентрики и аутсайдеры — те, кто либо побрезговал делить СССР, либо был оттеснен от кормушки, либо не успел к ней. Каждый день со здешними обитателями происходили курьезы, байки о которых потом расползались по Москве — как, например, про Дугина, который однажды, после долгих возлияний в редакции «Дня», вышел на улицу в компании Лимонова и зачем-то сильно пнул припаркованный «Мерседес». В ответ на изумление бандита, вылезшего из салона, Дугин якобы неожиданно заявил: «Я — Эдуард Лимонов!»; Лимонову это не понравилось, завязалась нелепая перепалка, кто из них на самом деле Дугин. Про то, что люди, бывавшие в том кабинете, фактически не позволили правительству передать Японии Южные Курилы, говорилось реже.

«Под этим куполом, под колпаком советским накопилась масса всяких экзотических тенденций, микроидеологий, персонажей, интеллектуальных движений, форм. Одни из этих движений, штаммов очень быстро были реализованы демократическими газетами. А другие, которые тоже были в русской истории, не могли развиться в той среде, и они все пришли ко мне. Ну, скажем, весь опыт славянофильства, весь опыт консервативно-революционных представлений начиная от Леонтьева, весь церковный модернизм а-ля Флоренский, Сергий Булгаков, Франк, весь красный модернизм, вся красная революционность начиная от Маркузе, от революции 68 года, от Че Гевары, весь огненный красный протестантизм, все было здесь». «Эти годы действительно были лучшими. Не писательства моего, а газетной судьбы».

Это уже не тот «День», каким он был до путча, «правильный» дубль «Литературки», с упором на писательскую жизнь. Теперь это — жизнь прозревших слепых, газета-прокламация, разоблачающая злодеяния преступного режима, публикующая компрометирующие документы и проповедующая добро в океане космического зла. «Вся эта интенсивная, молодая, немного шизофреническая политическая и литературная культура вдруг выплеснулась и зажила бурной жизнью».

Изменился и статус самого Проханова. Если раньше он был бесстрастным вирусологом, изучавшим штаммы в научных целях, то теперь, когда вирусы разрослись до эпидемий, он превращается в чокнутого профессора: он жонглирует пробирками, экспериментирует с ингредиентами, создает бактериологические бомбы, сам себя заражает, готовый на все, лишь бы насолить ненавистной власти. Раз уж в его распоряжении оказалась палитра вирусов, почему бы не порисовать ими? Сюжет этих вдохновенных картин был, как правило, один и тот же: Страшный суд и Русский Рай. Праведниками в этом Раю иногда оказывались самые неожиданные персонажи вроде Лукьянова и Пуго — «герои ГКЧП»: «тогда необходимо было взвинченно проповедовать, создавать мифологию сопротивления». Фабрикация мифов никогда не стоила ему особенных усилий; было бы еще проще, если бы сами «красные мученики» не путались у него под ногами; так, он не без брезгливости вспоминает Язова, который «просил прощения у Раисы Максимовны за некорректное поведение…».

На «Дне» появилось клеймо «красно-коричневые», и не факт, что они не выдумали его сами. Журналистский контекст скорее был выгоден для «Дня». При полном торжестве либерализма «День» осталась единственной радикально оппозиционной газетой («Правда» совсем скукожилась, «Советская Россия» и «Наш современник» никогда не рассматривались как серьезные конкуренты).

— Как вы не испугались всей этой нечисти? У вас в «Адмирале», повести начала 80-х, молодой человек, оказываясь в такой среде, сгнивает заживо, и автор описывает эту утрату с презрением и брезгливой жалостью. Как же так получилось, что вы сами с наслаждением окунулись в эту эзотерическо-революционную среду?

— Тогда эта среда находилась в конфликте с броненосцами, в конфликте с советской техносферой. А теперь советская техносфера рухнула. И из-под советского норматива выпрыгнули вдруг поразительные эндемики. Среди этих эфемеров началась схватка. Либерально-демократические существа, которые еще вчера были такими чешуйчатокрылыми прозрачными, теперь влезли в Кремль и стали ящерами страшными. И они набросились на других эфемеров. А среди этих эфемеров были мои любимые — левые, красные.

По свидетельству Проханова, «День» притягивал к себе своего рода нимбом. К ним льнули и разгромленные коммунисты, и разгромленная армия, и разгромленные националисты, раскаявшиеся либералы, церковные иерархи, недовольные советские писатели, Бондарев, Распутин, бунтующее казачество («которое было наполовину бандитским, а наполовину военным», так что его представителей нередко приходилось выбрасывать прямо из редакции «в мясорубку гражданских войн» — в Приднестровье, Абхазию), «молодые, отважные и очаровательные депутаты». Кого он имеет в виду? Бабурин, Павлов, Михаил Астафьев, Константинов. Очаровательные? «Это все были свежие, яростные люди, которые только что прочитали — один Милюкова, другой Ильина. Были неофитами, наполненными свежими силами. Поэтому все это было очень ярко, идеи не выглядели потрепанными». Приток интеллектуальных инвестиций невозможно было прогнозировать. Так, например, после расстрела Белого дома в октябре 93-го в «День» вдруг явился Синявский, вместе с М.Розановой, и дал большую статью. «Мне было очень важно, что в мою газету, которую называли фашистской, красно-коричневой, из Парижа приехал либерал и, по существу, солидаризировался со мной в оценке этой катавасии сегодняшней». Еще раньше здесь появился Владимир Максимов. Патентованные либералы своим участием легитимировали маргинальную газету, которая в глазах обывателя была топливом сумасшедших бабушек. Для Проханова каждая уловленная либеральная душа была моментом триумфа.

Газета была не просто «огромным котлом недифференцированных явлений», но и аккумулировала в себе энергию всего антиельцинского резистанса. «Либералы, победив, стали отодвигать своим бульдозером оба слоя: красный, самый опасный, и белый, националистический, в котором они, с одной стороны, видели своего союзника, желая его натравить, как Талькова, на красных, а с другой стороны, боялись социалистического реванша, фашизма». Естественным образом возникает идея тактического альянса маргинализированных слоев — белых и красных, коммунистов и монархистов. «Воспользовавшись наличием общего врага, мы соединяли, свинчивали эти энергии». «Я создавал фронт идей, выстраивал композиции, очень интересные, сложные и яркие». В сентябре 1992-го газета «День» создает Фронт национального спасения. 24 октября Проханов произносит зажигательную проповедь на Учредительном конгрессе; его избирают в Политсовет и делают сопредседателем Фронта. Тогда же, вместе с Зюгановым, Павловым, Астафьевым, Константиновым и Шафаревичем, Проханов входит в президиум блока «Российское единство» и тогда же создает движение «День» — объединение читателей газеты.

Конгресс русского народа был конгломератом красных и белых, фашистов и коммунистов; это был подиум, на котором дефилировали Макашов, Анпилов, Константинов, Зюганов, Стерлигов, Баркашов, Бабурин, Павлов, представители духовенства. «Весь костяк депутатов был очень активен на всех заседаниях парламентских. Они выскакивали, рвались, как безумцы, к микрофону, говорили, в изнеможении опадали, бежал кто-то другой. Они завладели общественным вниманием. А поскольку все они были членами редколлегии газеты «День», то Фронт национального спасения постепенно завладел умами парламента, и, когда возник конфликт Хасбулатов — Ельцин, он превратился в окружение Хасбулатова». И в этом смысле газета «День» овладела парламентом, в том числе вовлекла в свою орбиту Руцкого и Хасбулатова, которые через несколько месяцев открыто выступят против Ельцина. Газета вбрасывала в эту топку идеи и инициативы. Проханов видел себя Иваном Калитой, собирающим энергию сопротивления в один кулак, чтобы направить ее против ненавистного режима. «Соединение красного и белого — идеологема, работавшая 10 лет, до Путина, когда все это девальвировалось».

Вокруг него сформировалась целая плеяда интеллектуальных полевых командиров, общение с которыми давало ему новые энергии, слои лексики, идеологии. Среди этих «пылающих интеллектов» особенно выделялись Александр Дугин («молодой, безбородый, супермен, сверходаренный, фонтанирующий человек, который сканировал по миру — от евразийства до троцкизма, от «прыгунов» и русских сектантов до африканских инициаций»), Сергей Кургинян («блиставший своей конспирологией, левыми представлениями, красно-коммунистическим космизмом»), Гейдар Джемаль («со своей метафизикой ислама, своим небывалым для той поры ваххабизмом, коммунистическим исламом»). «Все это пришло ко мне».

Дугин был эзотерик и фашист «в лучшем смысле этого слова», автор и исполнитель песен о вампирах, человек впечатляющей эрудиции и дионисического остроумия; из номера в номер он печатал в «Дне» свою «Конспирологию» и странные сообщения вроде «Эротика и патриотизм», к которым подверстывалась фотокартинка какой-то климтовской дамы в неглиже — черновики своих будущих роллинг-стоунзовских шлягеров про «непрерывный холизм Тани Булановой» и «интуицию Анжелики Варум». Кургинян, вступивший в КПСС в 1988-м («Мне казалось, я могу остановить распад СССР»), был изощренным аналитиком, теоретиком политической культуры, одновременно воплощением логики и здравого смысла и мастером парадоксального альянса. Проханов оценивает его как человека эмоционального; сам Кургинян, когда я позвонил ему с просьбой об интервью, отказался припомнить что-нибудь о своем коллеге, но, похоже, также не смог забыть годы в «идеологическом цеху»: в его голосе прозвучали несколько истероидные нотки. Джемаль открыл для Проханова «огненный ислам». Все эти интеллектуальные бароны сейчас абсолютно институционализированы. Дугин ввел в оборот российской политической элиты термин «геополитика», он возглавляет Евразийское движение, выполняет функцию серого кардинала Госдумы, проводит съезды неоопричников и ведет колонку в Rolling Stone. Джемаль — председатель российского исламского союза, лицензированный эксперт по всем вопросам, связанным с мусульманством. У Кургиняна собственный аналитический центр.

Все трое выдающихся джентльменов «претендовали на абсолют, абсолютное знание», в силу этого редко сталкиваясь впрямую, так как «друг друга все терпеть не могли, между ними было соперничество, но они появлялись в газете, создавали целые миры…». Как сказано в романе «Место действия» об отношениях похожего на Проханова менеджера со своими заместителями, «Пушкарев не мешал, извлекал энергию их умов, аргументов. Ему была важна их непрерывная, с первых дней возникшая распря… Он, Пушкарев, пожинал плоды, снимал урожай их столкновений, соединяя крайность их выводов».

Бывший инсайдер Дугин со свойственной ему экспрессивностью так резюмирует деятельность Проханова в «Дне»: «Он стал моральным и психическим хребтом патриотической оппозиции после августа 1991-го. Газета «День» под его руководством стала отражением его души, и та композиция, которую он создал из идей, личностей, тем, персонажей, взглядов, текстов, позиций, не имела никакого аналога. Каждый номер отвечал пульсу истинной истории. Каждая строчка ожидалась с жадностью теми, кто стал прозревать, пробуждаться, распрямляться вместе с ритмом этой газеты. Прохановский «День» стал настоящим «кораблем» в океане бесстыдства и гиперконформизма. Сделав все, что мог, для чести и верности, собрав, склепав народную оппозицию из разрозненных осколков, из не совсем покорных и не совсем безразличных сил, движений, людей, Проханов оказался мотором всего героического периода нашего сопротивления с 1991-го по 1993 год. Если внимательно проанализировать «День» того времени и сравнить его с другими «патриотическими» и «оппозиционными» изданиями, то сразу заметна удивительная разница между живым и фиктивным, между новаторским и имитационным, между искренним и поддельным. Прохановский «День» говорил все и до конца, круша предрассудки обывательских кадровых изданий, воспитывая и организуя массы, открывая обалдевшим от всего происходящего советским людям новые неожиданные идеологические и политологические горизонты, срывая мировоззренческие табу, бесстрашно бросаясь в неожиданные духовные эксперименты. Это было своего рода оплодотворением патриотизма. Будто в постно-скопческую, уныло и по-чиновничьему юдофобскую преснятину вкололи сыворотку пассионарности. Евразийство и геополитика, империя и третий путь, консервативная революция и национал-большевизм, континентализм и традиционализм, новые правые и новые левые, неосоциализм и неонационализм, православный нонконформизм и исламский фундаментализм, национал-анархизм и панк-коммунизм, конспирология и метаполитика стали постоянными темами «Дня», разрывая дрему банальных клише ординарных «консерваторов». Но, видимо, чтобы не пугать кадровых, Проханов добавлял в кипящий котел нонконформизма полотна угрюмых авторов из «старых правых», бубнящих о своем в привычном для среднего патриота ключе. Эта шифровка Проханову была необходима, как разбавление лекарства, иначе, в более концентрированном виде, постсоветские люди (даже самые лучшие из них) новаторства переварить не смогли бы… Проханов уникален тем, что его темперамент, его тип, его природа наследуют в огромной мере молоканский, нонконформистский, национал-радикалистский дух свободы и независимости, дух восстания, дух непокорности, дух обособленности. Поведение Проханова эпохи «Дня» в контексте патриотической оппозиции было поведением мужчины в среде нарумяненных (или вялых) теток. Кшатрийский темперамент, стремление осуществить, воплотить задуманное и намеченное, причем здесь и сейчас. Проханов проецировал свой архетип на других, не просто влияя на читателей, но создавая читателей, вызывая читателей из небытия, формируя их, утверждая, что они должны быть, даже в том случае, если их нет. Не только газетная, но социальная, антропологическая верстка».

— Как вы управляли той своей редакцией? У вас были такие понятия, как «дедлайн», «планерка», «корректура»?

— Не я управлял, они мной управляли. Как можно управлять… ну, скажем, халдейскими жрецами? Представляете, приходят халдейские жрецы, причем приходят на птичьих лапах, и у них эти мокрые толстые трехпалые, как у страусов, ноги, и они, цокая, входят, оставляя следы, и садятся на диван — как можно ими управлять?

На самом деле вся оппозиция, и сам Проханов в первую очередь, очень страдали от отсутствия менеджерского опыта в рыночных условиях. В начале 93-го в «Дне» опубликован интересный диалог Проханова и Ю.Бондарева о неудачах патриотов в плане распоряжения оставшимися от советских времен средствами и создания полезных структур — издательства, литфонда. «Почему? — риторически вопрошает Проханов.— Думаю, это связано с тем, что все мы гуманитарии и не приспособлены к финансовому конструированию. И нас обводят вокруг пальца». Бондарев говорит, что не все сразу, вот и сам Проханов тоже должен был пройти через афганский опыт, чтобы открыть в себе новые возможности и стать главным редактором боевой газеты. И вот тут Александр Андреевич на секунду распахивается: «Просто этот организационный опыт, который я сейчас приобретаю, одному Богу известно, чего он мне стоит, каких ушибов, каких внутренних трансформаций, тоски, драмы… Как я добываю деньги? Что делаю, чтобы моя братия из 28 человек не разбежалась? Это только Богу известно».

Едкий и требовательный к человеческому материалу Дугин называет Проханова очень толковым руководителем и вспоминает о том, как весело с ним всегда было: «В его планерках постоянно присутствовали юмористические репризы. Даже когда он распекал подчиненных и говорил, какие они идиоты, то делал это артистично, смешно, очень обидно, но и с большим тактом. …Яркий человек, он презирает людей, может, меньше чем я, но довольно сильно, поэтому, может быть, у тех создавалось впечатление, что он жестокий, — может быть потому, что большинство людей живут медленнее, глупее и заторможеннее, чем он. Отсюда возникает несколько диктаторский стиль». О «вождизме» и «зачатках авторитарной личности» говорит и друг Проханова Личутин.

В газете был ответсек — Шамиль Султанов, но это была «ватага», «артель». С одной стороны, редакция была коллективом, в котором полностью реализовался водяновско-фотиевский «Компас»-«Вектор», с другой — никаких формальных признаков менеджмента не наблюдалось. «У нас не было выговоров, не было финансовых поощрений, не было иерархии хороших и плохих материалов. Это был общий котел, банда».

«Все это приходило сюда на планерку, сидело, а когда кончалась планерка, на столе появлялось вино, водка, закуска, складывалось, какие-то нарезки. У нас была экономка Тамара Сащенко, веселая, сильная, энергичная женщина, такая богемная, но умевшая управлять. Все это превращалось в веселую пьянку: буза, корреспонденты, какие-то женщины, кутеж, дым коромыслом. А при этом ФСК, подслушивающие устройства, ощущение грядущей крови, суды, деньги… Дугин тоже упоминает о «постоянных застольях», впрочем, утверждает, что то были не столько «болезненные пьянки», сколько интеллектуальные ассамблеи — «напряженные, полные политики, энергии политической ненависти к врагам России и окрашенные злым прохановским юмором, очень приятным».

— А что это за очень красивая секретарша у Клокотова в «Красно-коричневом»?

— Там было несколько красивых женщин-секретарш в разное время, одна сменяла другую.

Материал для редакционного имбридинга часто давали корреспонденты различных СМИ, которые также толклись здесь во множестве, небезосновательно рассчитывая заполучить яркие сюжеты. «Какая-нибудь корреспондентка из либеральной газеты могла стать любовницей кого-нибудь из наших сотрудников в итоге этой пьянки. Это была политическая богема и буза. Это ничем не напоминало чопорность редакций газет советских времен. Можно было прийти подшофе. Я тогда еще пил пиво, и Тамара Александровна ставила каждое утро бутылку пива или две, иностранные бутылки, «Хайнекен», во время планерки я мог наливать себе пиво и пить».

Проханов с удовольствием вспоминает те «буйные» времена: «маленький полукриминальный коллектив, где на пирушке решаются проблемы спонсирования газеты. Помню, в моем кабинете, где только что бушевали и пьянствовали казаки или приходил Макашов, долго сидел в передней странный человечек, очень похожий на Акакия Акакиевича, в поношенном плаще; он терпеливо, несколько часов дожидался, когда мы кончим свое буйство, а потом я все-таки о нем вспоминал и приглашал его, а он выходил и на стол из какой-то сумы клетчатой высыпал гору денег.

— Что это за человек?

— А я не знаю, что это за человек. Какие-то странные люди в ту пору были, теневики. Гуляло огромное количество неучтенных денег самых странных. И среди этих людей были симпатизирующие моему направлению, которым нравилась газета. Они приходили, и я помню чудо спасения — день, когда с их помощью смог залатать все дыры.

Газета хорошо шла в розницу, и живые деньги, «замусоленные, шли в огромном количестве, питали наши столы».

Текущие события освещались здесь крайне затейливо — едва ли не каждый номер выглядел «спецвыпуском». Здесь могли быть игры, астрологические гадания, стихи, религиозные лубки; «это было интересно, творчески, коллектив любил все это, мозговые атаки непрерывные».

Атаки были не только мозговыми. Еще даже не было официально подписано в Беловежской Пуще соглашение о распаде СССР, а патриоты уже проводили свои экстремистские акции. 15 ноября 1991 года они сжигают во дворе Дома Ростовых чучело Е.Евтушенко. Удивительно корявое описание этих событий самим пострадавшим похоже на объяснительную в милиции: «В 1991 году я, сожженный на родине черносотенцами в образе чучела, облитого перед статуей Льва Толстого бензином из флакончика Романтика Путча, а потом вышвырнутый вихрем событий в пространстве, как собственный пепел, в каковой, чтоб он не дымился, не преминули коллективно плюнуть штук пятнадцать профессиональных гуманистов…» («Волчий Паспорт»).

Зачем он жег чучело Евтушенко? «Во-первых, оно было сделано из горючих материалов. Его невозможно было не сжечь. Слишком много серы, трав…» Кто его делал? «Моя жена. Это была такая протестная акция, ритуальное сожжение чучела — как сжигали Кострому на Масленицу, после чего должна была кончиться зима и прийти лето; мы полагали, как только мы сожжем этот ненавистный образ, нам сразу вернут наш Союз после этого». Советский Союз или недвижимость? «Территорию, недвижимость, Дом литераторов. Нас же выгнали, никуда не приглашали, не пускали, все было захвачено «Апрелем», превратилось в гнездовье демократизма и либерализма. Надо было показать, что захват Союза писателей СССР Евтушенко и компанией — вещь неправовая, и мы, вытесненные после ГКЧП за пределы этого Союза и живущие на Комсомольском, не смирились. Мы совершили первую вылазку, созвали на митинг патриотических писателей. Заранее было сделано великолепное чучело». Расскажите, как. «Как шьют платья, саваны, одеяния? Была сделана голова из папье-маше, мокрых жеваных газет». Как можно было понять, что это именно Евтушенко? «А портрет. У меня же был опыт делания масок, эти маски делались у меня дома, делали их мои друзья-художники и мы с женой. Это очень просто. Сворачивается цилиндр из картона, а потом на него наклеивается масса мокрой, раскисшей газетной бумаги. Вылепливается очень характерный евтушенковский нос, его губы, тощая шея, он же поддается пародированию, Евтушенко. После просушки все это красится в телесный цвет, на голову надевается рыжая сетка, которой чистят посуду, делается какой-то балахон из старой рубахи, все это насаживается на палку от щетки и несется торжественно через весь Союз писателей на двор. Был снежный полдень, писатели говорили в микрофон, к окнам прильнули аппаратчицы Союза писателей СССР, которые обслуживали всю эту новую когорту — Евтушенко, Черниченко, радикальную, «апрелевскую» часть. Мы произнесли несколько грозных слов. Мой младший сотрудник держал это чучело, и в какой-то момент я запалил его зажигалкой, и оно вспыхнуло, как смола… еще бензином, конечно, поливали… и все это горело, дымилось, фотографировалось».

«Конечно, зима не прошла: к сожалению, никто ничего нам не вернул. Но курьез-то в чем? В 2003-м, на Франкфуртской ярмарке, я издалека увидел странное долговязое существо, облаченное в какие-то разноцветные хламиды, напоминавшее то ли какого-то тибетского бонзу, то ли странного арлекина. Оно расхаживало по павильонам, и я в этом изможденном дервише узнал Евтушенко. И затем я его заметил в аэропорту. Сначала я задичился, но когда мы встретились у чек-пойнта, он открыл объятия, и мы обнялись. Это было странно, и произошло, видимо, непроизвольно, и с его, и с моей стороны. Когда встречаются два соотечественника за границей, они первое, что делают, — обнимаются и целуются, и только потом признают друг в друге былых врагов. Ну вот, после этих объятий мы благополучно прошли на борт самолета и оказались в разных углах, а потом он подошел и предложил сесть вместе. Мы всю дорогу сидели и пили очень вкусное вино, вспоминали прошлое. Я, конечно, как всегда помалкивал, как Белосельцев. Он читал стихи, рассказывал о своих поэтических антологиях, литературном мессианстве. Я не испытывал к нему никакой враждебности. И он спросил меня: «Но ведь ты же сжег мое чучело». А я сказал ему: «Но ты же цел, на тебе ведь нет ни одного ожога, кроме тех, которые ты получил в борьбе с историческими процессами». И мы согласились с тем, что мы встретились как два ветерана великой минувшей войны, как советские ветераны и ветераны вермахта. Он кем был? Конечно, вермахт. И нет ни недоумения, ни сожаления по поводу пролитой крови, потому что нет ни Третьего рейха, ни Советского Союза, ни Союза писателей, и, по существу, мы оказались обломками разгромленного корабля, испытывающими странное друг к другу влечение. Он сообщил мне, что его жена жадно читает каждый номер газеты «Завтра», передовицы. У меня даже было желание подарить ему «Последний солдат империи», где он фигурирует на сходке в Останкинском дворце».

Проханов относится к Евтушенко с «печальной симпатией, как немцы к Калининграду». Его имя несколько раз всплывало в наших разговорах, один раз после того, как поэт Нефедов спародировал Евтушенко в «Завтра», когда тот заявил, что в бесланских событиях виноват Сталин. «Он уже не может по-другому, он же заряжен антисталинизмом. Даже эпитафию можно сочинить. При жизни выглядел как глист, но и под камнем — сталинист».

В январе 2005 года я должен был оказаться на вручении некой литературной премии, которую среди прочих получал и Евтушенко. Проханов попросил передать ему сувенир — только не «Последнего солдата», а «Крейсерову». На сцене Евтушенко декламировал «Между городом Нет и городом Да», как Мик Джаггер, но за кулисами выглядел обрюзгшим стариком, и ничего внятного про Проханова я из него вытянуть не смог. Зато успел скопировать надпись, сделанную Прохановым на форзаце книги:

Любезный Женя,

Я помню чучела сожжение,

Но не без тени сожаления.

Теперь живу в блаженной лени я,

В надежде на загробное сближение.

В сущности, акция с сожжением чучела была чистым вызовом; вряд ли к тому времени ему по-прежнему был нужен Дом Ростовых, офис Союза писателей — все было здесь, в собственном кабинете: «всего было много, все пузырилось, сталкивалось, узнавало друг друга». Однако ж храм оставленный — все храм.

В 1992 году произошла так называемая «Битва с «Независимой газетой»», о которой Проханов до сих пор рассказывает с необычайной гордостью и воодушевлением. «Независимая газета» с Третьяковым провозгласила себя центром исканий, лидером русских интеллектуалов. А тут появились мы, и началось соперничество двух интеллектуальных центров — либерального и патриотического. Однажды две газеты пригласили на телевидение, где состоялся интеллектуальный турнир. С той стороны был сам Третьяков, с этой — ваш покорный слуга. Пархоменко там работал у них, еще Леонтьев, очень яркая плеяда. И с нашей стороны тоже были пушки тяжелого калибра — Кургинян, Шамиль Султанов… Это была такая игра, они вопросы вбрасывали нам, мы им, по каким-то текущим темам. Одним словом, мы их разбили наголову. Кургинян своей экспрессией, своим безумным лексиконом, конечно, своим суперинтеллектуализмом их всех перемолол. И Султанов, в борьбе с кем-то, чуть ли не с Пархоменко, воскликнул: «Да, я исламский фундаменталист!». Одним словом, это была интеллектуальная победа, которой мы были страшно горды».

Помимо ритуальных акций были и те, где рисковать приходилось нешуточно. Однажды, летом 92-го, он потащил группу патриотических писателей на фронт, в Приднестровье, которое отделилось от Молдавии и фактически стало государством («мятежным анклавом») русских боевиков, изгнанных из стремительно отдаляющихся от России бывших республик СССР.

— Какой необычный жанр — коллективный выезд на фронт. Что вы там, собственно, делали?

— Поддержка. Приднестровцы просили, чтобы приехали русские писатели, поддержали сопротивление. «День» был перевалочным пунктом добровольцев, «казаков», мы поддерживали восстание. Макашов там тоже был, я все мечтал, чтоб он возглавил оборону Приднестровья, работал с ним около месяца, оборону помогал выстраивать. Вольница была казачья, гульба, молодое было государство».

На фотографии — надменный Проханов в обществе академика Шафаревича, писателя Балашова, капитана Шурыгина и десятка боевиков с автоматами позирует на фоне странного самодельного броневика — КАМАЗа, обшитого железными листами, уставленного пулеметами и разрисованного советской символикой. Оказавшись у Дубоссарской электростанции, Проханов с Шафаревичем отправляются на прогулку по дамбе через Днестр, не кланяясь пулям засевших на противоположной стороне румынских стрелков: «Я, идиот, водил его туда, под снайперов, кокнуть могли — и было бы: Проханов, убийство Шафаревича!». Еще одно фото: чудно наряженный дедушка, будто из иллюстрации к «Репке», высовывается из окопа и целится из винтовки. Это писатель Дмитрий Балашов «целился в какого-то румына на той стороне». Балашов поразил Проханова экстравагантным поведением: вечером им привезли канистры вина, они сидели за чарочкой, а он стоял — «сияющие голубые глаза, косовороточка, молча — и вдруг (быстро хлопает себя по рукам-ногам) отбил чечеточку».

С этой поездкой был связан небольшой скандал: Артем Боровик выступил по телевидению с сообщением о том, что из Приднестровья Проханов нелегально вывез наградной револьвер, и даже привел его табельный номер. «Артем, которого я когда-то снаряжал на корабль, консультировал по просьбе Генриха Боровика, бывшего тогда главным обличителем Соединенных Штатов, всегда вел репортажи из Нью-Йорка на фоне помоек, а сейчас стал прогрессистом, гуманистом, проамериканистом — по существу, доносил на меня, желая, чтобы меня арестовали. Зачем ему понадобилось совершать такой акт вероломства, печатать этот донос?!» — «Ну а пистолет-то был?» — «Если он и существовал, то сгорел во время пожара на истринской даче».

В том же духе была выдержана и поездка в Сербию; вместе с Дугиным они оказываются там как представители националистической элиты России, символически поддерживающие режим Милошевича. В 1992 году этнические чистки на территории бывшей Югославии были в самом разгаре: сербы вырезали хорватов, хорваты сербов, все это тысячами, с дикой жестокостью, «и мы крутились во всей этой каше». Из Белграда они на автобусах отправились в зону боев, в Крайну, в Боснию, где встречались с Караджичем и Младичем, выступали на митингах в войсках и стреляли по Сараеву из пушки. «Я как сейчас помню: в расселине горы, в глубине дым, закопченный туманный город Сараево с большими домами. Стоит гаубица времен Второй мировой войны, веселый сербский обслуживающий подносит артиллерийский наряд. И они позволили сделать выстрел, и наши снаряды ушли в Сараево, какое-то строение там разнесли».

Дугин, тоже там присутствовавший, утверждает, что выстрелить им не дали, а только зарядить. Судя по его рассказам, в поездке не все было гладко. «Были русские патриоты, которые говорили, что мы не должны ввязываться в спор славян, на что Проханов очень спокойно заметил, что на самом деле есть только две стороны — либо они, либо мы, даже если мы ошибаемся, все равно надо быть на одной стороне, — чем озвучил близкие мне позиции». На автобусе они въехали на территорию Боснии-Герцеговины — Бацанский брод, «наше», то есть сербское, место, которое оказалось между хорватами, с одной стороны, и мусульманами, с другой. Стреляли там отовсюду, но пока некоторые писатели, по свидетельству Дугина, забились под сиденье и боялись вздрогнуть, «Проханов вел себя крайне стоически, ходил спокойно, кивал четникам, которые обороняли дорогу и говорили «Пригнитесь!» — и даже выискивал детали для своего «жигуленка». Он сказал очень смешно: «В каждом из нас есть что-то от мародера», — и показал какую-то шестеренку или прокладку. А там все разбитое, разваленное, машины в воздух взлетают. Близкие автоматные очереди, свистящие пули. Проханов вел себя очень иронично, так, наверное, вел бы себя Эрнст Юнгер под бомбежками. Приятное и освежающее поведение». Однажды они ночевали в каком-то общежитии и уже собирались ложиться после очередного освежающего разговора, но тут под окнами разразилась настоящая пальба. Им удалось выехать оттуда, вскоре выяснилось, что через пять минут после отъезда гостиница была разрушена прямым попаданием снаряда. «Все это вызывало у него жизнерадостность, веселье».

Сам Проханов рассказывает об этом без улыбки. Самое сильное впечатление на него произвел Вуковар. «Мы въехали в город — конец XX века, средней величины европейский город — там не было ни одного целого дома. Этот город был, как Ковентри или как Дрезден, весь разгромлен. Деревья стоят страшные, расщепленные снарядами. Церкви разрушенные. Ангелы со следами ран ужасных. Город был уничтожен военными арсеналами, предназначенными для Третьей мировой войны. Вот что такое этническая гражданская война в условиях Третьей мировой. Тотальная война». Эти явно болезненные впечатления не помешали ему в июне 1995 года, после начала бомбардировок самолетами НАТО позиций боснийских сербов, отбить Радовану Караджичу телеграмму следующего содержания: «Сербы, сбивайте их самолеты!».

Между тем Сербией — ну если не интервенцией, то гражданской войной — пахло в самой России. К 1992-му к ней могли привести множество факторов: социальное расслоение — обнищание и обогащение, бандитский капитализм малиновых пиджаков, Ельцин с замашками самодура, сильный парламент, обладавший реальной возможностью смещать президента, накапливавшиеся противоречия среди про- и антиельцинских олигархических групп, честолюбие Хасбулатова, зависть Руцкого к Ельцину. Едва ли не каждый день в Москве бушуют митинги, причем уже не рутинно-однообразные, как в конце 80-х, а торжественно-помпезные, каждый — как ноябрьский парад 1941 года.

23 февраля 1992 года патриотическая колонна спускается вниз по Тверской, к Вечному огню и Кремлю. Проханов в нахлобученной на лоб ушанке марширует в первом ряду, любезно поддерживая под руку вдову маршала Ахромеева. Справа от него печатают шаг Алкснис, Варенников, Зюганов. На митинге на Манежной на трибуну вырывается его тогдашний кумир Невзоров, размахивая последним флагом с крейсера «Аврора», который ему удалось уберечь от демократов и, чуть ли не обмотав вокруг пояса, доставить в Москву.

Что касается вдовы маршала Ахромеева, то он даже не сможет проводить ее до подъезда — в тот же день он должен гнать в Лефортово: его вызвало следственное управление Министерства безопасности РФ, чтобы вручить письмо с просьбой открыть следственным органам материалы, связанные с публикацией статьи «Преступник Ельцин должен уйти!», где, в частности, сообщалось о том, что 4 декабря во время 7-го («красно-коричневого») съезда депутатов должен произойти государственный переворот. С этого момента, кстати, начинается одна из громких судебных саг, отчеты о которой печатаются в каждом «Дне» на первой полосе, под шапкой «Проханов против Ельцина». Газета на грани разорения и закрытия — ей грозит ответственность по 6-миллионному иску. Несмотря на кровожадность Ельцина, о «басманном правосудии» тогда речи не было, и все кончилось благополучно, настолько, что уже через несколько недель патриотический таблоид вышел под шапкой «Проханов победил Ельцина!». Это был не последний (выигранный) судебный процесс.

1 мая демонстрация патриотов наталкивается на стальные щиты омоновцев. Ее разгоняют водометами. 9 мая, если верить не только «Дню», но и «Коммерсанту», на улицу выходят 300.000 патриотов. 22 июня в Москве одновременно проходило два митинга, посвященные началу войны. Один официальный, инспирированный мэрией, клокотал на Манежной площади. Среди прочих там выступал, например, Маресьев — в школьные времена прохановский кумир, эталон героя, а с недавних пор еще и сосед, живший двумя этажами ниже. Оппозиция же собрала «своих» ветеранов в районе Останкино; там же разместился Анпилов с «Трудовой Россией» и развернул палаточный городок с пикетами. Это уже было несанкционированно, и ОМОН сначала отдал приказ «всем сесть на асфальт!», а затем прошел сквозь ряды митингующих с резиновыми дубинками, громя всех, в том числе писателей, Юрия Бондарева, налево и направо. Проханов, естественно, явившийся в Останкино, обалдев от того, что войска избивают ветеранов, «вырвался из бойни», сел в свою машину и помчался на митинг на Манежную — чтобы открыть лояльной властям толпе правду о том, что в это время таких же ветеранов лупит дубинами ОМОН. Там он увидел своего соседа, его долго не пускали на грузовик, наконец, ему удалось вскарабкаться, и он начал орать в толпу: «Наших бьют!». Микрофон мгновенно отключили, и он начал орать так, срывая горло. Кончилось тем, что грузовик двинулся — «и вот толпа, я кричу что-то безумное, а он меня увозит». Не поверив в добрые намерения водителя и предположив, что может оказаться не то в Кремле, не то на Лубянке, он спрыгнул с грузовика, разорвав себе брюки и повредив ногу.

Первая его схватка с ОМОНом состоялась в ходе митинга подполковника Терехова на Тверской, рядом со строящимся «Мариоттом». Чтобы докричаться до задних рядов, лидеры оппозиции карабкались по строительным лесам и орали в «красную» толпу крамольные речи, призывая идти вниз, на Кремль.

— Как высоко вам удалось залезть? На какой этаж?

— Ну не знаю, на третий, наверно. На тот, где были настилы и откуда была видна толпа. Нам уже стало известно, что в районе Маяковки Тверскую перегородили, стояли грузовики, а перед ними омоновцы со щитами. Терехов позвал народ в поход, и мы спустились, выстроились в цепь, взялись под локоть, справа от меня стоял Алкснис, мы шли в первой шеренге, потому что вожди должны идти впереди. И мы двинулись.

Действительно, рядом с рестораном «София», нынешним «Ростиксом», они увидели стену омоновцев. Те подпустили их поближе и принялись колотить в стеклопластиковые щиты резиновыми дубинами. Это произвело на демонстрантов известный эффект — «по-видимому, что-то такое чувствовали расчеты противотанковых ружей, когда танки на них надвигались», но они продолжали сближаться. Когда идти больше было некуда, Проханов покрепче схватился за Алксниса и, удвоив свой вес, врезал ногой в щит. Дальше началась мясорубка, но атакующим все-таки удалось как-то протиснуться сквозь ОМОН и перегородившие Тверскую грузовики. До Кремля они так и не дошли, основной массив был удержан, но, в любом случае, ему было по пути — жил-то он на Пушкинской.

— Надо же — я-то вас застал уже таким вальяжным, с патрицианской пластикой. Трудно даже представить вас карабкающимся по мариоттским лесам.

— В 91‒ 93 годах я был еще худым человеком. Сейчас это связано с тучностью, а я-то был ходок… Просто оппозиция стала чаще собираться на свои вечера… появились спонсоры… и в ресторанах, за столом… непомерные калории, они, конечно, деформировали мою фигуру, и я приобрел уже не вполне спортивный вид.

— А вы в самом деле бегали с баркашовцами кросс, как Белосельцев в «Красно-коричневом»?

— Нет, я с Баркашовым не бегал, там была задача показать весь атлас партий, в том числе и баркашовского РНЕ; это было таким приемом, который я придумал.

— Как получилось, что вы сами не стали полномочным лидером оппозиции?

— Мне постоянно об этом говорили. Я специально отступал на вторые роли. Кстати, может, это даже был инстинкт самосохранения, я сейчас думаю. Потому что очень много людей, выступая на первый редут, на первые роли, очень быстро сгорали и расходовались. Они помещали себя на эту расплавленную кромку и, созданные из такого папье-маше, очень быстро там сгорали.

Еще до сентябрьского ельцинского указа №1400 о разгоне парламента Проханов стремительно сближается с Хасбулатовым, который к тому времени люто ненавидит своего бывшего союзника Ельцина. В «Дне» появляется их очень обстоятельная беседа — уважаемый Руслан Имранович, любезный Александр Андреевич. Он мог позвонить его пресс-секретарю, тот немедленно соединял их, они обсуждали различные сценарии, обменивались союзниками. «Кое-какая информация доставлялась интересная». Что за интересная информация? «Ну, например, мне стало известно, кто и как убил Поляничко. И я счел необходимостью рассказать об этом, потому что информация частично касалась и самого Хасбулатова». (Поляничко, профессиональный переговорщик, был другом-партнером Проханова с Афганистана. В последнее время он занимался карабахскими делами, и его смерть, судя по некрологу-мемуару, глубоко поразила Проханова.)

Они понимали, чем кончится противостояние, и лихорадочно ждали ельцинского указа о роспуске парламента, надеясь после него перевести нарыв в открытую фазу и спровоцировать столкновение и переворот. Каждый день Проханов является в Белый дом и ведет бесконечные переговоры. Там многие депутатские кабинеты были уже опечатаны, но у тех парламентариев, кто остался, наоборот, толклись люди, шли постоянные пресс-конференции. «Дом был набит, кишел, полно защитников. Наверху была радиостанция, внизу — арсеналы». «Главный арсенал Хасбулатов, идиот, вывез, остались только короткоствольные автоматы. Но наши-то протащили сюда снайперские винтовки; у приднестровцев, я видел, был ручной пулемет».

Он так много рассказывал мне про 93-й год, а тут я еще прочел «Красно-коричневого», что я попросил его, чтобы он повел меня на экскурсию по своим местам боевой славы. К Белому дому мы приближаемся со стороны «Баррикадной» (где, как уверяет Николай Николаевич из «Господина Гексогена», до сих пор ходят под землей мертвые защитники Белого дома): справа остается Киноцентр, слева — стадион «Асмарал».

— Вон до сих пор висят эмблемы: иракский человек его купил, потом он спонсировал мою поездку в Нью-Йорк, в ООН, попросил, чтобы я выступил на слушаниях об отмене эмбарго. А в детстве я сюда ходил смотреть футбол. В 1993-м не было этой железной ограды, были бетонные плиты, и на них были поразительные граффити сопротивления. Вот к этой стене выводили пленных, здесь их пытали и расстреливали. Довольно большое количество, до 90 человек. Экзекуциями и расстрелом руководил генерал Романов, он был замминистра внутренних дел, Ерина. Тот самый Романов, которого потом в Грозном на площади Минутка рванули, и он остался дебилом, его возят на каталке. Мы о нем несколько раз писали: усматривали в этом промысел божий, возмездие за истязания наших товарищей… Вот это одно из направлений, которые вели к осажденному Дому советов, прямо перед нами. Сейчас там ограда, через которую не пройдешь, а раньше ее не было. А вот двадцатый и двенадцатый подъезды, через которые проходили от метро. Тут была так называемая казачья застава, стоял грузовик, они сделали чучела пулеметов, которые держали всегда накрытыми чехлами; создавалась иллюзия, что это пулеметная точка. И вокруг все время, когда еще не было блокады, — народ, песни, баррикады, здесь, там, крестные ходы, гитары. Вот там был такой балкон, на который с микрофоном выходили все — артисты, писатели, политики — нон-стоп вещали толпе, та восхищалась, ревела, аплодировала. А потом, когда все стало закрытым, войска, ОМОН, колючая проволока — они остались в блокаде. Вот здесь собиралась толпа, пыталась прорваться внутрь, показать, что защитники не одиноки.

— А чего вы там делали целыми днями, в этом осажденном Белом доме?

— Возникла гравитация, там был центр конфликта, собралась масса людей, в том числе писателей. На втором этаже стояли трибуны, с которых мы выступали, бесконечная ротация, я тоже, по несколько раз за день. Белый дом был очень живым местом, туда было просто интересно приходить. В городе он воспринимался как какой-то новый форум. Странные бумаги постоянно издавались. (Одну из них я видел в Торговцеве, пришпиленную к стене в бане: это напечатанное на бланке «Президент РФ» письмо Руцкого от 25.9.93.)

Мы оказываемся в маленькой рощице, заваленной не то хламом, не то памятными инсталляциями. Между деревьями полощется флаг, сшитый из красного, черно-желто-белого и еще какого-то.

— Здесь, где мы стоим — важное, мистическое место. Это поминальный мемориал. Мы считали, что на баррикадах Дома советов соединилось несоединимое, красная и белая идеологии. Вот это дерево, я его называю языческим деревом, берегиня, в дни поминаний увешивается ленточками. Это язычество — вот ленты, вон еще, вон — символизирующие партию зеленых, черных венедов: в патриотическом движении было сильное антихристианское направление. Рядом с этим языческим деревом — поминальная часовня, крест, всем невинноубиенным мученикам. А вот там макет баррикады, сделанный из тех же материалов, из которых были сделаны и те, 1993 года. Плиты, из асфальта выламывали, складывали, турникеты, которыми митинги огораживали, много колючей проволоки, спираль Бруно, сейчас меньше, кто-то на сувениры упер.

— Спираль Бруно что такое?

— Это такая колючая проволока жестокая, с маленькими ножами, не пройти, рвет все страшно. Эта баррикада символизирует красный аспект сопротивления. То есть языческое древо плюс христианская часовня плюс красная баррикада. Единый комплекс… Дом был осажден и забаррикадирован. Сначала нужно было пройти через омоновское оцепление, потом через казачью заставу с деревянными шашками и пулеметами, ею руководил восхитительный казак Морозов, с золотой бородой, усами, лихой, очаровательнейший человек, бравирующий, нравившийся женщинам, демонстрировал свои лампасы. Обожающие дамы смотрели на него.

— Какие еще дамы?

— Ну женщины, патриотки приходили сюда, это же была революция, связанная и с женщинами.

— Это бабушки, что ли, которые у метро торгуют «Завтра»?

— Вы помните картину Делакруа? Теперь многие патриотки из тех состарились, но они были такие… Там были молодые актрисы, там был центр, который волновал людей, волновал Москву.

— Да что вы мне рассказываете. Я прекрасно все помню.

— А вы там были?

— Полагаю, у меня были другие заботы.

— Почему вы туда не приходили? Вот вы сейчас с огромным опозданием спрашиваете об этом. А если бы вы пришли, вас бы вовлекло это. А рокеры? А диггеры наши патриотические? А молодые девки-баркашовки, которые обожали своих молодых нацистов и фашистов, в форме, камуфляжах? Все эти политические движения были наполнены женственностью, там была своя эротика революционная. Конечно, там были и дедушки, и бабушки, там были молодые священники, до сих пор у моего Андрюшки в знакомцах отец Никон, который пережил все это, раньше играл на саксофоне, а потом ушел в монахи. Там были мои сыновья, молодые пацаны, ваши ровесники. А с ними ходили подруги. Там было все. Там было вино, эротика, там был флирт, был театр, там была ненависть, там были заговорщики, там было ожидание этого боя, там были тайные автоматы, гудели микрофоны. Все это клокотало. То снег, то солнце, то вино, то водка, то гусь, то черный хлеб. Тащили из домов какую-то снедь, яства.

— А вы что носили?

— А я носил свежие номера газеты, поддержать осажденных. Что я мог еще носить-то?

— Не знаю, нарезку… что там у вас в редакции подавали обычно.

— Зачем? Там мне подавали, чего это я буду носить, я был званый человек. Я выступал непрерывно с трибуны, устраивал сходки, выпускал газету, газета вдохновляла. Была ведь информационная блокада: толпы телевизионщиков все время выплескивали в эфир диффамирующие материалы.

— Да, я упивался этими репортажами.

— А мы были одной из немногих газет, которые давали другой образ всего происходящего: образ восстания, образ революции. Это было действительно революционное состояние. Я думаю, в 1905 году так клокотало. Офицерство, казачество — такой революционный театр, с музыкой, с гитарами, но и с заговорами, самокатчиками, которые уходили в гарнизоны депешами…

Последние десять дней Белый дом был полностью блокирован ОМОНом, и сочувствующим приходилось пробираться по подземельям. Они загружались где-то в районе Белорусского: «какой-то красный уголок ветеранов, там в доме сбор был. Всем раздавали фонарики, были поводыри — диггеры; изломанный какой-то человек повел нас к какому-то другому люку, смотрели, чтобы у него не было охраны, и долго шли. Вышли в вентиляционную шахту, с той стороны». Туда же во время штурма убегали люди — одни к «Белорусской», а другие — к Новодевичьему, вдоль набережной, по канализационным трубам, иногда, кстати, им приходилось идти через кипяток.

Так они прожили дней десять.

Несколько раз ему приходилось ночевать там, прямо на стульях в чьем-нибудь кабинете. «Складываешься, спишь. Была холодрыга, ведь отключили там все. Приходилось кутаться. В ковры закутывались. А позже просыпались, встречались, беседовали при лампаде. Катакомбное впечатление, темный коридор в ночи, как пещера в Псково-Печерском монастыре. Там светильник, там свечечка, над свечечкой склонился монах-мыслитель — подходишь, а это Ачалов, оказывается. Ха-ха».

Нельзя сказать, что он сидел там безвылазно. Он бывал дома, в редакции, посещал митинги, дни рождения и рестораны, он знал, что если хочешь написать роман, нельзя ждать, что роман придет к тебе просто так, — надо жить соответствующим образом. «Я по-прежнему ощущал, что складывается романная ткань. Я всю жизнь знал, что все эти эпизоды, все эти переживания так или иначе лягут в тексты, станут плотью романа. Я видел, что опять возникает историческая конвульсия жизненная, такое сжатие, сюжет, и я предвидел, как он будет разрешаться. Кроме политических, была еще задача художественная: все это увидеть, пережить, поставить себя на место всего этого, и я был на заседании штаба, наблюдал процедуры, фиксировал поведение всех и вся — на демонстрациях, под землей, в столкновениях с ОМОНом».

2 октября 1993 года ему в редакцию позвонил будущий путинский идеолог Владислав Сурков, в тот момент один из руководителей МЕНАТЕП. Им уже приходилось до этого однажды встречаться, поэтому Проханов без особого удивления принял его приглашение отобедать в «Балчуге». Ельцинист, разумеется, тот интересовался ситуацией, прогнозами, диспозицией, тенденциями — «играл роль такого разведчика». Зачем? «Они волновались; не зря к Белому дому буржуа приходили с цепями — бить защитников, и когда их выводили, толпа буржуазно-либеральная их освистывала». Проханов рассказывал о том, что задача оппозиции была дотянуть ситуацию до 4 октября, когда в Москву должны были съехаться представители регионов, и реализовать так называемый «нулевой вариант», при котором неконституционными объявлялись действия и Ельцина, и оппозиции, ельцинский указ дезавуировался, конфликт рассасывался, назначались новые выборы парламента и президента. «Мне казалось, что мы дотягиваем до 4-го числа, и важность нашей политики состоит в том, чтобы дотянуть, выстоять, не сдаться, не замерзнуть. А у Суркова были более скептические представления, он сказал, что до 4-го мы не дотянем». На что Проханов окрысился и заявил ему: «Дело ваше хана». На том они и разошлись.

Они действительно не дотянули. Уже 2-го произошла генеральная репетиция большой бойни — на митинге. Именно там он успел выкрикнуть в микрофон, пока омоновцы стаскивали его с трибуны, «Держись, народ!» (а я не попал из-за этого инцидента в Музей кино).

— Что еще интересно: вон, напротив дерева, стоит крестик, поминальная часовенка такая. «Вечная память священнику отцу Виктору, мученику за народ. 1993 год». Это был один из священников, тут много было духовенства, в Белом доме, батюшки всевозможные, и некто Виктор Станев, поп без прихода, блуждающий, кочующий. Он во время штурма взял икону и пошел на пулеметы, на бэтээр, образумить их — и исчез. Сохранилась легенда, что его убили на том бэтээре. А потом, через полтора года, он ко мне в редакцию пришел.

— То есть в каком плане пришел? Живой?

— Да. И дал интервью, рассказал, как он выжил, прошел через бэтээры, солдаты увидели — поп — и не стали в него стрелять. Он все время хочет, чтобы сняли это, а народ — нет: убит, мученик. И он ничего не может сделать, так что стоит тут такой вот памятник. Он потом уехал куда-то в Якутию, с Макашовым до сих пор дружит, иногда появляется.

— Хороший сюжет.

— Тут много разных. Еще есть наша мифология, что раз в году в кабинете Черномырдина, а это был кабинет Хасбулатова, появляется страшное жуткое пятно крови, до сих пор у Фрадкова оно возникает. А вот колумбарий — фотографии убиенных, кто был опознан. Родители приходили ко мне, в газете писали обо всех.

— А в том углу?

— Венки. Сюда люди приходят, водку пьют, поминают. Целое творение такое народное. Много крестов появилось… Еще была группа «Центр», с Днестра приехали какие-то ребята с пулеметами. А тут были русские предприниматели-бандиты, которые держали оборону, Союз офицеров, добровольческий полк, состоявший из отставников-ветеранов. Весь дом был поделен на рубежи обороны, и каждый свой участок занимал.

Но настоящая бойня началась 3-го, когда ОМОН пошел на штурм, а Руцкой пытался вызвать на Москву боевую авиацию.

Утром Проханов поехал в редакцию, где читал материалы и раздавал указания корреспондентам. Во второй половине дня он отправляется на день рождения одного бизнесмена, который не следовало пропускать даже в такой напряженной ситуации. То был человек, для которого обязательно нужно зарезервировать место в энциклопедии эксцентриков своего времени, — азербайджанец, русофил, сталинист, зоологический антисемит, в советское время мафиози-теневик, отсидевший и при этом считавший коммунизм самой совершенной системой. Факт тот, что он спонсировал оппозицию: платил зарплаты сотрудникам «Дня», покупал костюм Зюганову, а впрочем, для отвода глаз, спонсировал и газету демократа Борового. Разумеется, он часто встречался с Прохановым, расспрашивал его о новостях патриотического движения и приглашал на дни рождения. День рождения этого удивительного человека праздновался в ресторане. Друзья подарили ему малахитовую вазу, наполненную виноградом, произносились тосты. По счастью, там оказался телевизор, по которому вдруг сообщили, что у Белого дома идет стрельба. Проханов тотчас же откланивается, мчится туда и поспевает ровно к штурму мэрии, бывшего здания СЭВ. Только что прорвали оцепление, вокруг валяются мотки спирали Бруно, толпа неистовствует, баркашовцы гвоздят из автоматов по окнам-витринам. Ворвавшись на первый этаж, он увидел, как баркашовцы выводят пленных милиционеров и солдат. За несколько минут до его приезда здесь подстрелили Владислава Шурыгина, корреспондента газеты «День». Ему очень сильно разворотило ногу, и его разверстую рану спустя много лет жадно опишет Лимонов, в тот момент оказавшийся с ним рядом. Когда весной 2005 года мы ехали в прохановской «Волге» отмечать выход книги Шурыгина «Письма мертвого капитана», тот показал нам фонарь, у которого он лежал, — «вон, где тетка с сумкой пошла»; «было просто такое ощущение, что, как в детстве, со всей силы по ноге палкой ударили». Шурыгин истек кровью, потом много времени провел в больнице, и коллеги тайно навещали его, опасаясь репрессий.

— Пойдемте сходим туда, к мэрии? — показываю я на протоптанную в сугробах дорожку.

— Да далеко, замерзнем, там, может, до сих пор стреляют.

В октябре 1993 года его это не остановило, побывав в мэрии, он тут же принялся прорываться в Белый дом, где только-только начинали осознавать, что началась настоящая гражданская война: здесь бродили «белый как мел Бабурин», «Ачалов, который хромал, он упал, поскользнулся, у него была температура 38°». Остатки дня он проводит в лихорадочном общении, «колоссальном безумии, коловращении», собирая материал для газеты, интервьюируя участников и пытаясь выяснить, что будет дальше, есть ли стратегия. Газета, кстати, к тому времени уже была запрещена, и даже типография отказывалась печатать «День». (Любопытен финальный номер этого исторического издания — за конец сентября 93-го. Первые семь полос выполнены в стандартном режиме: банду Ельцина под суд, портрет Ельцина, напечатанный вверх ногами, и проч. Выбивается из формата последняя полоса, занятая полосной рекламой популярного ваучерного фонда: «Ставка на лидера. МММ.». Это последнее, что было напечатано в этой газете.) Чтобы продолжать работу, они зарегистрировали дубль, называвшийся «Газета духовной оппозиции», с подзаголовком «выходит вместо запрещенной газеты «День»».

Затем начался отчаянный баркашовско-анпиловский рейд на Останкино, и, разумеется, без него они бы не управились; проблема состояла в том, как добраться: свою машину он отдал сыну. Тут он неожиданно увидел у Белого дома одного своего знакомого, мелкого бизнесмена, занимавшегося дорожным строительством. На баррикады тот прорвался прямо на своем самосвале. Проханов окликнул его и предложил рвануть в Останкино, вслед за Макашовым и казаками. После тренировок на мариоттских лесах забраться в высокую кабину КАМАЗа труда не составило, и они помчались сквозь пустую, затаившуюся Москву.

На улице Академика Королева они нарисовались ровно в тот момент, когда макашовцы начинали штурм главного здания. Забаррикадированные двери пытался протаранить грузовик, у него не получалось, он отъезжал, разгонялся снова, долбил и долбил. Из телецентра при этом раздавался голос в мегафон: «Товарищи, просьба разойтись…». Это вещал, как потом выяснилось, Мисюк, глава спецподразделения внутренних войск «Русь», а внутри стояли бэтээры. Товарищи, однако ж, не особенно прислушивались к этому голосу и продолжали долбить портал и рваться в вестибюль. Кто-то выстрелил внутрь из подствольного гранатомета, оттуда полетели искры, стали тлеть ковры — и в этот момент сразу в нескольких местах зажглись слепящие прожекторы и прямо из здания выползли бэтээры, постреливая в толпу крупнокалиберными. «Это было странное ощущение: ты стоишь в толпе, а мимо тебя несутся эти трассеры, пробивают, отрывают какие-то куски от людей, все валится. Ужас такой был». Толпа кинулась врассыпную, он тоже — в парк через дорогу, где сейчас находится ресторан «Твин Пигз». «Страха не было, а было желание это видеть. Первый шок кончился, и я опять вместе с людьми вылез из этих деревьев, из этого парка — на улицу Королева».

— На обложке амфоровского «Красно-коричневого» написано, что вы сами кинули бутылку с горючей смесью в бэтээр.

— Это тоже было зрелище: по этой улице носились сумасшедшие бэтээры, видимо, стрельба по толпе тоже произвела на механиков впечатление. Они делали крутые виражи, заваливаясь на эти скаты свои, и двигались, разгонялись и стреляли вдоль толпы; крики раненых, вопли; а молодые парни отвинтили крышку у бака «Жигулей» и сливали бензин в пивные бутылки. Наполнив их, они приделали к ним нечто вроде запала. И молодой, лет восемнадцати, парень, красивый, румяный, ставил эти бутылки. Я взял одну, и когда бэтээр прошел, я в него ее швырнул, в корму. Промахнулся. В романе двойник Проханова, редактор оппозиционной газеты Клокотов, погибает у Останкина.

Останкинская бойня продолжалась еще долго. Он успел встретить Анпилова, потерянного, одинокого, обескураженного. Приведя с собой толпу пешком, тот отстал от первой группы, приехавшей на машинах, на два часа, которые оказались роковыми. Проханов разыскал свой самосвал и попросил отвезти его домой. Были уже сумерки, он был абсолютно опустошен увиденным. На Тверской ему встретились толпы, выглядевшие не так, как его союзники: это были добровольцы, подтягивавшиеся к мэрии после телеобращения Гайдара. «Я пришел домой, там жена, детей нет, все уже знают об этой бойне в Останкине, и что будет? И я думал: или мне уйти к Дому советов, или готовить материалы для выпуска газеты, которая должна была выйти наутро, про все эти впечатления от Останкина. Сил не было, и я остался писать, писал до трех ночи, а мимо моего дома шли эти люди. Рано утром, проснувшись, включаю телевизор и вижу кадры CNN: идут эти бэтээры, и десантный Нарофоминский полк штурмует Дом советов.

Там, на баррикадах, в это время были Андрей и Василий, сыновья. Там же они потеряли отцовский «жигуль», предоставив его в распоряжение подольских боевиков, которые «уехали на нем прорываться». Через некоторое время пришлось тащиться в милицию и заявлять об угоне, автомобиль был найден через два года — разбитый, с обглоданными внутренностями.

— Прокомментируйте, пожалуйста, странную линию в «Красно-коричневом», выбивающуюся из общего сюжета и оттого производящую впечатление откровенно антисемитской: про выписанного ельцинской кликой из Израиля молодого снайпера, который должен будет выстрелить в бойца «Альфы», чтобы спровоцировать спецподразделение пойти на штурм.

— Это не мною придумано. До сих пор считают, что сидели снайперы, они должны были провоцировать конфликт. Ельцину надо было не дотянуть до четвертого октября. Четвертого должна была состояться стычка. Стычку надо было спровоцировать. Тогда была целая система этих провокаций, это мне говорили десантники, друзья, разведка, которые участвовали в этой каше. Поповских, которого позже обвиняли в убийстве Холодова, он свой полк спецназа ВДВ так и не вывел из казармы, не бросил на Белый дом, но все равно, так или иначе, участвовал и знал, что там были снайперы, не из МВД, армии или ФСБ, а абсолютно чужие, которых надо было немедленно потом убрать. Он и его друзья говорили, что существовала группа из израильского подразделения «Иерихон», которая получила въездные визы из Израиля в Россию и потом, транзитом, уехала куда-то в Чехию. Их версия состоит в том, что начало сделали израильтяне, потому что это была наиболее тонкая диверсионная законспирированная структура, которую могли завербовать ельцинисты. Эпизод со снайпером не совсем антисемитского свойства, мне это нужно было, чтобы мой герой там оказался, он хотел совершить теракт против Ельцина, в месте дислокации снайпера находится его ружье. Этот эпизод и не мог получить там никакого серьезного продолжения, в контексте романа это пролетная такая птица.

Четвертого октября, когда понятно, что дело швах, он решает, что уж на этот-то раз его арестуют точно. Прокравшись в отдаленную телефонную будку — домашний телефон наверняка прослушивался — он обзванивает друзей — Бондаренко, Нефедова, Шамиля Султанова — и предлагает им бежать из Москвы. Те в восторге, кроме Султанова («у него были собственные пути отхода», что бы это ни значило). Они просят еще одного знакомого («благодетеля», бизнесмена Виктора Калугина) довезти их до МКАДа (дальше нельзя — «нас наверняка бы взяли на одном из пикетов»; на поезде тоже нельзя, «вокзалы перекрыты, всех отлавливали», «мы хитрее решили сделать»), и выезжают из Москвы по Волгоградскому проспекту. Их цель — «рязанские леса», глухоманная деревня Личутина — Часлово. Поскольку посты ГАИ в те дни были укреплены бэтээрами, они обходят их за три километра, перелесками, выпачкавшись по уши в грязи, они выбираются к МКАДу (к счастью, еще не реконструированному и потому довольно узкому), ловя