Западно-восточный конфликт, как проблема культуры

Впервые- со времен Руссо и Шопенгауэра проникает в прометеевскую культуру чувство подавленности и неуве­ренности» замечаются симптомы культурной усталости, пре­сыщенности и духовного колебания. Европейский континент охватывается растущим чувством досады, оно неустанно сопровождает культурную гордость и сознание прогресса и приводит в результате не только к отрицательной оценке культуры нынешней, но и культуры вообще. Выступает целый ряд пессимистических философов культуры: от Шопенгауэра и Ницше, до Шпенглера и Клагерса. Все они являют собой неспокойную совесть Европы. Первым, кто этот процесс не только смутно почувствовал, но, стоя в стороне, и отчетливо выразил – был Киреевский. В 1852 году высказал он тогда еще смелое утверждение, что Европа стоит уже на краю своих возможностей и что духовные ее водители приходят к сознанию своей узости и односторонности.

Чем больше теряла Европа свою внутреннюю самоуверенность, тем более умоляюще обращала она свои взоры на другие культуры. Этим уже объясняется и все увлечение греческой историей. Так, покинутый прекрасной женщиной мужчина, вновь добивается ее благосклонности. Разве не приметна боязливая краска смущения в стыдливых взглядах, бросаемых на Элладу, в быстротечном характере всего классицизма, который в своей основной настроенности род­ственен романтике и сливается с ней в Беклине, Mapэ и Фейербахе?

Прометеевский человек оглядывается на чуждые ему ценности, так как самим собой он больше не удовлетворен. В этом отношении Шопенгауэр является поворотным пунктом. Он первый обратил внимание своих современников на индусский мир и, хотя он и не был в состоянии пробудить в себе ин­дусское жизнеощущение, он восприял индусскую старую мудрость в свое, по-гречески воспитанное сознание.

Тем самым он явился не только пионером скептической критики культуры, но и первым среди тех, кто стал искать в Индии завершающие ценности для прометеевского человека. На этом пути за ним следуют, в ряду многих, - Вильгельм Гумбольдт, Е. Гартманн, Рюккерт, Дойссен, К. Е. Нейманн. Но еще до них два наиболее мощных гения Европы - Лейбниц и Гете высказали пред­положение, что только совмещение западного и восточного душевных типов создает цельного, совершенного человека. Лейбниц, полностью устремленный к гармонии, к сглаживанию противоречий, предложил в " Новиссима Синика" создание западно-восточных академий для поощрения духовного обмена, (Одну из этих академий он предвидел в Петрограде). Гете высказал свое восхищение перед Востоком в строках запад­но-восточного Дивана:

" Признавайся, что поэты Востока

Выше нас, поэтов Запада".

Это уже не высокомерие Европы перед " варварами" и язычниками. Как Лейбницу, так и Гете мерещился, еще смутный и расплывчатый, но мощный идеал всеобъемлющей западно-восточной, общей культуры. " Богу Восток, но Богу и Запад"... " Восток и Запад больше нераздельны"...

На последнем этапе этого развития прометеевский человек сталкивается с самым юным носителем восточного духа, с русским. И тут прежде всего надо назвать имя Гердера. Даже с славянской стороны признается он как пробудитель славян, как отец их духовного возрождения, каковым он и хотел стать. Он был первым европейцем, смогшим в порыве участливой любви почувствовать русскую сущность и высказать по этому поводу мысли, для тогдашнего времени совершенно необычные(особенно во время своего пребывания в Риге, в 1764-69 годах). Он писал о культурной усталости Европы еще до появления Гете, он называл Россию страной человеческого будущего еще до того, как Державин создал свою оду " Бог", самое раннее русское поэтическое произведение. Но, самое удивительное - он свою надежду на Россию обосновывал не юностью народа и нерастраченностью его сил, а неповторимой своеобразностью души. Он видит в pycских будущих носителей высшей гуманности, прирожденных освободителей и обно­вителей человеческого рода, единственных способных и достойных выполнителей Гердеровского идеала гуманности. И обо веем этом Гердер писал в 1765 г., за сто лет до появления " Преступления и наказания" Достоевского. Это было, действительно, одно из величайших прозрений, выпавших на долю европейца. Гердер остерегал русских от опасности затягивания их в " европейскую суматоху". Он хотел, чтобы русские оставались восточными и видел их национальное призвание в слиянии европейской и азиатской жизни. Гердер не мог бы так увлечься славянской сущностью, если бы сам, хотя бы частично, не носил ее в себе. Он обладает многими чертами славянского характера, его качествами и недостатками. Он подвижен, порывист, полон противоречий, незрел, гениален, подвержен легчайшему впечатлению. Предтеча романтики, он любит кажущееся произвольным многообразие всего растущего. Он ненавидит Канта и жесткие правила рационализма. Он - " либеральный пруссак", но имей он душу Декарта или Канта, он не мог бы любить русских, а тот, кто их не любит, никогда их не поймет.

Ряд европейцев, в своих поисках обращавшихся к рус­скому Востоку, продолжается Францем Баадером, тем самым, чьи писания оказали такое влияние на Чаадаева и с таким горячим рвением читались царем Александром I. Баадер принадлежит к тем немногим западным мыслителям, которые помнили о существовании восточной формы христианства. Только в XX столетии стали появляться столь же серьезные исследования европейцев о восточной церкви (напр., Карла Холла и Фридр. Гейлера), как те, которые принадлежат Баадеру.

Европа послеромантического периода полностью от­вратила свои взоры от русского Востока. Все больше и больше росла национальная гордыня европейских народов, не желавших больше ничего заимствовать у других культур. Нынешняя цивилизация, штурмуя области техники и точных наук, отмечала успех за успехом. Прометеевская культура достигла зенита своих возможностей, своей действенной силы и своего самосознания. Она сама себе казалась вершиной и оправданием всех бывших культур и больше не чувствовала стремления к совершенствованию путем приятия чужих куль­турных ценностей. В упоении прогрессом замолкли голоса остерегающих и сомневающихся. В стороне и одиноко шла струя культурного пессимизма Ницше. Характерным для тогдашних настроений является тот факт, что первый немецкий перевод (в 80-х годах) творения Достоевского " Записки из мертвого дома" - остался полностью незамеченным. С трудом были проданы 150 экземпляров, остальное же пошло на макулатуру. Правда, постепенно благосклонное внимание стало привлекаться единичными талантливыми произведениями рус­ского искусства, музыки и литературы, но в общем Россия была для Запада страной, чьи духовные ценности, также как и богатства ее недр, - оставались лежать втуне. Те, кто должны были бы быть более активными посредниками между Востоком и Западом, а именно немецкие балтийцы, - как раз они яв­лялись распространителями наиболее неверных суждений о русских. (Стоит хотя бы указать на Гарнака и его критику восточной Церкви). Они смотрели на Восток предубежденно, с ощущением противоположности, ненависти или страха, а потому и не понимали его. Мнение о том, что Россия является наиболее отсталой частью Европы, как раз больше всего защищалось балтийцами.

До 1917 года русская культура и русская сущность были Западу лишь едва известны. Там знали основные творения Л. Толстого, Тургенева, Достоевского, пару симфоний или опер Чайковского, вероятно несколько народных песен и романсов, может быть несколько произведений Горького и это было все. Пушкина, Лермонтова, Гоголя и Чехова знали лишь по имени… Что же касается Тютчева, Некрасова, Островского и Арцыбашева - то их не знали и по имени. Тогда на Западе не поднимался даже и вопрос о существовании русской философии или живописи. Когда один из моих друзей посо­ветовал немецкому философу Зиммелю познакомиться с работами В. Соловьева, тот удивлённый должен был приз­наться, что он имени Соловьева не слыхал. Что бы сказали об образованном русском, который не знал бы даже имени Лейбница? В той или иной книге по истории искусства может быть упоминаются в нескольких строчках имена Верещагина и Репина, но другие русские живописцы, как демонический Врубель, как талантливый портретист Серов, как слишком рано умерший Рябушкин, как вдумчивый мастер ландшафта Левитан, - остались для Запада и сегодня, также как м вчера, - неизвестными величинами. И это происходит - в те времена, когда техника сообщений все больше и больше сокращает расстояния между отдельными странами, - и среди народов, которые занимаются раскопками незначительнейших про­изведений умерших поколений с таким рвением, как будто бы дело идет о спасении души. И, кажется, что парадоксальность этого положения совсем еще не дошла до сознания Запада.

Перемена обозначилась с войны 1914 года. Прежде всего у тех народов, которые с русскими скрестили оружие. Мил­лионы немцев и австрийцев ринулись в неизвестное восточное пространство и поставили перед собой и другими народами вопрос - что же, собственно говоря, представляют собой русские? Затем большевистская революция, с ее не­разрешимой загадкой вновь магически приковала к Востоку взоры западного мира. Кроме того, после окончания войны, сдерживаемая было самокритика Запада возродилась с новой силой; война погребла или поколебала удобное прогрессивное высокомерие и цивилизаторское спокойствие. Настроения упадка начали преобладать и не только у побеждённых народов; в поисках помощи Европа вновь стремится за рамки своей собственной культуры.

Наконец, в 1918 году наступает событие эпохального значения: русская эмиграция. Она, хотя это сейчас и мало кто видит, является для взаимоотношений Востока и Европы, а следовательно и для духовной судьбы Запада чем-то более даже значительным, чем тот людской поток, который с 1453 года, с занятием турками Константинополя, хлынул в Европу. Русскую эмиграцию мы можем отдаленно сравнить с этим процессом, а отнюдь не с выселениями из Франции во времена её религиозных и революционных потрясений. Представьте себе на минуту: 3 миллиона восточных людей, принадлежащих по большей части к ведущему русскому слою, перешли границы европейских наций и возвестили им культуру, которая до сего времени Западу была недоступна и почти неизвестна. Это событие должно вызвать такие последствия, результаты кото­рых станут ясными лишь спустя десятилетия.

Поэтому 1918 год отмечает глубокий перелом в духовных сношениях Запада и Востока. С этого времени пробуждались и росли не только заинтересованность Запада в ценностях русской культуры, но и понимание их. Причем, не только по отношению музыки и литературы, как раньше, но и впервые по отношению к русской философии и русской форме хрис­тианства. В новых, уже в эмиграции написанных работах, в новых журналах, печатавшихся на языках стран, где они нашли себе гостеприимство, русские мыслители и писатели, зачастую в сотрудничестве с европейскими учеными, - обратились к окружающему их образованному миру и нашли себе круг читателей на Западе легче, нежели прежде в России. Я не отрицаю, что действенная сила русскости ослабла в последние годы. Зачастую ненависть против большевизма расширяется до отвращения от всего русского и мешает одухотворению Запада через Восток. Я не отрицаю также, что увлечение русскими в первые годы после войны было частично лишь модой; она

могла пройти, не оставив по себе серьезного ощущения пустоты. Тем не менее, эволюция в глубине прометеевской души неудержимо продолжается. Там бушует стремление к Востоку, как горячая жажда завершения, как стремление восполнить все пробелы, и этот голос культурной совести не может быть надолго ни успокоен, ни обманут пустыми фразами. Благодаря заложенному в ней закону, прометеевская культура из чувства несовершенности стремится со стихийной силой к русскости. И этому западному стремлению идет навстречу славянский Восток, однако совсем по иным мотивам. Его толкает не щемящее чувство недостаточности, а пьянящее чувство избытка. Европа никогда не имела такого чувства и не высказывала притязания на какую бы то ни было миссию по отношению России. В лучшем случае она ощущала жажду концессии или экономических выгод. Россия же почти в течение столетий сознает по отношению к Европе свое призвание, выкристализовавшееся в конце концов, в форму национальной миссии. Она не хочет ни победить Запад, ни за его счет разбогатеть, она хочет его освободить. Русская душа наиболее всех склонна к жертвенному состоянию, отдающего зевбя самозабвению. Она стремится к всеобъемлющей целост­ности и к живому воплощению мысли о всечеловечестве. Она переливается на Запад, ибо она хочет все, а следовательно, и Европу. Она не стремится к законченности, а к расточению, она хочет ив брать, а давать, ибо настроена она мессиански. Её последняя цель и блаженство - в избытке самоотвержения добиться вселенскости. Так мыслил Соловьев, когда он в 1883 году написал понятную фразу: " Будущее слово России - это, в согласии с Богом вечной правды и человеческой свободы, произнести слово замирения между Востоком и Западом".

Восток и Запад не только географические, но и душевные понятия. Пресеченная, узкая, разъединенная Европа подчинена иному духу ландшафта, нежели Азия с ее просторами безграничных равнин. Благодаря своим местным условиям и силам Европа стремится к иному человеческому типу, нежели Восток. Из Азии вышли все большие религии, из Европы же ни одной. Только один единственный раз возникла в Европе религией обусловленная культура, - в готическую эпоху, - и то она натолкнулась на сопротивление и критику. Дважды, во время прометеевской культуры и культуры древнего Рима, стояла она под знаком героического человека, тип, за ис­ключением семитских народов, лишь редко встречающийся в Азии.

Проблема Востока и Запада - это, прежде всего вопрос души. Она была уже темой Греческой культуры, которая в строгих эллинических формах стремилась обуздать богатое восточное наследство. Тот же внутренний спор между восточным и западным жизнеощущением раздирал и Римскую империю, также как и христианскую Церковь на восточную и западную половины. В Средние века восточно-западная проблема представлялась в виде конфликта между хрис­тианством и исламом. Еще Гете видел ее такой. Сегодня же этот конфликт выступает веред человечеством в его новой, вероятно,

последней форме: в качестве противоположности между Россией и Европой. Этой темой вдохновилось русское мышление в сороковых годах прошлого столетия, той же темой закончится и мышление Европы. Это - первая проблема иоаннической и последняя проблема прометеевской культуры, центральный вопрос будущей духовной жизни, а не только вопрос внешней политики России и Европы! Между восточной и западной настроенностью намечается примирение большого стиля, долженствующее стать культурной судьбой после­дующих поколений. Ибо, только в направлении примирения, взаимного оживления и оплодотворения следует искать раз­решения великого вопроса. Никто из партнеров не может подчинить себе другого, они могут лишь друг друга дополнить. Никогда еще Европа, даже во времена Рима цезарей, не была так далека от Востока и его души, как ныне в прометеевскую эпоху. Противоположность, между Востоком, и Западом достигла своего высшего напряжения, но столь же огромно и стремление к его изживанию. Напряжение это очень старо, но еще не началась, по крайней мере, в Европе, сознательная борьба за разрешение вопроса. Это будет последней и величайшей темой европейского духа.

Какие раскрываются возможности! Какие перспективы раскрываются перед примиренными континентами Востока и Запада! Какая цель! - воссоединить в их всеобщности две оторванные друг от друга половины, раскрыть душевные возможности, распределенные в двух существенно различных земных ландшафтах, создать новый человеческий образ, содержащий лучшие элементы Востока и Запада. Такой именно и отнюдь не меньшей представляется западно-восточная проблема. Это не только хронологически последнее, к чему Приходит Европа в порядке эволюции духа, а это вообще последнее, чего можно достигнуть. Как странно, что наряду с •том имеются люди, с необычайным воодушевлением считающие тычинки какого-нибудь цветка или комментирующие древнее морское право Амальфи! Как можно терять время на такого рода занятия, когда на горизонте вырисовываются очертания величайшего духовного задания, когда-либо поставленного человечеству: задание примирения между Востоком и Западом и рождение восточно-западной мировой культуры.

Задача живого мышления заключается в том, чтобы довести до сознания своей эпохи имеющиеся в ней подземные течения. По отношению к настоящему времени это значит поставить западно-восточную проблему во весь ее рост и во всей со значительности. Задача заключается отнюдь не в том, чтобы вооружиться против натиска чужих народов. Для этой защиты Достаточно было бы создать армии. Дело заключается в том, чтобы душевные течения восточных и западных областей заставить влиться одно в другое для совместного творчества.

Западная академическая философия эту проблему до на­стоящего времени не заметила. Если ее на это натолкнуть - она объявит такую тенденцию ненаучной и второстепенной. Она смотрит назад и занимается только бывшим; философия низводится на степень простой истории философии. Она ничего не дает нашему поколению, жаждущему ясности и правды, и стремящемуся к обновлению человечества. Настоящая, живая философия сама осуществляет будущее. Она не ковыляет за событиями, а сама их подготавливает. Она сама является частью и фактором истории, силой, соучаствующей в ее оформлении. Больше того - она одна из величайших сил, влияющих на судьбы человечества. Русскую душевную и духовную ис­торию нельзя себе представить без сравнения с Западом, без строгого самосравнения с ним. Обращаясь к образу, противоположному европейскому человеку, русские пытались обрести ясность относительно самих себя. В этой книге впервые делается попытка идти теми же путями для понимания Европы. Цели» этой книг является европейское самопознание путем контраста.

Для познания какого-нибудь народа имеются разные возможности. Наиболее неблагоприятным я считаю метод, обычно применяемый - метод исторический. Народ не познает себя из рассмотрения своей истории, ибо благодаря бес­сознательному стремлению санкционировать настоящее - прошлым, в прошлом мы видим лишь привычное нам близкое. Этим только затемняется прошлое и не разъясняется настоящее. Я не ставлю своей задачей проследить специфически нацио­нальное, постоянное в изменяющемся, в каждой отдельной нации за время ее долгой истории. Я хотел бы представить народы Европы такими, какими они являются сегодня, какими они образовались в течение последних поколений. Яих рассматриваю, прежде всего, с точки зрения тех возможностей, которые они в себе несут для человеческого возрождения. Средством для этого является сравнение живого с живым. Перед историческим рассмотрением это дает двойное преи­мущество: исследование придвигается в непосредственную живую близость и огромная масса подлежащего исследованию материала находит свои удобные рамки. Чем более противоположны элементы сравнения, тем более резко они друг с другом контрастируют и тем яснее в противном видна их собственная сущность. Когда европейские народы, живущие в сообществе, принадлежащем к одному и тому же прототипу и образующие семью, имеющую одинаковую судьбу, сравнивают себя между собой, то они отмечают лишь сходства или отклонения, существенное же выступает менее отчетливо на фойе родовых свойств. Видны лишь различия внутри рода, разновидности и нюансы племени, в то время как родовая общность настолько сама собой понятна, что вовсе не бросается в глаза. Это становится очевидным, когда мы европейские нации, или одну из них (за исключением Испании), проти­вополагаем русским. Тогда все они смыкаются тесно одна к другой на одной

стороне, а русские остаются одни на другой, ближе с индусам и китайцам, нежели к европейцам. Русские и европейцы являются по отношению друг к другу " совсем другим миром", И в этом отношении, русские всегда проявляли особую чуткость. Рассматривая Европу, они становились подобными человеку, наблюдающему отдельные экземпляры какого-либо рода обезьян. Он их не различают, видя в них только обезьян, и тем яснее для него черты родового сходства, типичное в них. Так случилось с Достоевским, который об европейских нациях был одного мнения - плохого. Европеец, смотрящий на русских, и затем оглядываясь на самого себя, должен показаться себе в новом свете. И в этом заключается неоценимое значение сравнения: через русских узнать себя до конца, вместе с родовыми особенностями. Тогда только " само собой понятное" станет особенным, а то, что казалось само собой понятным, станет сомнительным. Мы неожиданно увидим, что имеющееся дома могло быть совсем иным, что власть, например, может рассматриваться не только, как благо, но может избегаться, как опасное искушение. Такое самопознание, идущее до последних глубин, дает нам в руки совсем новые возможности, масштабы и перспективы. А ведь в том, что мы сами себя по новому, до самой глубины души видим, и заключается сущность душевного возрождения и тайна вос­крешения. Это положение столь же действительно для отдель­ных личностей, как и для целых народов.

Запад подарил человечеству наиболее совершенные формы техники, государственности и связи, но он лишил его души. Задачей России является вернуть ее людям. Россия обладает как раз теми силами, которые Европа потеряла или унич­тожила. Россия является частью Азии и в то же время со­ставной частью Христианского сообщества народов. Она -христианская часть Азии. В этом особенность и единственность ее исторической миссии. Индия и Китай оторваны от евро­пейского человека, к России, же ведут пути, прокладыва­емые, прежде всего, общностью религии. А потому, только Россия способна одухотворить человеческий род, погрязший в вещности и испорченный жаждой власти, и это несмотря на то, что в настоящий момент, сама она мучится в судорогах большевизма. Ужасы советского времени пройдут, как минула и ночь татарского ига, и оправдается старое изречение: " С Востока свет! " Я не хочу этим сказать, что европейские нации теряют свое значение, они теряют лишь духовное водительство. Они не будут больше представлять господствующий че­ловеческий тип - и это будет благословением для чело­вечества. Сколь многие жаждут сейчас конца прометеевской культуры! И наиболее тонкие умы, как раз, в наибольшей степени. Они чувствуют духовное убожество окружающих их людей и ищут вокруг себя новых возможностей. Как бы это не показалось смелым, но с полной определенностью следует сказать: Россия - единственная страна, которая может ос­вободить Европу и ее освободит, так как по отношению ко всем жизненным проблемам она занимает позицию, про­тивоположную той, которую заняли все европейские народы. Именно, из глубины своего беспримерного страдания будет она черпать столь же глубокое знание людей и смысл их жизни «для того, чтобы возвестить это знание всем народам эемли.

Русский обладает для этого дкшевными предпосылками, отсутствующими сегодня у любого европейского народа.

В нынешней своей форме западно-восточная проблема представляется, как проблема обновления человечества, как возможность одухотворения Запада - Востоком, как указание раздробленному человечеству вновь воссоединиться в его праначальном единстве, как задание создать совершенного человека.

Это придает проблеме ее вечный характер, отрывая её от пространственной и временной условности. А потому настоящее исследование, результат многолетних размышлений и десяти­летних наблюдений, должно рассматриваться не как этюд по частному историческому вопросу, а гораздо больше, - как вклад в изучение человеческой души, как служение всечело­веческому, как соучастие в разрешении вечных вопросов.