Глава xlvii

Тяжелые времена

Этого хозяина я не забуду до конца дней своих; у него были черные глаза, нос крючком, во рту полно зубов – как у бульдога, а голос хриплый и скрипучий, словно звук тележных колес, катящихся по гравию. Звали его Николас Скиннер, и, похоже, это был тот самый человек, на которого работал Убогий Сэм.

Говорят, увидеть – значит поверить. Я бы сказал, испытать – значит поверить. Сколько ни повидал я на своем веку, никогда бы не подумал, что извозчичья лошадь может угодить в такую бездну страданий. У Скиннера и экипажи, и извозчики имели весьма сомнительную репутацию; сам он сурово обращался с людьми, а люди сурово обходились с лошадьми. У нас не было выходных, а на дворе между тем стояло жаркое лето.

Нередко воскресным утром компания гуляк – четверо внутри, один рядом с кучером – нанимала пролетку на весь день, и я вез их за десять‑ пятнадцать миль от города на природу, а потом обратно. Ни одному из них самому никогда и в голову не приходило сойти на подъеме, каким бы он ни был крутым и сколь ни было бы жарко, если только кучер не выражал опасения, что я не сдюжу. В конце такого дня я бывал так измучен и возбужден, что не мог даже есть. Как мечтал я тогда о вкусной болтушке из отрубей с селитрой, которой Джерри кормил нас по воскресеньям в жаркую погоду: после нее становилось так спокойно и уютно. А потом он давал нам отдохнуть две ночи и полный воскресный день, так что к утру понедельника мы чувствовали себя снова полными сил, словно молодые жеребцы. Здесь же мы отдыха не знали вовсе, и кучер мой отличался такой же жестокостью, как хозяин. На конце его страшного кнута была приделана какая‑ то острая штука, которая раздирала кожу до крови, а иногда он бил меня по животу или неожиданно хлестал по голове. От подобных унижений сердце мое разрывалось на части, но я честно работал и никогда не отлынивал, тем более что, как сказала мне в ту нашу встречу Джинджер, это было бесполезно – человек все равно сильнее.

Жизнь казалась мне теперь такой беспросветной, что, как и Джинджер, я мечтал упасть на дороге и умереть, чтобы не знать больше горьких мучений. И однажды мечта моя едва не сбылась.

Меня пригнали в тот день на стоянку в восемь утра, и я уже хорошо наработался, когда пришлось ехать на вокзал. Там как раз ожидалось прибытие поезда, и, высадив пассажиров, мой кучер пристроился в очередь за последней пролеткой в надежде подцепить кого‑ нибудь, чтобы не ехать обратно порожняком. Поезд пришел переполненный, и, когда все стоявшие впереди экипажи были заняты, настала наша очередь.

Пассажиров было четверо – шумный развязный господин с дамой, маленький мальчик, молоденькая девушка – и куча багажа. Дама с мальчиком сразу села в пролетку, мужчина руководил погрузкой чемоданов, а девушка подошла ко мне.

– Папа, – сказала она, – этот бедный конь не увезет всех нас, да еще и уйму наших вещей, ведь нам далеко ехать: посмотри, какой он слабый и измученный.

– О, с ним все в порядке, барышня, – воскликнул мой кучер, – он сильный.

Носильщик, грузивший неподъемные ящики, предложил пассажиру, поскольку у него столько тяжелых вещей, взять второй экипаж.

– Довезет нас ваша лошадь или нет? – спросил тот у кучера.

– Конечно, довезет, ваша милость, он еще и не такую тяжесть довезет. Носильщик, грузи ящики, – и кучер помог забросить наверх такой тяжелый тюк, что я почувствовал, как осели рессоры.

– Папа, папа, возьми еще одного извозчика, – взмолилась девушка. – Так нельзя, это бесчеловечно!

– Ерунда, Грейс, залезай поскорее в пролетку и не поднимай шума: хорошенькое дело, если деловому человеку придется обследовать каждую лошадь, прежде чем нанять экипаж! Кучер знает свое дело – давай залезай и придержи язык!

Моя доброжелательница вынужденно повиновалась, а вещи одна за другой были частично водружены на крышу пролетки, частично – сложены рядом с кучером.

Наконец все было готово, и, привычно рванув вожжи и стегнув меня кнутом, извозчик отъехал от вокзала. Груз был непосильным, а я с утра ничего не ел и не имел ни минуты отдыха, но, как всегда, выкладывался до конца, несмотря на обидную несправедливость и жестокость.

Я честно дотащил экипаж до Ладгейт Хилл, но здесь окончательно выбился из сил. Я старался, как мог, идти дальше, а кучер беспрерывно дергал вожжи и бил меня кнутом, но в какой‑ то момент – сам не знаю, как это случилось, – ноги у меня подкосились, и я грузно рухнул на бок. От неожиданности и тяжести падения мне показалось, что я испускаю дух. Я лежал совершенно неподвижно – у меня не было сил пошевелиться – и был уверен, что умираю. Вокруг меня поднялась суета, послышались громкие сердитые голоса, стали снимать багаж – но я все воспринимал как во сне. Сочувственный ласковый голос произнес: «Ах, бедная лошадка! Это мы виноваты!» Кто‑ то подошел и ослабил мне уздечку, расстегнул постромки, рассупонил хомут. Кто‑ то сказал: «Он околел, больше не встанет». Потом я услышал, как полицейский отдавал распоряжения, но даже не открыл глаза, лишь время от времени судорожно втягивал воздух ноздрями.

Мне окатили голову холодной водой, влили в рот какое‑ то лекарство и чем‑ то накрыли. Не знаю, сколько я там пролежал, но через некоторое время почувствовал, что жизнь возвращается ко мне. Чьято добрая рука похлопывала меня, и ласковый голос побуждал встать. После того как мне дали еще какое‑ то лекарство, я напрягся и со второй или третьей попытки поднялся на ноги. Меня осторожно отвели в конюшню, расположенную неподалеку, поставили в стойло, обильно выстланное соломой, принесли теплую болтушку, которую я с благодарностью съел.

К вечеру я пришел в себя настолько, что меня препроводили в Скиннерову конюшню, где – на удивление – было сделано все, что нужно, для удобства лошади. Утром вместе с ветеринаром в конюшню явился сам Скиннер. Внимательно осмотрев меня, врач сказал:

– Он не столько болен, сколько надорвался. Если дать ему с полгодика отдохнуть где‑ нибудь на выпасе, он снова сможет работать, но сейчас у него не осталось ни капли сил.

– Тогда ему место на живодерне, – грубо пролаял Скиннер. – У меня нет лугов, чтобы нянчить там больных лошадей. Или он будет работать как положено – или незачем ему вообще небо коптить. Мое дело не терпит никаких сантиментов, я использую лошадей, пока они в состоянии таскать ноги, а потом отправляю к живодеру или куда‑ нибудь еще в этом роде.

– Если бы он запалился, – сказал ветеринар, – его лучше было бы пристрелить сразу же, но этого нет. Дней через десять здесь неподалеку будут лошадиные торги, если вы дадите ему это время отдохнуть и подкормите, вы сможете коечто за него получить – во всяком случае, побольше, чем стоит просто его шкура.

В ответ на это Скиннер – весьма, впрочем, неохотно – распорядился, чтобы меня хорошо кормили и ухаживали за мной, и конюх, на мое счастье, выполнил распоряжение гораздо охотнее, чем хозяин его отдал. Десять дней полного покоя, обилие превосходного овса, сена и болтушки из отрубей с вареным льняным семенем сказались на моем состоянии благотворнейшим образом. Эти мешанки с льняным семенем были так вкусны, что я начал думать, не лучше ли и впрямь остаться живым, чем пойти на корм собакам?

На двенадцатый день после несчастного случая меня повели на торги, происходившие в нескольких милях от Лондона. Любая перемена в моей нынешней жизни была благотворна, поэтому я высоко держал голову и надеялся на лучшее.