Иван Карачаров ЭХО ПРОШЛОГО

Следователь по особо важным делам Гурский возвращался из Крыма в Москву. Последние несколько недель в Крыму стояла хорошая погода, и Михаил Игнатьевич прилично загорел. Давно он так не отдыхал, все не ладилось с отпуском. А тут все сложилось удачно – и время хорошее, и погода выдалась чудесная, и ничего такого не случилось, что могло бы нарушить отдых.

Собираясь в обратный путь, Михаил Игнатьевич мечтал: те два дня, которые у него останутся от отпуска, провести дома – побродить пешком, побыть с семьей, посмотреть телевизор.

Ему досталась нижняя полка, но он решил забраться на верхнюю, благо она была свободной, и почитать новый журнал, который приобрел перед отходом поезда. Это намеренно еще больше укрепилось, когда его соседями по купе оказались двое молодых людей. Они только и делали, что целовались, да так открыто, что Михаил Игнатьевич подумал: «Черт знает, или я такой старый, что ничего в этом уже не смыслю, или время и люди так изменились, что это стало в порядке вещей».

Михаил Игнатьевич разобрал постель, забрался на полку и лег. Немного почитав, он уснул.

Но поспать Михаилу Игнатьевичу не удалось. Ночью в Харькове его разбудил дежурный по Управлению КГБ и вручил телеграмму: предлагалось сойти с поезда и позвонить в Москву.

В районный центр Михаил Игнатьевич приехал, когда занималось утро. Чудесное майское утро – теплое и тихое. Пахло сиренью. Михаил Игнатьевич раньше бывал в этом небольшом, древнем городке, раскинувшемся на высоком берегу реки: до войны – студентом, во время войны – следователем Управления военной контрразведки Воронежского фронта. Городок ему нравился, и он с любовью называл его «Киевом в миниатюре».

Когда машина свернула на знакомую улицу, Михаил Игнатьевич попросил водителя остановиться. Отпустив машину, он пошел пешком, чтобы размяться, подышать свежим воздухом и посмотреть на город.

В районном отделе дежурный предложил Михаилу Игнатьевичу поехать в гостиницу отдохнуть, но Михаил Игнатьевич отказался. Спустя полчаса он уже сидел в кабинете и знакомился с материалами дела. Потом познакомился со следователями Ребровым и Галенко, которые были выделены ему в помощь и ночью приехали из Киева. Начальник райотдела доложил, что создана специальная оперативная группа, которая ждет его указаний. Но в течение первых двух суток ничего существенного выяснить не удалось.

Больше десяти лет не был Ветров в родных местах, не видел своей Яблоневки. Так уж сложилось. Пока жива была мать, ездил каждый год. Не мог не ездить, потому что считал это своим сыновним долгом. Получая отпуск, отправлялся в родное село, испытывая при этом ни с чем не сравнимое чувство, как будто возвращался в детство. А со смертью матери оборвалась последняя ниточка, связывавшая его с безвозвратно ушедшим прошлым. И Ветров ездить в село перестал. Но пришел все же день, когда откладывать больше стало невмоготу.

Волновался, когда подъезжал к родным местам. Поднялся рано, умылся, побрился и, собрав свою нехитрую поклажу, стоял у окна, пока поезд не замер у давно знакомого одноэтажного здания вокзала.

Вышел на перрон и сразу же с горечью и болью вспомнил, как здесь, на вокзале, последний раз в жизни увидел отца. Новобранцы – и Ветров среди них – уже сидели по вагонам. Отец неуклюже взял в свои большие шершавые ладони лицо сына и молча поцеловал в губы. Потом стоял на перроне и грустно смотрел вслед уходящему поезду. Больше Ветров отца не видел. Его расстреляли оккупанты в сорок третьем здесь, за городом, в Мгарском лесу.

Своей родиной Федор Дмитриевич Ветров считал, конечно, Яблоневку, но город для него тоже был родным. Когда после войны впервые увидел его в развалинах – заплакал. Прохожие останавливались и недоуменно смотрели на молодого офицера с боевыми наградами на груди.

А сейчас город стоял обновленный, похорошевший, умытый утренним солнцем. Непривычно было видеть многоэтажные дома, асфальт на улицах...

В Яблоневку Федор Дмитриевич добрался на междугородном автобусе – вполне современном, просторном, он не отрывал глаз от родных мест, проносившихся за окном автобуса.

Вот и Клеванишина гора с городком на вершине. У подножия – гребля, насыпь на болоте и два мостика. Раньше это были старые скрипящие мостики. Сейчас – из бетона, крепкие, капитальные.

Проехав греблю, автобус выскочил на пригорок – и вдали показалась Яблоневка. Милая, родная Яблоневка! Как забилось сердце! От нахлынувших воспоминаний комок подкатил к горлу, и Федор Дмитриевич отвернулся, чтобы пассажиры не заметили, как заблестели у него глаза.

Отсюда шоссе ровной прямой лентой бежало к селу и там терялось среди белых хат и зеленых садов.

Автобус остановился посреди села около клуба. На улице было немноголюдно и непривычно тихо. Встречные здоровались, но не узнавали. Боковыми глухими улочками Федор Дмитриевич вышел на окраину и стал подниматься по тропе в гору. Еще когда уезжал из Москвы, решил сразу по приезде пойти на могилу матери.

С горы Яблоневка была как на ладони. Федор Дмитриевич остановился на минуту передохнуть и невольно залюбовался селом. Вон поворот на Белач, там к самой окраине села подступает лес. На Белаче он жил с отцом и матерью, там их хата. Цела ли еще?

Переписка между Федором Дмитриевичем и Варварой, проживавшей в хате его родителей, как-то сама собой прервалась несколько лет назад. Последний раз он написал ей поздравительную открытку к Новому году, вторую – к майским праздникам, но она не ответила. Может быть, болела или другая была тому причина – этого он не знал да и не придал этому особого значения. Мало ли... Может быть, Варвара вышла замуж и поэтому перестала писать. Мало ли что бывает в жизни. Федор Дмитриевич собирался написать Варваре обстоятельное письмо, но так и не собрался и вот приехал сам.

Возвращаясь с кладбища, он спустился с горы и подошел огородами к бывшему своему двору. Постучал для порядка, хотя помнил еще, что раньше в селе соседи заходили друг к другу в хату без стука. Стучать было не принято.

Варвара хлопотала у печи и, увидев Федора Дмитриевича, так и застыла с ухватом в руках. На ее лице отразились не то радость, не то недоумение.

– Ну здравствуй, Варвара, – сказал бодро Федор Дмитриевич. – Что испугалась, не ждала гостей?

– Ой, откуда ты? – пришла в себя Варвара.

– Из Москвы, посмотреть приехал, как вы тут живете в Яблоневке.

– Проходи. Раздевайся. У меня тут не прибрано. С утра была на ферме, а только что прибежала, чтобы протопить печь и поросенка покормить, – затараторила Варвара.

Она быстро управилась, приготовила завтрак. Федор Дмитриевич умылся с дороги, и они позавтракали, поговорили. Потом Варвара заторопилась на ферму. Она по-прежнему жила в хате одна, и особых перемен в ее жизни не произошло да и не ожидалось в будущем.

Когда Варвара ушла, Федор Дмитриевич решил отдохнуть, но потом передумал. Не хотелось оставаться одному в хате, становилось не по себе, потому что мысли все время возвращались к прошлому. Казалось, стукнет дверь – и войдет мать...

Вечером, когда Варвара возвратилась с работы, заглянули на огонек соседи, появились бутылки и закуска на столе, и они просидели допоздна за разговорами.

На следующий день Федор Дмитриевич разыскал на чердаке старые бумаги – письма, фотокарточки, документы, – рассортировал их, связал в стопки и положил в чемодан. Пригодятся. Сейчас все пишут мемуары – почему бы и ему не попробовать?

Под вечер Федор Дмитриевич отправился прогуляться по селу. Когда стемнело, зашел в новый клуб. Там уже начался фильм. Он взял билет, тихонько вошел и присел на свободное место. Картину он смотрел раньше, но все равно решил остаться: нужно было чем-то занять вечер. Вышел из клуба перед концом фильма и не спеша отправился домой.

О том, что он делал последние два дня и в какой последовательности, Федор Дмитриевич никому, разумеется, не рассказывал, и никто это письменно не фиксировал. Это все было потом установлено следствием, так как утром в воскресенье Федора Дмитриевича Ветрова нашли мертвым с удавкой на шее. Он лежал в своей хате в сенях на полу в нижнем белье.

Снова и снова анализировал Гурский исходные данные, заключение медицинских экспертов, возвращался к месту происшествия. Но ничего нового обнаружено не было. Даже подозревать было некого.

Не сложно было представить механизм преступления. Преступники (по всему было видно, что преступник был не один) караулили во дворе. Когда Ветров вышел из дома, его схватили, набросили ремешок-удавку и задушили. Для верности его еще дважды ударили ножом в грудь. Затем перетащили в сени и огородами ушли по направлению к лесу. В дом не заходили. Служебно-розыскная собака взяла след с места преступления, шла по нему до леса и там потеряла.

В конце дня Ребров и Галенко докладывали Гурскому о проделанной работе. Первые шаги результатов не дали, и было решено изучить окружение семьи погибшего.

Отец Ветрова во время оккупации был расстрелян гитлеровцами. Мать – Пелагея Денисовна – работала в колхозе до выхода на пенсию и пятнадцать лет назад умерла от рака. Хату и имущество Ветров передал в вечное пользование племяннице – Варваре, проживавшей в соседнем селе. Эта женщина помогала престарелой матери Федора Дмитриевича, ухаживала за ней до последних дней. В знак благодарности Ветров и оставил ей немудреное хозяйство.

Неясностей было много. Деньги, вещи, документы остались на месте, похищено ничего не было. В дом преступники не заходили. Месть? За что? Ревность? Исключено. Какие-то старые связи? Но потерпевший последний раз был в селе много лет тому назад...

Гурский нажимал на работу группы по двум направлениям: изучение окружения семьи Ветровых и архивных материалов об арестах, расстрелах местных жителей в годы войны оккупантами, причастности к этому односельчан, расследованиях злодеяний фашистов и их прихвостней, судебных процессах над военными преступниками.

В Москве, по месту постоянного жительства Ветрова, расследование тоже проводилось. Но там ничего выявлено не было.. Вряд ли можно было допустить, что некий недоброжелатель Ветрова поехал за ним на Украину и там учинил расправу.

Гурский не сомневался в том, что разгадка находится на месте преступления.

Внимание Гурского привлек протокол, составленный Ребровым. Он состоял из двух частей.

Ефим Радченко, местный житель, знал погибшего с детства. Их хаты стояли через дорогу. Ефим раньше часто встречался и беседовал с Ветровым. Ребров записал дословно:

«Человек он был отзывчивый, добрый, строгий – потому как командир, но справедливый. Хоть и стал полковником, а остался таким же простым человеком, как и до армии. С каждым поздоровается, поговорит, расспросит о жизни, а если нужно, и поможет. Каждый раз, когда приезжал в село, выступал с докладами о международном положении. Я ручаюсь, что врагов у него в нашем селе не было. Да и что ему было делить с кем? Когда мать умерла, он, не задумываясь, хату и все имущество отдал племяннице Варваре, которая жила у его матери и похоронила ее. А последние годы вообще не приезжал в село. Какие же могут быть у него враги в селе?»

Рассказал это Ефим Радченко утром. А в конце дня, возвратись с поля, где он работал со своим звеном, пришел снова к Реброву. Долго мялся, потом сказал:

– Не знаю, будет это иметь касательство к делу, но вы интересовались, не было ли ссор у Ветрова с кем-либо из наших селян... Так вот, дело было осенью, вскоре после войны, хорошо помню. Управились мы с полевыми работами и сыграли тут у одних свадьбу. Ветров как раз был в селе, в отпуск, значит, приехал. Тоже, понятное дело, пошел поглядеть, как люди гуляют.

С чего и как началось, не помню, только смотрю – Федор Дмитриевич стоит в стороне с молодым парнем, Семеном Жуком, младшим братом Варвары. Парень пустячный, ветрогон, я еще удивился: нашел себе собеседника Федор Дмитриевич. Но потом смотрю – разговор у них не мирный. Оба возбуждены, сердитые. Думаю: Семен, наверное, хватил лишку и теперь пристает к человеку, ну и подошел к ним. Слышу: Федор Дмитриевич уговаривает парня, просит успокоиться, не верить всякой болтовне. А Жук отвечает: «Я этого тебе не забуду. Ты руку приложил к этому, ты и никто другой». А потом прошел слух, что старшего Жука, отца Семена, который был полицаем, а после войны скрывался, арестовали и разоблачил его Ветров.

– А где сейчас этот Жук? – спросил Ребров.

– Говорят, в городе на мебельной фабрике работает. Точно не знаю. Видел я его года два тому назад.

На запрос Реброва поступило сообщение:

«Жук Семен Григорьевич работает на мебельной фабрике. В прошлом судим за хищение. В настоящее время характеризуется плохо. Его отец Григорий Степанович Жук во время оккупации был полицаем. После отбытия наказания проживал по месту рождения в селе Деркачевка, умер шесть лет тому назад. В Деркачевке проживают престарелая мать Жука Семена и замужняя сестра...»

На вечернем совещании оперативной группы было решено поработать в лесу, где скрылись преступники.

Утром из района прибыл проводник с собакой.

Гурский сказал:

– Обратите внимание на выходы из леса со стороны Деркачевки.

Это был обычный лесок в лесостепной полосе – километров пять в длину и два в ширину. Но найти в нем что-нибудь было делом далеко не простым. Со времени совершения преступления прошло несколько дней, и в лесу побывало немало людей.

Искали долго, наконец внимание Галенко и членов опергруппы привлекла пустая бутылка зеленого стекла. Она валялась в кустах. Посудина сохранила еще запах самогона. Когда присмотрелись, то на примятой траве около куста обнаружили крошки хлеба. Собака взяла след, который привел к Деркачевке, но на окраине села он снова был утерян.

Гурский не впервые оказался в ситуации, когда время идет, а следствие стоит на месте и ухватиться не за что. Но привыкнуть к этому он не мог и всякий раз чувствовал себя скверно. В дверь негромко постучали.

– Войдите, – машинально сказал Гурский, пытаясь поймать обрывок своей мысли. В комнату вошла статная женщина и остановилась у дверей. Ее губы шевельнулись, и Михаил Игнатьевич скорее догадался, чем расслышал «здравствуйте».

– Проходите, пожалуйста, – Михаил Игнатьевич поднялся навстречу женщине. – Садитесь. Слушаю вас.

Наступила обычная пауза, во время которой собеседники решают, с чего начать разговор. Женщина была уже немолода, за пятьдесят. Михаил Игнатьевич вначале подумал, что она – дальняя родственница Ветрова и, вероятно, будет спрашивать о результатах расследования, и от этого ему стало еще больше не по себе. Женщина назвала себя и сказала, что работает преподавателем в школе соседнего районного центра.

– Вы не удивляйтесь моему приходу, – промолвила она с еле заметным южным говором. – Мне сказали, что вас интересуют люди, знавшие Ветрова. Я хорошо его знала... – Слезы не дали ей договорить, и она закрыла лицо платком, прошептав «простите».

Михаил Игнатьевич поставил перед ней стакан воды и произнес обычные в подобных ситуациях слова. Успокоившись, женщина начала свой рассказ. Она, Зинаида Ивановна Кваша, родилась и выросла в Яблоневке, с первого до седьмого класса училась с Федей Ветровым в одном классе. Затем Ветров учился в районе в десятилетке, а она – в педтехникуме. В сороковом он ушел в армию, служил на границе, а она начала учительствовать. Потом война...

– Нравился он мне, – сказала она, грустно улыбнувшись. – Дело прошлое. Я замужем давно уже, у меня трое взрослых детей. Но, наверное, это была та самая, настоящая любовь... Не переставала я никогда его любить и думать о нем и уже не перестану... – Она снова заплакала, потом продолжала: – Мы не поженились. Я получила от Феди два треугольника с фронта. Знала, что после войны он служил в Германии, постом поступил в академию. В пятидесятом или пятьдесят первом мы снова встретились здесь, в Яблоневке, уже как старые друзья. Много говорили о прошлом. Особенно о войне и о судьбе отца Феди, которого он очень любил. Старшего Ветрова оккупанты арестовали, увели в город и неизвестно куда дели.

...Оккупанты пришли в Яблоневку в конце сентября сорок первого. Село притихло. Кое-кто ушел, кое-кто спрятался. Люди заканчивали уборку на поле и в своих огородах. Потом появились непрошеные гости, начались поборы, аресты, угон в рабство – все то, что позже стало называться «новым порядком».

С лета сорок второго оккупанты усилили террор. Взяли многих и из Яблоневки. Эти люди не возвратились, и о их судьбе никто ничего не знал. А тут еще выискались из «своих» человек пять, которые пошли в услужение к оккупантам. Особенно выслуживался тут один. Бароненко его фамилия, а звали его «бароном». Бароненко был хуже цепного пса. Выискивал, вынюхивал, забирал неугодных и конвоировал в город. В селе ходил слух, что тех, кого забирали и уводили в город, расстреливали и закапывали во дворе тюрьмы. Некоторых вывозили для этого за город.

Отец Феди прятался: он был сельским активистом, одним из организаторов колхоза в селе, депутатом сельсовета. Но от чужих еще можно спрятаться, а от своих односельчан разве спрячешься?

Однажды в феврале или начале марта он вернулся промокший до нитки и голодный. Снимая с себя мокрые валенки, сказал:

– Никуда я больше не пойду. Не могу больше... – Раздевшись, он забрался на печь и вскоре уснул. Прошел час, может быть, два. Послышались шаги, кто-то прогромыхал тяжелыми сапогами по мерзлой земле, подошел к окну и забарабанил кулаком по оконному переплету.

– Открывай, из полиции! – послышалось за окном. Мать Федора не помнила, как слезла с печи и как открыла дверь. В хату ввалились три полицая. Один из них зажег лампу. Другой сел на лавку, поставив винтовку между ног. Бароненко прошел дальше и, став на скамейку, заглянул на печь.

– Эй, хозяин! Спишь? Вставай, гостей принимай, – рявкнул он с хохотком. Отец молча слез с печи и начал одеваться. Один из полицаев издевательски заметил:

– Смотри, понятливый какой! – Все трое пьяно загоготали.

– Известное дело, зачем вы ходите. Что ж тут понимать? – сказал отец.

– Ну ты, поговори у меня, – пригрозил Бароненко.

Отца увели, а мать еще долго стояла в оцепенении, прислонившись к остывшей печке.

– Это Федя узнал от матери, когда приезжал в сорок четвертом домой. Тогда еще надеялись, что отец вернется. Но он не вернулся, – закончила свой рассказ женщина.

...Как выяснилось в процессе следствия, Федор Ветров каждый год приезжал в отпуск в Яблоневку, ездил в район, выяснял судьбу арестованных односельчан. Оккупанты и их подручные тщательно прятали следы своих преступлений, и поэтому это оказалось делом нелегким. По все же года через два или три картина прояснилась. Некоторые из арестованных оказались на работах в Германии. К этому времени те, кто не погиб на чужбине, возвратились домой. Таких оказалось меньшинство. Были обнаружены списки расстрелянных. Числился в этих списках и отец Ветрова.

След полицая Бароненко затерялся. Он сбежал с оккупантами. Но его судьба тоже интересовала Федора Ветрова, хотя, конечно, по другим соображениям. По этому вопросу он часто беспокоил райотдел госбезопасности. Во время одной из бесед начальник отдела сказал:

– Полицай Бароненко числится в списках государственных преступников, а это значит, что его ищут по всей стране – и мы, и милиция. Результат рано или поздно будет, ручаюсь...

Через два года Бароненко был действительно арестован и осужден, а в пятьдесят шестом году возвратился из заключения, затем уехал на Урал, на стройку.

События нарастали. Оказалось, что Бароненко уехал не на Урал, а ближе к дому. Только не в село, а в район. Там проживала его первая, еще довоенная жена. Вот к ней он и возвратился через много лет, и она его приняла.

Следователей заинтересовала удавка, которую убийцы оставили на шее погибшего. Дело в том, что это орудие смерти применялось в бандах оуновцев.

Было установлено, что после гитлеровцев Бароненко попал в банду оуновцев^[10]. Поскольку он отличался крайней жестокостью, его взяли в «службу безпеки»^[11]. Два с лишним года Бароненко находился в банде. Его руки были по локти в крови, но ему удалось скрыть от суда факт своего пребывания в банде.

Варвара Жук, родная сестра Семена Жука, показала, что на следующий день после приезда Федора Дмитриевича она ушла к матери в Деркачевку. Во второй половине того же дня в Деркачевку приехал из города и ее брат Семен. О том, что появился Ветров, Варвара, естественно, рассказала. Брат к этому сообщению особого интереса не проявил, только спросил, один Ветров приехал или с женой. При этом заметил, что все же тянет Ветрова домой. Ночевать брат не остался, вечером уехал в город, сославшись на то, что ему рано вставать на работу.

Жук сознался в соучастии в преступлении... Не сразу, конечно. Вначале он все начнете отрицал, но потом, зажатый неопровержимыми фактами, вынужден был сознаться. Деваться было некуда. Следствие располагало неопровержимыми доказательствами. Взять хотя бы сапоги, которые он надевал в субботу и ездил в них к матери в Деркачевку. Сапоги валялись у него дома в чулане. На них были обнаружены остатки почвы, идентичные почве во дворе Ветрова и в лесу, где была найдена пустая бутылка. Более того, в этой почве были выявлены следы крови, группа которой совпадала с группой крови погибшего, а на пустой бутылке сохранились отпечатки пальцев. Но участие в убийства Жук отрицал:

– Бароненко убил. Он накинул удавку и задушил... – твердил Жук.

– Садитесь, Жук, – спокойно сказал следователь. – Вы дважды ударили ножом Ветрова. Ну, что молчите?

– Это было потом, – с трудом произнес Жук. – Он уже был мертв.

– Для верности, значит?

– Бароненко так велел, и нож мне дал он.

Бароненко с Жуком были старыми приятелями, дружками-собутыльниками. Сближало пребывание в заключении.

Однажды за бутылкой водки Жук заговорил о Ветрове. Бароненко скрипнул зубами:

– Ты, Сеня, тюха-матюха, вот что я тебе скажу.

Жук уставился на «барона», не понимая, к чему тот клонит.

– Чего глаза вылупил? Он твоего батьку упек, а ты – «хату сестре оставил и все, что в хате». Ветров, значит, добряк?

– А может, не он? – слабо сопротивлялся Жук.

– Он, гад... Я знаю, что он.

Когда опорожнили вторую бутылку, договорились отомстить Ветрову. Бароненко за то, что из-за Ветрова попал в лагерь, а Жук – за отца.

...Когда вечером Жук возвратился из Деркачевки в город, он, выйдя из автобуса на рыночной площади, направился не домой, а завернул на станцию. Там встретил Бароненко. Выпили. Жук сказал:

– А у меня новость. Наш хороший знакомый объявился, Ветров...

Бароненко сказал:

– Уговор не забыл? Пошли...

– Может, завтра? – канючил Жук. – Может, не надо? Ну его! Слышь, Паша, может, потом? Он еще не скоро уедет.

Бароненко остановился, с остервенением затоптал цигарку и, повернувшись к Жуку, задышал ему прямо в лицо:

– Ты, я вижу, храбрый только на словах. Что, в кусты?

Больше ни о чем не говорили. Шли все время проселками, в стороне от шоссе. Встречаться с кем-нибудь было ни к чему.

Часа через два подошли к селу, огородами направились к хате Ветрова. Бароненко, пропустив вперед Жука, чем-то посыпал следы.

Следствие закончилось. Было доказано, что ременный шнур и нож взял из дому Бароненко. Этим ремнем он и задушил Ветрова, а чтобы Жука приобщить к «мокрому» делу, дал ему нож и велел ударить, что тот и сделал. Владеть удавкой и другими подобными вещами Бароненко научился в одной из бандеровских банд.

Суд приговорил бандитов к расстрелу.

...Гурский уезжал в Москву. На вокзале Михаила Игнатьевича провожали начальник райотдела, следователи Ребров и Галенко. Подошел одесский поезд. Гурский тепло простился с товарищами и направился в вагон. В Москве его ждали дела.

Так была закрыта последняя страница дела, достаточно редкого в наши дни, но все еще появляющегося иногда как отзвук минувшей войны.

Михаил Михайлов
ОПЕРАЦИЯ «КРАБ»

Сержант Андреев и рядовой Кузнецов медленно продвигались вдоль контрольно-следовой полосы. Татарский пролив был спокойным, волны тихо накатывались на отлогий берег. Был третий час ночи – время, когда, казалось, природа крепко заснула после долгого летнего дня.

Дойдя до конечного пункта маршрута и не обнаружив признаков нарушения границы, пограничники доложили об этом на заставу и отправились в обратный путь, по-прежнему внимательно осматривая все но сторонам и до предела напрягая слух.

Вдруг Андреев остановился:

– Тихо! Смотри в море! Что-нибудь видишь?

Бледный свет лунного серпа и холодное мерцание звезд чуть-чуть освещали морскую гладь, но Кузнецов ничего не заметил.

– Смотри правее! Видишь черное пятно на воде?

– Вижу, товарищ сержант.

– Доска или труп большой рыбы, а может... – проговорил Андреев.

Предмет медленно приближался к берегу.

«Нарушитель!» – уверенно подумал Андреев. По-пластунски он отполз назад, к камню, за которым залег Кузнецов.

К берегу приближался плотик, на котором лицом вниз лежал человек. Он греб миниатюрными веслами, похожими на ракетки для настольного тенниса. На голове его был падет островерхий капюшон.

– Слушай мою команду, – сказал Андреев. – Ничем не выдавать себя. Когда нарушитель выйдет на берег, я пойду на него, а ты прикрывай меня. Нарушителя надо взять живым!

– Так точно, товарищ сержант!

Между тем плотик достиг берега. Не заметив ничего подозрительного, человек соскользнул в воду. На нем был надет комбинезон.

– Стой, руки вверх! – резко крикнул Андреев и выскочил из-за камня.

Нарушитель нехотя поднял вверх руки. Андреев подошел к неизвестному:

– Кто такой?

– Я местный житель, из поселка...

– Что вы здесь делаете?

– Решил воспользоваться хорошей погодой и поплавать по морю.

– Почему вышли в море, не поставив в известность пограничников?

Неизвестный замешкался с ответом.

– Что прячете под комбинезоном?

– Ничего.

Андреев ощупал грудь ночного гостя и, расстегнув «молнию», извлек пистолет «ТТ».

– А это что?

– Я прошу вас отвести меня как можно скорее к вашему начальству, – взволнованно проговорил неизвестный. – Я хочу дать важные показания.

– У вас есть еще оружие?

– Есть газовый пистолет и охотничий нож, но они в рюкзаке.

Захватив рюкзак и резиновый надувной плотик, пограничники отконвоировали ночного гостя на заставу.

Позвонил начальник управления.

– Михаил Иванович, на берегу Сахалина задержан нарушитель границы. Имеет при себе портативную радиостанцию, шифроблокноты и оружие. При опросе назвал себя иностранным разведчиком, направленным на Сахалин со шпионским заданием. Поезжайте и разберитесь. С собой возьмите капитана Павлова. Он опытный радист и будет вам хорошим помощником.

Валуев положил телефонную трубку. Зоя с тревогой смотрела на него. Она привыкла к ночным звонкам, неожиданным отъездам мужа, но привычка не могла исключить тревогу.

– Уезжаешь? – спросила она только. – Прошу тебя, будь осторожнее.

– Не беспокойся, все будет хорошо.

За окном раздался сигнал автомобиля.

В штабе пограничного отряда чекистов встретил дежурный офицер и проводил в кабинет начальника.

– Вот полюбуйтесь, – сказал начальник отряда полковник Богатов.

На столе было аккуратно разложено все снаряжение задержанного. Малогабаритная радиостанция, комплект сухих батарей, блокноты для зашифровки и расшифровки радиограмм, кодовая таблица. Рядом лежал пистолет «ТТ» и патроны. Банки с консервами, ложка, вилка и среднего размера охотничий нож. Бутылка московской водки. Какие-то таблетки. Карта южной половины острова Сахалина и газета «Правда» недельной давности. Пачка советских денег. Паспорт. На стуле висел водонепроницаемый комбинезон, а к стене был прислонен надувной матрац-плотик. Радиостанция не представляла никакого интереса – аналогичные довольно часто использовались в подобных случаях, а вот «авторучка» крупного размера оказалась не авторучкой, а газовым пистолетом, стреляющим слезоточивым газом. Вторая «авторучка» представляла собой миниатюрный электрический фонарик с лампочкой на конце. И только третья была обыкновенной.

Офицеры приступили к допросу задержанного.

Военнослужащий Сорокин случайно встретил довоенного знакомого. Когда-то они вместе ограбили ларек, и все закончилось благополучно. «Кореш» затащил к себе, выпили за встречу и за то, что не погибли в войну.

– Что-то наград не видно на твоей гимнастерке, – заметил «кореш», – не в штрафниках ли был?

– Нет, бог миловал, – усмехнулся Сорокин. – Я на передовой, так получилось, не был. После 1944 года в тылу шоферил.

При следующей встрече «кореш» познакомил Сорокина с друзьями. Разговор был откровенный – Сорокину предложили принять участие в ограблении квартиры командира части, в которой служил Сорокин. От него требовались «наводка» и уточнение распорядка рабочего дня полковника. Не раздумывая, Сорокин согласился. Это не составило для него особого труда – он, как шофер, неоднократно повозил полковника домой.

Через несколько дней Сорокину предложили принять участие в ограблении церкви. Нужен был автомобиль, чтобы вывезти награбленное. Сорокин согласился. Ссылаясь на необходимость отвезти в деревню больную тетку, он получил разрешение на использование закрепленного за ним «студебеккера» и увольнительную до 24 часов. С дежурным по гаражу договорился, чтобы тот не поднимал шум, если задержатся немного.

Ночью подъехали к деревне, остановились на окраине. Отмычками открыли церковную дверь и проникли в алтарь. Забрали серебряные кубки, ценную утварь, сложили все в мешки и отнесли в автомашину. Сорокин отвез все в город, на «хазу».

Эта кража благополучно не закончилась. Кто-то из жителей села видел стоявший на окраине военный «студебеккер». Проверка показала, что Сорокин вернулся из поездки не в 24, а в 3 часа ночи. На допросе Сорокин утверждал, что возил больную тетку в деревню, в другие села не заезжал. Объяснения Сорокина требовали проверки, а за опоздание из увольнения его посадили на гауптвахту, Сорокин понял, что ложь его будет раскрыта, суд неминуем. Воспользовавшись тем, что его вывели для хозяйственных работ во двор, он, улучив удобный момент, перемахнул через забор.

Дружки дали ему гражданскую одежду, снабдили деньгами и крадеными документами, и ночью он покинул город. Несколько дней он ездил из одного места в другое. Наконец, нервы не выдержали, и Сорокин решил бежать за границу. О том, что ждет его на чужбине, он не задумывался. Ему казалось, что профессия шофера позволит найти работу в любой стране.

Полиция задержала его километрах в десяти от границы. На допросе в жандармерии он назвался Журавлевым и утверждал, что дезертировал из Красной Армии, так как избил офицера, который в пьяном виде приставал к его подруге.

На свободу его не выпустили. Тюрьму сменил лагерь перемещенных лиц, здесь он встретил подобных себе изменников Родины, бежавших из СССР по разным причинам. Поговорив с ними, убедился, что это ничтожные, завистливые люди, готовые за кусок хлеба пойти на любое преступление. Он не стал раскрываться перед ними.

Через несколько лет его выпустили на волю. Голодный и обтрепанный, бродил он по городу в поисках заработка.

На городском базаре ему повезло: встретил выходца из России, владельца маленького магазина. Тот устроил его рабочим на базаре. Нашлась и крыша над головой – базарная ночлежка. Сорокин воспрянул духом. Спустя некоторое время эмигрант познакомил его с представителем иностранной торговой фирмы, с которой имел деловые отношения. Алекс – так звали иностранца – довольно сносно говорил по-русски.

В течение трех дней он расспрашивал Сорокина о его жизни в СССР. Сорокин твердо придерживался своей версии и врал Алексу не моргнув глазом. Он понимал, что им заинтересовалась какая-то разведка. Алекс предложил ему ехать в столицу. На следующий день, простившись с эмигрантом, Сорокин отправился в путь.

Алекс устроил Сорокина рабочим в частную авторемонтную мастерскую. Жил Сорокин при мастерской вместе с механиком. Тот был рослый, флегматичный, средних лет мужчина, немного говоривший по-русски и по-английски. Вскоре Сорокин понял, что он находится под наблюдением механика.

При встречах Алекс возвращался к жизни Сорокина в Советском Союзе и обстоятельствах его бегства за границу. Кроме устных бесед, требовал, чтобы Сорокин все изложил на бумаге.

Алекс ставил вопросы прямо: имел ли Сорокин связи с советской разведкой и не по ее ли заданию прибыл за кордон? Расспрашивал и требовал письменных подробностей о всех известных Сорокину офицерах Советской Армии, о личных знакомых. Помимо этого, Алекс давал задания по изучению некоторых лиц, с которыми встречался Сорокин в мастерской. Первым таким объектом изучения, к глубокому удивлению Сорокина, оказался механик.

Сорокин был неглупым человеком, обладал хорошей памятью, быстрой реакцией, физической силой и выносливостью. Умел неплохо рисовать, любил художественную литературу и шахматы. Он умел скрывать то, что, по его мнению, не следовало знать Алексу.

На очередной встрече Алекс дружески хлопнул Сорокина по плечу.

– Ну, парень, как это по-русски... Кончай отдыхать. Мы хотим сделать тебе предложение работать в разведке. Согласен?

– Не знаю, сумею ли я?

– Ты будешь хорошо жить, будешь обеспеченным человеком, – продолжал Алекс – Наша разведка работает во всех странах. И где бы ты ни был, на твой счет в банке ежемесячно будут поступать деньги. Мы убедились, что ты не связан с Советами и говоришь правду. Я уверен, что ты будешь хорошим разведчиком. Но сначала ты пройдешь курс обучения. Согласен?

Сорокину не хотелось идти в разведывательную школу. Он понимал, что после обучения его забросят в Советский Союз, а это грозило большими неприятностями. Но если он откажется от предложения Алекса, его немедленно вышвырнут на улицу. Он хорошо помнил жизнь в лагере перемещенных лиц и мытарства до встречи с Алексом и отчетливо представлял ситуацию, в которую может попасть.

– Благодарю за предложение и доверие, – сказал Сорокин.

– О’кэй! Я так и думал. Теперь нам надо соблюсти некоторые формальности.

Алекс протянул Сорокину заранее заготовленное письменное обязательство, в котором говорилось, что он будет честно служить разведке. Сорокин подписал его.

– Вот и весь обряд, – засмеялся Алекс.

Алекс рассказал, что разведывательная школа находится в Западной Германии, близ Мюнхена. Там Сорокин будет не один, и никто не должен знать его настоящую фамилию. («А ее никто и не знает», – мелькнуло в сознании Сорокина.) В Мюнхен он полетит сегодня же вечером в сопровождении представителя школы.

В этот день они здорово выпили за будущие успехи Сорокина.

Школа разведки располагалась в семидесяти километрах от Мюнхена, в живописном городке Б. в большом трехэтажном особняке.

Ученики школы набирались из предателей, изменников и разного рода отщепенцев, оказавшихся после второй мировой войны на чужой территории. Среди них были полицаи, власовцы, перебежчики, воры и спекулянты. Преподаватели были под стать ученикам: предатели, власовцы. Руководители школы – кадровые разведчики.

В школе был установлен строгий режим. Каждому курсанту присваивалась кличка.

Прежде чем допустить Сорокина к занятиям, его подвергли проверке на «детекторе лжи» – специальном аппарате, регистрирующем самые незначительные изменения функций организма, которые возникают от волнения у испытуемых, если они лгут. Однако у Сорокина были крепкие нервы. Он твердо придерживался своей версии и уверенно отвечал «да» или «нет» на все поставленные вопросы.

Сорокину объявили, что после обучения он один или в составе группы будет заброшен в Советский Союз. Сорокин понял, что мосты сожжены и путей отступления у него теперь нет.

Срок обучения – год. Программа обширная. Методы сбора военной, политической и экономической информации. Диверсионная подготовка. Радиодело, фотографирование. Агентурная и следственная работа. Прыжки с парашютом. Стрельба из карабинов и пистолетов. Физическая подготовка. Политические занятия.

Весь день учеба с утра и до позднего вечера. По воскресеньям «курсантов» возили в Мюнхен развлекаться. Бары, женщины, пьянство и разврат – это тоже входило в программу.

Сорокин увлекся радиоделом. Работа на ключе у него спорилась. Он овладел искусством зашифровки и дешифровки радиограмм. Будучи физически сильным и ловким, успешно прыгал с парашютом и отлично стрелял. Кроме того, хорошо плавал и долго мог находиться под водой. Вскоре он стал одним из наиболее успевающих «курсантов».

Через шесть месяцев Сорокина вызвал начальник школы.

– Мы довольны вами, Кларк (такая кличка была присвоена Сорокину). Вы проявили похвальное прилежание и большие способности. Как себя чувствуете?

– Отлично, шеф!

– Дальнейшая ваша подготовка будет проходить по-иному, – продолжал начальник школы. – Вы отправляетесь за океан. Надеюсь, что жизнь там вам понравится больше. – Начальник школы изобразил улыбку.

– Благодарю, шеф, – ответил Сорокин.

– О нашем разговоре никто не должен знать.

Сорокин никому не сказал об отъезде из школы. Он знал, что его исчезновение не вызовет удивления среди «курсантов». К этому привыкли.

Перелет из Мюнхена прошел благополучно. Сорокина встретили радушно, как равного, поместили на вилле. Шефы и обслуживающий персонал ему понравились. Все они были молодые, крепкие ребята, с неизменной улыбкой на устах. Некоторые говорили по-русски, другие пользовались услугами переводчика.

Непосредственным шефам Сорокина был рослый, светловолосый парень лет тридцати по имени Билл. Он хорошо говорил по-русски, любил шутить и заразительно, громко хохотал. Сразу предложил Сорокину называть друг друга на «ты».

– Хелло, Кларк! – приветствовал он Сорокина при каждой встрече (эта кличка осталась за ним до конца). – Как ты спал? – При этом обязательно хлопал Сорокина по плечу и громко смеялся.

Через день после размещения на вилле Билл приехал с мужчиной средних лет.

– Хелло, Кларк! С тобой хочет познакомиться наш шеф. – Билл налил в высокие стаканы виски.

– За благополучное прибытие, – на ломаном русском языке сказал шеф.

Он закурил сигарету, глубоко затянулся.

– Мы хотим, чтобы вы чувствовали себя как дома. Кроме вас, на вилле только наши люди. Здесь вы будете продолжать занятия. Это надо, чтобы вы не теряли навыков в работе на ключе и физическую форму. – Шеф отхлебнул виски и продолжал: – С вами будет Билл. Вместе поедете по стране и будете отдыхать. Что вам надо, он все сделает. Хорошо? – Чувствовалось, что шефу трудно произносить длинные фразы по-русски.

Шеф пробыл около получаса и уехал.

Всю неделю шли обычные занятия. На рации и в тире. Радиосеансы записывались на магнитофон и тщательно анализировались.

Через неделю Билл объявил:

– Хелло, Кларк! Завтра отправляемся путешествовать. Тебе надо познакомиться с нашей страной.

Начались поездки. Останавливались в комфортабельных гостиницах, жили на широкую ногу. Вечером прохлаждались в барах, ночи проводили в обществе женщин.

Через два месяца «сладкой» жизни состоялась вторая встреча Сорокина с шефом. На этот раз шеф взял быка за рога. Он заявил, что настало время активных действий. В мире нет мира. Войну на полях сражений сменила «холодная война» между Западом и Востоком.

– Нам надо знать все, что происходит сейчас на советском Дальнем Востоке, – продолжал шеф. – В Приморском крае, Хабаровском крае и на острове Сахалин. Вы, Кларк, будете работать на Сахалине. Мы должны знать моральный дух солдат Советской Армии. Нас интересует отношение к войне населения Сахалина. И к «холодной», и к «горячей».

– Но я никогда не был на Дальнем Востоке и на Сахалине и не знаю условий жизни там. Это затруднит мне работу, – ответил Сорокин.

– Вы умница, Кларк. Сейчас вы начнете изучать Сахалин.

Наконец, подготовка была закончена. Уточнено задание. Проведен окончательный инструктаж. Находясь на Сахалине, Сорокин должен был добыть подлинные советские документы: паспорт, военный билет, комсомольский и, если представится возможным, партийные билеты. Переделанные затем на его имя, они будут необходимы для выполнения новых заданий при очередных забросках на Сахалин.

Рекомендовалось два способа добычи документов: первый – напасть на прохожего ночью на улице под видом грабителя; второй – попроситься на ночлег в отдельно стоящий дом на краю поселка, угостить хозяина и членов семьи водкой, бросив в бутылку сильнодействующие снотворные таблетки. После «ограбления» быстро уйти из дома. Помимо добычи документов, Сорокин обязывался изучить состояние пограничной охраны вдоль западного побережья южной части Сахалина. Это он должен был выяснить путем передвижения в дневное время по главной шоссейной дороге, идущей вдоль берега. Ночевать Сорокин должен был не в населенных пунктах, а в лесу, чтобы не вызвать излишних подозрений и не иметь «незапланированных» встреч с советскими людьми. Срок пребывания на Сахалине – три дня. Связь с «центром» – ежедневная, по радио.

Выброску на Сахалин шефы решили произвести морским путем, на рыболовной японской шхуне, какие сотнями бороздят воды Японского и Охотского морей. Шхуна ночью подойдет при потушенных огнях как можно ближе к берегу и спустит Сорокина на воду на надувном резиновом плотике. Аналогично должно было произойти возвращение. Сорокин по радиосигналу со шхуны должен быстро зарыть радиостанцию в песок и на плотике выходить в море. Судно с помощью радара обнаружит Сорокина в море и подберет его на борт. Сорокин должен «показывать» себя, делая движения вправо-влево специальным радарным зонтиком.

Серьезное внимание шефы уделили экипировке Сорокина. Ему предложили заурядный серенький костюм, неброскую рубашку, кепку и поношенные туфли. Все это советского производства, с сохранившимися клеймами и фабричными ярлыками. Даже рекомендовали Сорокину положить в карман пиджака сравнительно свежий номер газеты «Правда». В таком виде, по мнению «шефов», он нисколько не должен был отличаться от рядовых жителей Сахалина, и не будет вызывать подозрений у встречающихся людей.

Несмотря на то что Сорокин направляется на Сахалин за документами, в том числе за паспортом, было решено снабдить его «своим» паспортом. Это был настоящий советский паспорт, выданный и прописанный в одной из областей Союза ССР. По аналогии его «прописали» в Сахалинской области, но рекомендовали пользоваться паспортом только при вынужденных обстоятельствах. Вдобавок к паспорту Сорокина снабдили «липовыми» справками из различных организаций Сахалинской области (потом выяснилось, что таких организаций на Сахалине вовсе нет). По предложению Сорокина, паспорт и справки были оформлены на фамилию Галкина.

При инструктаже не был упущен и вариант провала его на Сахалине. Органы госбезопасности в этом случае могут попытаться использовать его в проведении радиоигры с противником, заставив работать на ключе и передавать радиограммы под диктовку. Для того чтобы Сорокин мог дать знать о работе под контролем, были определены различные условности и знаки провала, которые он должен был включать в тексты радиограмм.

Перед вылетом в Японию Сорокина еще раз принял шеф. А вечером на вилле состоялся прощальный ужин.

На Хоккайдо прилетели вместе с неразлучным Биллом. Несколько дней сидели на конспиративной квартире в портовом городе, чтобы Сорокин мог акклиматизироваться. Выбрав темную ночь и штилевую погоду, навьюченный тяжелым рюкзаком, Сорокин взошел на палубу шхуны. Билл остался на берегу.

Когда до берега Сахалина оставалось около мили, капитан дал знак. Облачившись в комбинезон, Сорокин с помощью матросов спустил на воду плотик с привязанным к нему рюкзаком, бросил короткое «гуд бай» капитану и перешагнул через борт.

Показания нарушителя государственной границы Валуев докладывал по телефону в Управление госбезопасности по мере их получения.

– Как вы думаете, – спросил Валуева начальник управления, – можно верить показаниям Сорокина? Все ли он говорит нам правдиво?

– В целом показания правдоподобны, товарищ полковник. Ряд моментов легко проверить.

– Мы успели навести некоторые справки. Нам сообщили, что в области, указанной нарушителем, действительно в 1946 году осуждена группа воров, обкрадывавших церкви. По показаниям осужденных, проходил как соучастник некто Сорокин, военнослужащий. В следственном деле имеется ордер на его арест и справка о том, что он скрылся в неизвестном направлении. Сорокин объявлен во всесоюзный розыск. Установочные данные и приметы разыскиваемого совпадают с личностью Сорокина. Мы вам направили циркуляр о розыске Сорокина. Там имеется его фотография. Сравните ее с личностью нарушителя и результаты доложите.

– Слушаюсь, товарищ полковник.

– Но самое интересное заключается в том, – продолжал полковник, – что есть показания одного из задержанных на Украине нарушителей границы, парашютиста. Он проходил обучение в разведывательной школе близ Мюнхена, о которой рассказывал нам Сорокин. В числе «курсантов» школы он называл некоего Журавлева по кличке «Кларк». С ним он якобы был знаком еще по лагерю перемещенных лиц в той самой стране, куда бежал Сорокин. Поэтому он знает его по фамилии Журавлев. Надо будет тщательно допросить его о Кларке и провести опознание по фотографии Сорокина.

– Согласен, товарищ полковник. Есть предложение дать возможность Сорокину установить радиосвязь с иностранной разведкой.

– Какую задачу вы ставите перед собой? – подумав, спросил полковник.

– Если Сорокин сумеет убедить своих зарубежных шефов, что данное ему задание он успешно выполняет, благополучно достигнув берега, то за ним разведцентр должен прислать шхуну. В этом случае можно сделать попытку задержать ее. Моряки-пограничники уверены в положительном исходе операции. Сорокин настойчиво предлагает свои услуги для захвата шхуны. Уверяет, что будет добросовестно работать на радиостанции.

Через некоторое время начальник управления сообщил, что предложение принимается и Сорокину можно приступить к установлению радиосвязи.

Валуев прошел в комнату, где находился Сорокин.

– Ваша просьба об установлении радиосвязи с вашим разведцентром принята, – спокойно сказал Валуев.

– Благодарю. Я сделаю все, клянусь, я не допущу ни одной ошибки, – взволнованно ответил Сорокин.

Из штаба пограничною отряда выехали рано – надо было за три часа проехать свыше 100 километров, выбрать место для радиосеанеа, развернуть радиостанцию.

Автомашины миновали город рыбаков, красиво раскинувшийся на склонах сопки, не останавливаясь, поехали дальше, на юг. По пути попадались небольшие рыбацкие поселки, расположенные в распадках сопок.

Кортеж остановился. На верхушке сопки нашли удобную полянку. Сорокин и Павлов приступили к развертыванию радиостанции: распаковали рацию, подключили батареи, раскинули на деревьях антенну. Без выхода в эфир опробовали радиостанцию – все в порядке. Теперь надо было сделать самое главное – подготовить радиограмму, которая могла бы объяснить причины молчания Сорокина за прошедший день.

– Федор Васильевич, какую бы вы направили радиограмму, если бы по разным причинам, же связанным с задержанием пограничниками, не смогли в течение суток связаться с «центром»? – спросил Валуев Сорокина.

– Я долго думал об этом. Я бы дал короткую и спокойную шифрограмму о том, что во время утреннего сеанса просто не смог выйти в эфир, не объясняя при этом, почему именно не сумел это сделать. Коротко объяснить трудно, а длинные объяснения вызовут подозрения.

– Мы согласны, – подумав и обменявшись мнением с Павловым, ответил Валуев. – Скажете, что наметили план добычи документов. Не надо создавать у ваших «друзей» впечатления, что все у вас получается просто.

Радиограмма получилась такая:

«Утром связаться не мог. Вечером выходил на связь, но вас не услышал. Обдумал, как и где добыть документы. Все в порядке».

Вместе с Павловым зашифровали и в установленное время вышли в эфир. В течение 30 секунд – так было обусловлено – Сорокин посылал свои позывные, после чего переключил рацию на прием.

В эфире царило молчание. Через положенное время снова вышел с позывными – в ответ опять последовало молчание. Так повторяли несколько раз, и «центр» не дал в ответ никаких сигналов. В чем дело? Может быть, рация неисправна? Может быть, произошел обрыв антенны? Внимательно осмотрели рацию и антенну – все в полном порядке.

– Так что же происходит?

– Меня проверяют, – сказал Сорокин. – Очевидно, изучают мои позывные, ищут среди них сигнал провала.

– Пусть проверяют. Поскольку время сеанса истекло, – как вы нам рассказали, – выходить в эфир больше не следует. Надо свертывать рацию. Вечером выйдем на связь снова, с другим текстом. Не найдя сигнала провала, «центр» должен принять нашу радиограмму.

– Наверняка примут, – откликнулся Сорокин, – хотя проверка на этом не закончится.

Стали обдумывать вечернюю радиограмму. Решили, что Сорокин должен успокоить своих бывших шефов коротким сообщением о ходе выполнения задания по добыче документов. Главное – выдержать проверку. Надо быть предельно внимательным, не пропустить ни одного условного знака, ни одного требования «центра», показать, что Сорокин не находится под контролем. Нужно ответить на все вопросы так, чтобы рассеялись все подозрения.

Время тянулось медленно. Наконец солнце пошло к горизонту. Павлов и Сорокин развернули радиостанцию, тщательно проверили ее. Сорокин настроился на Токио, сверил свои часы – график радиосеансов был составлен по токийскому времени. Точно по расписанию дал в эфир позывные и перешел на прием. Все услышали позывные «центра».

– Есть! Связь налажена! – почти крикнул Сорокин. Павлов молча положил руку на его плечо, призывая не горячиться.

– Нас плохо слышат, предлагают перейти на другую волну, – уже спокойно проговорил Сорокин. – Проверка началась.

Когда Сорокин перешел на запасную волну, показывая этим, что он не под контролем, «центр» потребовал вернуться на первую волну, затем снова на запасную. Только после этого «центр» дал сигнал к приему от Сорокина радиограммы.

Сорокин четко посылал в эфир цифру за цифрой азбуки Морзе. Лицо его было напряжено, но спокойно. Натренированные пальцы уверенно, без дрожи лежали на ключе передатчика. Валуев и Павлов с удовлетворенном переглянулись. Наконец, Сорокин передал последнюю точку и оторвал взгляд от рации.

– Все, – сказал он и тут же весь превратился в слух, ожидая сообщения из разведцентра.

Радист приказал подождать двадцать минут. Этого времени достаточно для расшифровки радиограммы и анализа сообщения.

– Сейчас на той стороне собрался, наверное, консилиум. Пытаются обнаружить в тексте знаки провала. – Сорокин закурил сигарету, глубоко затянулся и с шумом выдохнул из себя дым.

– Спокойствие и еще раз спокойствие, – сказал Валуев.

– Со мной должен держать связь Билл. Сейчас на ключе работал другой, незнакомый мне радист. Это тоже проверка. Если ответ передаст не Билл, значит, подозрение еще не снято. Чтобы доказать, что я не под контролем, в следующей радиограмме я обязательно должен попросить работать со мной Билла.

– Так и будем делать, – улыбнулся Валуев.

Через двадцать минут «центр» предложил принять ответную радиограмму. Но только Сорокин начал ее принимать, как тут же проговорил:

– Радиограмма ложная. В ней нет первоначальных цифр – это опять проверка. Я сразу же, не расшифровывая (она не поддается расшифровке), должен дать сигнал, что не понял.

– А кто передает ее? Билл?

– Нет, опять тот же радист.

После сигнала Сорокина «центр» предложил перейти на первую волну и только после этого передал вторую радиограмму.

Быстро расшифровали текст. «Центр» писал:

«Обеспокоены молчанием. Завтра сообщите погоду местах снятия, есть ли около них аэродромы?»

– Кажется, этот раунд выиграли мы, не так ли? – спросил Валуев. – Мы заставили их поверить, что вы действуете один. Но это еще не конец.

– Да, проверка продолжается. Помимо того, что на связь не вышел Билл, текст радиограммы «центра» содержит ряд условностей проверочного характера. Я вам рассказывал, что при передачах сведений о погоде, высоту волны на море я должен указывать в футах, если нахожусь под контролем, то указывать ее в сантиметрах. А на вопрос: имеются ли аэродромы – я должен ответить так: «аэродромов, и посадочных площадок нет». Отсутствие в ответе слов «посадочных площадок» будет означать, что я в руках органов государственной безопасности.

– Все идет так, как должно быть, – ответил Валуев.

Положив телефонную трубку, Валуев стал обдумывать указания начальника управления.

Для съема Сорокина с берега его бывшие «шефы» определили три точки, находившиеся в одном-двух километрах друг от друга, но имевшие несколько различные береговые условия. Сорокин должен был назвать самую безопасную для него точку съема. Наиболее удобным для подхода к берет было место у выступающей в море скалы, точка № 1. В то же время это место, по заключению штаба погранокруга, было наиболее благоприятным и для укрытия пограничных катеров, выделяемых для задержания катера, – вот почему начальник управления дал указание Валуеву добиться подхода катера противника к точке № 1.

Надо было тщательно продумать текст утренней радиограммы.

Утром следующего дня Сорокин направил в «центр» сообщение о том, что он сумел достать документы, а для того, чтобы катер подошел именно к точке № 1, Сорокин указал, что в других точках он наблюдал скопление автомашин и туман.

«Центр», приняв радиограмму, дал 30-минутный перерыв.

– Пусть теперь изучают нашу радиограмму и размышляют, – сказал Павлов. – Не поверить они не могут – сразу четыре условности дали. Плюс к этому уверенная работа на ключе. А если поверят и отбросят сомнения, то не могут не оценить оперативности своего разведчика при выполнении задания. Шутка ли! За двое суток достать документы! Кроме того, они должны понимать, что он мог «наследить», добывая документы, поэтому его необходимо срочно снимать с острова. И наконец, катер надо им посылать к точке один, так как на точке три – туман, а у точки два – скопление автомашин.

За тридцать минут втроем выкурили почти пачку сигарет. Каков будет ответ? Наконец, в эфире прозвучали позывные «центра», затем полились цифры.

– Работает Билл! – радостно объявил Сорокин.

Валуев и Павлов удовлетворенно переглянулись, приступили к расшифровке. Наконец, все готово:

«Мы беспокоились за вас. Рады, что все благополучно. Катер прибудет сегодня в точку один. Вечером сообщите обстановку в этой точке и погоду. Будьте осторожны».

Наступило молчание. Каждый думал о том, как понимать эту радиограмму. Может быть, близится конец радиопереговоров? Но как они закончатся? Ведь предстоит еще один радиосеанс, во время которого окончательно станет известно, намерены ли шефы Сорокина провести операцию по снятию его с берега. И куда, к какому месту они прикажут идти Сорокину, чтобы выплыть навстречу катеру? А может быть, это только начало игры с советской разведкой шпионского «центра», разгадавшего предательство агента?

На все эти вопросы мог дать ответ только вечерний радиосеанс. Он был коротким. Шефы поверили в правдивость Сорокина и не стали подвергать его дополнительной проверке. «Центр» подтвердил, что за Сорокиным направляется катер к точке один.

С наступлением темноты пограничники начали расставлять свои корабли. Все пришло в движение. За час до радиосвязи с катером погода изменилась: подул ветер, пошел сильный дождь. Эти минуты, проведенные под проливным дождем, на мокром песке, были самыми тревожными.

Ровно в час ночи Сорокин нажал ключ радиостанции. Понеслись условные сигналы на катер о том, что к берегу можно подходить. Катер сразу дал команду на выход в море, но не указал расстояние до берега. Валуев попросил поинтересоваться расстоянием (такая условность у Сорокина имелась). В ответ последовала нервная команда покинуть берег. Сорокин еще раз спросил расстояние – опять последовало категорическое указание выходить в море, после чего катер дал сигнал о прекращении радиосвязи.

Все замерли в напряжении.

Вдруг тишину разорвал мощный рев дизелей пограничных катеров. По звуку можно было определить, что сначала один катер, за ним – второй, третий рванулись с места укрытий навстречу морскому нарушителю. На берегу вспыхнули ослепительным светом мощные прожекторы, направляя свои лучи в сторону моря. Застигнутый врасплох, шедший к берегу с потушенными огнями, катер противника – он находился в нескольких кабельтовых от берега – чуть замешкался, затем резко повернул влево, пытаясь развернуться и уйти в нейтральные воды. Попытка оказалась тщетной. Пограничные катера перекрыли путь и дали предупредительные выстрелы. Видя бесполезность сопротивления, катер сдался пограничникам. Все это произошло в считанные минуты. Христофоров обнял Валуева и Павлова.

– Ну, я отправляюсь на борт задержанного нарушителя морской границы СССР. Не хотите ли прогуляться со мной? – предложил он Валуеву.

– Мы люди штатские, – пошутил тот, – на корабле среди офицеров в форме пограничных войск мы будем выглядеть слишком скромно. Мы встретимся с нарушителями попозже, в иных условиях, – уже серьезно закончил Валуев.