Глава 7. Джаз-ансамбль и стихия Воздуха 5 страница

Это выглядело настолько сюрреально, что я воскликнул:

– Не может быть! – и уставился на Джи, все еще державшего в руке книжечку “Под грибом”.

– Так работают знаки, – улыбнулся он.

“Может быть, я сплю? ” – подумал я. На лужайке стояла удивительная тишина. Как во сне, я приблизился к девушке и спросил не своим голосом:

– Что ты тут делаешь?

– У меня мама умерла, – печально ответила она. – Сегодня ночью она просила, чтобы я пришла сюда и помолилась за нее.

Ее голос, доносившийся из потустороннего мира, мгновенно переместил меня в Зазеркалье. Я тоже присел на скамейку. Желтый лист, покружившись в воздухе, плавно опустился мне на руку. Никто из нас не сказал ни слова. Прошло несколько минут. Девушка вдруг поцеловала руку Джи и мягким голосом произнесла:

– Спасибо, что вы пришли.

Я совершенно растерялся и стал нервно искать в сумке записную книжку, чтобы записать ее адрес, но когда я достал листок бумаги, то с ужасом обнаружил, что девушка исчезла. Я похолодел. Волна страха прокатилась по позвоночнику.

– Ты увидел на мгновение дверь в стене, – отчужденно произнес Джи, и его голос доносился из бесконечности, – но опять не смог войти в нее. Ты спишь, тебя нет. Твое восприятие так тускло, так непоэтично. Разве ты не знаешь, что от поэзии до ясновидения – всего один шаг?

Я вдруг вспомнил короткий рассказ, который так и назывался: “Дверь в стене”. Он произвел на меня сильное впечатление, и я много раз перечитывал его, чувствуя сердцем тонкую, необычную вибрацию.

Это была история, которую рассказывает своему другу человек, сделавший удачную карьеру в обществе, влиятельный, достигший успеха в своих политических начинаниях.

Когда он был ребенком, он, гуляя, увидел зеленую дверь в белой стене. Было холодно – осень; он решил посмотреть, что находится за дверью, и, открыв ее, вошел в прекрасный летний сад. Он нашел там детей, одетых в белые одежды, с которыми играл в чудесные игры; черную пантеру, которая катала его на своей спине. Затем к нему подошла женщина в длинных одеяниях и дала ему книгу с картинками. Каждая картинка была живой и показывала день из его жизни, и он перелистывал их, пока не дошел до картинки, где рассматривал волшебную книгу. Женщина сказала ему, чтобы он не переворачивал эту страницу, не забегал вперед; но он из любопытства перевернул ее и увидел изображение стены с зеленой дверью, а в следующий момент стоял на тротуаре перед белой стеной – и двери не было.

Он так и не смог найти в жизни той красоты и тепла, которые увидел в чудесном саду, и постоянно мечтал найти зеленую дверь и войти в нее. И дверь появлялась несколько раз за те годы, когда он учился, женился, делал карьеру. Но каждый раз, когда он видел дверь в белой стене, он направлялся на очередное важное свидание, которое должно было выгодно устроить его жизнь. И каждый раз он выбирал свидание, а не дверь. И дверь перестала появляться.

Вдруг я осознал, что Джи является для меня дверью в волшебный сад, но до сих пор я не могу в нее войти.

Гастроли “Кадарсиса” закончились. На следующий день мы уже стояли на платформе Рижского вокзала в Москве, поеживаясь от холода. Мой кожаный пиджак, который я так берег, теперь был потерт, помят; через дырку на боку проникал холод, и я трясся мелкой дрожью.

– Что, холодно тебе? – сочувственно спросил Петраков.

– Совсем замерз, – ответил я.

– Давай меняться. Я тебе – свою ватную фуфаечку, а ты мне – дырявый кожаный пиджак.

В другую погоду я дал бы ему по наглой роже, но в такой собачий холод мне пришлось уступить. Мы обменялись. Надев ватную фуфайку, я сел на потертый зеленоватый кофр с подзвучкой, слегка стесняясь своего пролетарского вида, но зато было так тепло и уютно, что я достал тетрадку и стал ее перелистывать.

– Ну что, Петруччо, – сказал интригующим голосом Джи, – покажи мне свои дневнички – хочу поглядеть, как ты пишешь историю своего обучения.

Я дал ему тетрадку, и Джи, небрежно листая страницы, вдруг заявил:

– Твой дневник – это просто “карта каката”. Так это называлось в Древнем Риме.

– Что?

– Зас...я бумага.

Я подпрыгнул от такой уничтожающей ремарки и запальчиво ответил:

– Хотя у меня нет литературного таланта, но по вашей просьбе я описал, как мог, путешествие с вами.

– В этом тексте не видно твоих усилий, – ответил Джи. – Талант – это работоспособность и постоянные усилия, которые создают качество.

Вот ты хочешь стать порядочным человеком. Ты думаешь, что у тебя есть “талант” быть порядочным? Нет. Ты должен просто работать. Почему Моцарт виртуозно играл и писал музыку в пять лет? Да потому, что в прежней инкарнации он фантастически глубоко вкалывал. Гениев “просто так” не бывает. Это все результат усилий.

– Кончай базар, – заорал Петраков, – фургон на подходе, готовь ящики к погрузке!

Я переночевал у Шеу и на следующее утро стоял, в петраковской. ватной фуфайке, во дворе Росконцерта, где Джи назначил мне встречу. Я перебирал в памяти все нелепые и унизительные ситуации, в которые попадал во время своего путешествия, и мне было до слез жалко себя.

– Бодрое дутро, – приветствовал меня Джи. – Есть такой глагол: “пей”, и есть такая музыка: “джаз”, а вместе получается “пейджаз”, и это как раз то, на что мы смотрим.

Ветер его слов рассмешил меня и вывел из остекленелого состояния.

– Есть сталкерская доктрина, – продолжал он, – страшная, глубоко символическая, которая показана в фильме Тарковского “Сталкер”: бросание гайки, привязанной к тряпочке, как ориентира для следующего шага. Наша гайка с тряпочкой – это центр тяжести внутреннего интереса: в какую куклу своего внутреннего театра ты его помещаешь, та и становится активной в ситуации. Ты можешь активизировать своих внутренних грушницких и рогожиных, предаваясь жалости к себе и лелея чувство обиды, а можешь поместить центр тяжести в никогда не унывающего Петровича или Братца Кролика, который из любых страшных ситуаций выходит героем.

Погрузив аппаратуру в фургон, мы отправились к зданию Общества слепых – готовить сцену к вечернему концерту. В метро Джи обратил мое внимание на мраморные барельефы, украшавшие станцию. На одном из них, цвета слоновой кости, был изображен пастух с кавказских гор, который держал на руках ягненка. “Узнаешь? ” – спросил он. Я присмотрелся и увидел, что пастух очень похож на Джи, а ягненок выглядит в точности как Фея. “Есть и другие знаки, но их ты увидишь в свое время”, – сказал Джи. Я не очень-то понял, что он имел в виду, но спрашивать не стал.

Подошел поезд; толпа народа оттеснила меня, но я в последнюю секунду протиснулся в закрывавшуюся дверь. Я повис на поручне рядом с Джи; меня толкали со всех сторон. Не успел я прийти в себя, как получил сильный пинок, и старушечий голос недовольно произнес:

– Убери с прохода свое “заде”!

– Хорошее напоминание о том, что Корабль Аргонавтов всегда находится на передней линии фронта, где летают невидимые пули, – прокомментировал Джи.

В этот момент неприметный парень, выходя из вагона, подмигнув, сунул мне свежую газету и скрылся в толпе. Я брезгливо искал момент, чтобы избавиться от нее, и, заметив любопытный взгляд Джи, вручил ему, испытывая колоссальное облегчение. Джи развернул газету и, быстро просмотрев ее, углубился в чтение одной из статей.

– Некоторые заметки являются знаковыми, и, читая их особым образом, можно предвидеть будущие события или увидеть глубже настоящие, – объяснил он. – Тебе уже знакома идея театра марионеток, которую реализуют, сами того не зная, музыканты группы “Кадарсис”. Они являются, по своим типам, яркими персонажами “Comedia del Arte”, и через них, благодаря» присутствию импульса Луча, разыгрывается мистериальное представление. А я потихонечку, через совместный быт, приключения, лекции, обтесываю их и подключаю к разным тонким влияниям. А теперь прочти эту заметку.

Я взял газету. Заметка называлась: “На задворках театра Кабуки”. Вот что в ней было написано:

“Рядом с большим зданием театра приютилась незаметная крошечная мастерская, где делают куклы. В прошлые века кукольное представление было самым излюбленным зрелищем, а его артисты – народными кумирами. Главный мастер Токо Сиокэнсай и его немногочисленные помощники не гонятся за количеством. Они создают куклы не торопясь, тщательно вырисовывая каждый волосок. Кроме кимоно, у кукол имеется большое “приданое”: парадные и повседневные, зимние и летние халаты, веера, крошечные плетеные сандалии и многое другое. Разумеется, такие куклы стоят очень дорого. Их цена колеблется от 20000 до 600000 иен. Оттого их покупают крайне редко, а затем передают из поколения в поколение”.

Я пробежал статью пренебрежительным взглядом и вернул газету Джи.

– Будь у тебя больше бытия, – сказал Джи, – ты бы мог из этой простой заметки добыть гору жемчужин. Единственное, что ты можешь сейчас сделать, – это вырезать ее и подклеить в свою тетрадь.

– А что в ней такого? – удивился я.

Джи чуть насмешливо посмотрел на меня и задумчиво произнес:

– Дело в том, что ты являешься такой же уникальной куклой, изготовленной на задворках Вселенной.

В его глазах засиял потусторонний огонь, обжигающий мое сердце. У меня в затылке раздался легкий щелчок; я вдруг отлепился от тела и увидел со стороны, как сонная кукла под названием Петрович угрюмо качалась в вагоне метро на никелированной трубе.

Я решил сделать на прощание доброе дело. Во время концерта, пока музыканты старательно выводили ноты прохладного джаза, тайно отправился на поиски магазина, в котором собирался накупить пива и докторской колбасы.

Когда концерт закончился, я, расставив бутылки с пивом посреди опустевшей сцены, пригласил голодных музыкантов на “пикник у обочины”.

– Петрович, теперь я верю, что ты настоящий юнга нашего Корабля, – улыбнулся Шеу, с наслаждением потягивая холодное пиво.

Я подливал пива, как щедрый домохозяин, купаясь в волнах молчаливой благодарности. Открывая бутылки о порог сцены, я случайно оторвал стеклянное горлышко одной из них, и пенящееся пиво обрызгало мои брюки. В этот момент из-за спины выплыла толстая уборщица, удрученная жизнью, и сказала:

– Родные мои, не оставите ли мне пустых бутылок?

Я брезгливо отвернулся, а Джи заботливо произнес:

– Милейшая женщина, возьмите то, что вам надо, – и протянул ей бутерброд с докторской.

– Спасибо, милок, – обрадовалась она, засовывая бутерброд в карман, – я своим деткам припасу, – и, подобрав бутылки, быстро исчезла в боковой двери.

– Да, это чистый космос, – философски заключил Шеу, – все накормлены, и даже сирый сверчок умилительно застрекотал в углу сцены.

– Правда, Петрович по неаккуратности лишил Марью Васильевну целой пустой бутылки, – добавил Джи.

Я взорвался:

– Я проявил инициативу, нашел магазин, потратил свои деньги, всех накормил! И вы считаете это само собой разумеющимся пустяком?

– Я фиксирую твой бытийный рост, – холодно ответил он. – Ситуация была бы магически завершенной, если бы ты позаботился и о Марье Васильевне. Этой заботой ты привел бы в действие космический закон аналогии. И какой-нибудь Архангел, в глазах которого все жители нашей планеты подобны этой несчастной уборщице, позаботился бы и о нас.

Ты должен по уровню бытия равняться на водителя каравана, который учитывает каждую мелочь.

– Мне так не хочется возвращаться в понурый Кишинев, – сказал я грустно. – Я хочу остаться в Москве и следовать за вами повсюду.

– Для начала окончи университет, получи диплом, и, когда научишься самостоятельно зарабатывать, можешь приезжать, – ответил Джи. – Это слишком долгий путь – я хочу все сразу, здесь и сейчас.

– Я понимаю твое желание поскорее покинуть дом, – продолжал Джи, потягивая темное бадаевское пиво. – В мифах Древней Греции герой – непременно “изверг”, то есть человек, извергнутый из-под густой, приятной тени родового древа. Ведь обычно человек всю жизнь варится в родовом котле, повинуется зову каких-то далеких предков, реализует их планы и, тем самым, укрепляет могущество рода. У него еще нет индивидуальности, он еще не “Я”, а так – полусонный кукушонок в гнезде воробья. Ему хорошо, он греется и нежится в изобилии комфорта. Но там невозможно проснуться. И воробьи, дети воробьев, так и остаются воробьями. Я не хочу, однако, как-то задеть птичек. Это все только образы. Но кукушонок вдруг слышит совершенно другой зов. Нет, вообще-то, кукушонок – образ неточный. Самый точный – это гадкий утенок. Или, еще более точный, – это полное ничто, решившее стать индивидуальностью. Оно обычно со страшными жертвами вырывается из лона семьи и начинает самостоятельный рост. Ибо наш единственный способ роста как человеческих существ – это способ барона Мюнхгаузена: самого себя вытаскивать за волосы из болота. Да еще и с лошадью.

– Через час мой поезд отправляется с Киевского вокзала, – печально сообщил я и низко поклонился Джи.

– Хочу сделать тебе небольшой подарок, – сказал с улыбкой Джи и протянул мне томик из “Тысячи и одной ночи”. – Может быть, ты вспомнишь родину своей сущности. Эти истории интерпретируются знающими людьми как зашифрованное указание на Путь Хакиката – высший мистический Путь суфиев. По нему могут идти только особые посвященные. Но ты медитируй время от времени над этими историями и записывай свои комментарии. Может быть, тебе удастся вспомнить себя.

Я положил книгу в сумку и, попрощавшись с Джи и музыкантами, отправился на вокзал.

– Вот и все, что я могу тебе рассказать, – заключил Гурий. – У меня полная путаница в голове сейчас, и я так и не могу понять, чему же я научился в поездке.

– Если ты не чувствуешь, что чему-либо научился, – сказал я, – значит, ты и не научился ничему. Может быть, обучение, которое Джи имеет в виду, тебе недоступно.

– Что же мне делать сейчас? – спросил Гурий.

– Попробуй освоить ремесло лепщика, – сказал я. – Это пригодится тебе.

– Это слишком низкий уровень для меня, – сказал Гурий.

– Я не люблю примитивные работы. Лучше я займусь скульптурой... А теперь мне пора домой. До встречи, – и он, подхватив рюкзак, исчез за дверью.

Не прошло и недели, как раздосадованный Петрович появился в моей квартире и, залпом выпив рюмочку коньяку, рассказал следующую историю:

– Сразу после приезда я обратился к своему отцу, и он устроил меня поработать к одному известному скульптору в качестве подмастерья. Как-то вечером, после работы, подметая мастерскую, я обратил внимание на гипсовую скульптуру Ленина, которая стояла на большом возвышении, вытянув руку вверх. В народе этот жест называют “пол-одиннадцатого” – время начала продажи водки во всех магазинах. Так вот, когда я закончил уборку и собирался покинуть мастерскую, Ленин вдруг зашатался и рухнул с постамента на пол, разбившись на куски. С невольным криком: “Полтергейст! ” – я выбежал на улицу. Скульптор прокричал мне вслед: “До тебя ничего подобного не происходило! Чтоб я больше тебя в мастерской не видел! ”

– Не везет тебе, братушка, – заметил я. – Может, попытаться устроиться к менее известному мастеру?

– Да ну их, надоело мне все – лучше пойду готовиться к экзаменам, – с досадой произнес он и, откланявшись, ушел.