В демократическом конформизме

Тот же методологический подход я применяю и к демократическому конформизму. Характернее всего он реализован в современной Америке, но корни его уходят в европейское прошлое. Как и неоколлективистский образ жизни, он не может быть понят лишь в свете таких факторов, как, например, географическое положение, полиэтническое население, которое необходимо сплавить воедино, длительная изоляция от активной мировой политики, влияние пуританства и т. д. Чтобы понять его верно, следует задать вопрос: какой тип мужества лежит в основе демократического конформизма, как справляется он с тревогами человеческого существования, каким образом он соотносится с неоколлективистским самоутверждением — с одной стороны, и с формами мужества быть самим собой — с другой. Необходимо еще одно предварительное замечание. Современная Америка с начала 30-х годов испытала влияния, идущие из Европы и Азии и несущие такие крайние формы мужества быть самим собой, как экзистенциализм (в литературе и искусстве), или попытки преодолеть тревогу нашего времени в различных формах трансцендентного мужества. Но эти влияния все еще ограничены кругом интеллигенции и тех, у кого под воздействием мировых потрясений открылись глаза на проблемы, поставленные современным экзистенциализмом. Они не проникли в широкие слои нации и не изменили основного направления чувств и мыслей, устоев и институтов. Наоборот, тенденция «быть частью» и утверждать свое бытие путем участия в данных структурах жизни стремительно усиливается. Конформизм растет, хотя еще и не превратился в коллективизм.

Неостоики эпохи Возрождения, преобразовав мужество пассивного приятия судьбы (как у античных стоиков) в активную борьбу с судьбой, уже открыли путь мужеству быть американского демократического конформизма. В символике ренессансного искусства судьбу иногда изображали в образе ветра, наполняющего паруса корабля; человек стоит у кормила и держит курс, насколько это возможно в сложившихся обстоятельствах. Человек стремится реализовать все свои возможности, а возможности эти неисчерпаемы. Ибо он — микрокосм, в котором потенциально присутствуют все космические силы и который включен во все сферы и ярусы Вселенной. В нем — продолжение творчества, когда-то создавшего его самого как центр и цель творения. Теперь человек должен формировать свой мир и себя в согласии с данными ему творческими силами. В нем природа достигает своей завершенности; он принимает ее в свое знание и в свою преобразующую техническую деятельность. Изобразительное искусство вводит природу в 

человеческую сферу, а человека помещает в природу — при этом и человека, и природу дает в их предельно возможной красоте.

Носитель этого творчества — личность, единственное в своем роде зеркало Вселенной. Всего же ценнее личность творческая — гений, в котором, как позднее формулировал Кант, бессознательное творчество природы прорывается в сознание человека. Такие люди, как Пико делла Мирандола, Леонардо да Винчи, Джордано Бруно, Шефтсбери, Гете, Шеллинг, одушевлялись этой идеей участия в творческом процессе Вселенной. Они сплавили в себе энтузиазм и рациональность. Их мужество было одновременно и мужеством быть самим собой, и мужеством быть частью. Учение об индивиде как микрокосме — участнике творческого процесса макрокосма — открывало им возможность такого синтеза,

Человеческая продуктивность движется от возможности к действительности, от потенциального к актуальному таким образом, что все уже осуществленное несет в себе новые возможности дальнейших реализаций. В этом основополагающая структура прогресса. Вера в прогресс, хотя она и описывается в аристотелевской терминологии, совершенно отлична от понимания самого Аристотеля и вообще всей античности. У Аристотеля движение от возможности к действительности направлено по вертикали, от низших форм бытия к высшим. В современной теории прогресса движение от возможности к действительности — горизонтальное, временное, футуристическое. Именно такую основную форму приобрело самоутверждение западного гуманизма. И это было мужеством, ибо с ростом знаний о Вселенной и о нашем мире росла тревога, которую необходимо было принять в себя. Коперник и Галилей отбросили Землю из центра Вселенной. Она стала маленькой, и, несмотря на «героический порыв», в котором Джордано Бруно бросился в бесконечность Вселенной, чувство затерянности в океане космических тел, движущихся по нерушимым законам, проникло в сердца многих. Мужество Нового времени не было простым оптимизмом. Оно должно было принять в себя глубокую тревогу небытия во Вселенной, не имеющей ни пределов, ни доступного человеку смысла. Эту тревогу можно было принять в мужество быть, но устранить ее было нельзя; и она выходила на поверхность всякий раз, когда мужество ослабевало.

Таков источник мужества быть частью творческого процесса природы и истории, как оно развивалось в западной цивилизации и с поразительной интенсивностью — в Новом Свете. Но это мужество претерпело множество изменений, прежде чем превратилось в тот конформистский тип, который отличает современную американскую демократию. Космический энтузиазм Возрождения исчез под воздействием протестантизма и рационализма, и, возродившись в классико-романтических

движениях конца XVIII — начала XIX веков, реальным влиянием в индустриальном обществе он уже обладать не мог. Синтез индивидуализма и участия, основанный на космическом энтузиазме, распался. Установилась постоянная напряженность между мужеством быть самим собой, исходящим из ренессансного индивидуализма, и мужеством быть частью, исходящим из ренессансного универсализма. Крайним формам либерализма был брошен вызов: с одной стороны — попытками реакции возродить средневековый коллективизм, с другой — попытками утопистов создать новое «органичное» общество. Столкновение либерализма и демократии могло вылиться в две формы: или либерализм подрывает демократический контроль над обществом, или же демократия становится тиранической и переходит в тоталитарный коллективизм. Кроме этих динамичных и бурных движений могло иметь место и более статичное и неагрессивное развитие: так родился демократический конформизм, который сдерживает все крайние формы мужества быть самим собой, не разрушая при этом либеральных элементов. Они-то и отличают его от коллективизма. Таким по преимуществу был путь Великобритании. Напряжение между либерализмом и демократией объясняет и многие черты американского демократического конформизма. Но за всеми этими изменениями сохранилось одно: мужество быть частью производительного процесса истории. Это делает современное американское мужество одним из великих типов мужества быть частью. Самоутверждение, которое оно реализует, — это самоутверждение человека как участника творческого развития человечества.

В американском мужестве есть что-то поражающее наблюдателя из Европы, Представление об этом мужестве связывается прежде всего с пионерами, но и теперь оно присуще большинству американцев. Человек пережил трагедию, катастрофу, крушение веры, даже минуты полного отчаяния — и он не чувствует себя ни уничтоженным, ни утратившим смысл жизни, ни проклятым, ни безнадежным. Когда подобные катастрофы переживал римский стоик, он принимал их с мужеством резиньяции. Типичный же американец, утратив основу собственного существования, берется за строительство новой. Это справедливо и по отношению к отдельному человеку, и к нации в целом. Возможность экспериментировать остается: ведь неудача в эксперименте — не причина для разочарования. Творческий процесс, в котором участвует человек, естественно предполагает риск, возможность неудачи и краха, но это не подрывает мужества.

Таким образом, производительный акт сам по себе есть реализация силы и ценности бытия. Вот частичный ответ на вопрос, который часто задают иностранцы, особенно если они теологи: зачем? В чем цель всех этих замечательных средств, создаваемых производительной активностью американского общества? Может быть, средства поглотили 

саму цель? И нет ли в безудержном производстве средств знака того, что целей вообще нет? Сегодня даже сами американцы часто готовы ответить на последний вопрос утвердительно. Но в производстве средств заключено нечто большее. Не орудия и машины составляют τ έ λ ο ς, внутреннюю цель производства; такая цель — само производство. Средства здесь — более чем средства: они воспринимаются как творения, как символы бесконечных возможностей, заложенных в человеческой производительности. Бытие как таковое в сути своей производительно. Религиозное по своему происхождению слово «творческий» без колебаний прилагается (и христианами, и нехристианами) к производительной деятельности человека; это свидетельствует о том, что творческий процесс истории переживается как нечто Божественное. И, как Божественный, он содержит в себе и мужество быть его частью. Я думаю, в этом контексте правильнее было бы говорить о производительном, а не о творческом процессе, поскольку в центре его — техническое производство.

Исходно демократическо-конформистский тип мужества отчетливо связан с идеей прогресса. Мужество быть частью в прогрессе той группы, к которой принадлежит человек, в прогрессе вашей * нации или всего человечества выражают все специфически американские философские направления: прагматизм, философия процесса, этика роста, прогрессивное образование, крестовый поход во имя демократии. Но этот тип мужества не обязательно рухнет, если поколеблется вера в прогресс (как это происходит сегодня). Прогресс может означать две вещи. В любом действии, при котором производится нечто сверх того, что уже имелось, налицо прогресс (pro-gress, «идти вперед»). В этом смысле деятельность и вера в прогресс неразделимы. Второе значение прогресса — всеобщий метафизический закон прогрессивной эволюции, где накопление создает все более и более высокие формы и ценности. Существование такого закона недоказуемо. В большинстве своем процессы обнаруживают скорее некоторый баланс приобретений и потерь. Тем не менее новые приобретения необходимы, ибо иначе будут потеряны прежние. Мужество участия в производительном процессе не зависит от метафизической идеи прогресса.

Мужество быть частью производительного процесса принимает в себя тревогу в трех ее основных формах. Как оно справляется с тревогой судьбы, мы уже описали. Это особенно важно для такого высоко конкурентного общества, где гарантии безопасности человека сведены почти к нулю. Мужество быть частью производительного процесса побеждает весьма значительную тревогу, ибо угроза исключения из этого процесса, вследствие безработицы или экономического краха, — это

* Автор обращается к американской аудитории. — Прим. ред.

как раз то, что в нашей современности значит «судьба». Только в свете такой ситуации можно понять и ужасающий удар, который нанес американской нации Великий кризис 30-х годов, и распространенную в то время утрату мужества быть. Тревога смерти преодолевается здесь двумя способами. Реальность смерти в высочайшей степени исключается из повседневной жизни. Мертвым не позволяют показывать, что они мертвы: их преображают, рядят в маски живых. Другой, и более важный способ противостоять смерти — это вера в продолжение жизни после смерти, то, что называют бессмертием души. Это учение не христианское и едва ли платоническое. Христианство говорит о воскресении и вечной жизни, платонизм — об участии души во вневременной сфере сущностей. Но современная идея бессмертия означает непрерывное участие в продуктивном процессе: «время и вселенная без конца». Не вечный покой личности в Боге, но ее безграничное участие в динамике Вселенной — вот что сообщает человеку мужество встретить смерть. При надежде такого рода нужда в Боге почти исчезает. Можно видеть в Нем гарантию бессмертия, но и без такой гарантии вера в бессмертие вовсе не обязательно поколеблется. Для мужества быть частью производительного процесса все дело решает бессмертие, а не Бог — если только не считать Богом (как это делают некоторые теологи) сам производительный процесс.

Тревога сомнения и бессмысленности здесь потенциально так же велика, как тревога судьбы и смерти. Она коренится в природе конечной производительности. Хотя, как мы видели, средство здесь важно не как средство, а как плод человеческой производительности, полностью подавить вопрос «зачем» не удается. Его замалчивают, но в любую минуту он может вырваться наружу. Сегодня все мы можем свидетельствовать о подъеме этой тревоги и об упадке мужества, которое способно принять ее в себя. Тревога вины и осуждения имеет глубокие корни в американском сознании: она развивалась вначале под влиянием пуританства, потом — евангелическо-пиетических движений. Она остается сильной, даже если ее религиозное основание подорвано. Но в своей встрече с великим мужеством быть частью производительного процесса она меняет свой характер. Чувство вины порождается явными недостатками во всем том, что касается привыкания человека к творческим процессам общества и в недостаточных достижениях в этой сфере. Именно общественная группа, в которой индивидуум продуктивно участвует, выносит суждения, прощает и восстанавливает после того, как привыкание достигнуто и достижения стали видимыми. В этом коренится причина экзистенциальной незначительности опыта оправдания или прощения грехов в сравнении со стремлением к освящению и преображению как бытия индивидуума, так и мира. Требуется новое начинание, которое индивидуум и пытается осуществить. Таким 

образом, мужество быть частью производительного процесса как бы вбирает в себя тревогу вины.

Участие в производительном процессе требует конформизма и привыкания к методам общественного производства. Эта необходимость возрастает тем сильнее, чем однообразнее и обширнее становятся методы производства. В своем развитии техническое общество приобрело четкие формы. Конформизм по отношению к тем его аспектам, которые поддерживают бесперебойную работу великой машины производства и потребления, увеличивался соразмерно возрастанию влияния средств общественной коммуникации. Мировое политическое мышление и борьба против коллективизма усилили коллективистские черты во всех тех, кто боролся с ним. Этот процесс еще продолжается. И, быть может, он приведет к усилению конформистских элементов в той категории мужества быть частью, которая представлена в Америке. Конформизм может вылиться в подобие коллективизма — не только в отношении экономических аспектов и не столь сильно в отношении аспектов политических, сколько — ив значительной мере — в формах повседневной жизни и повседневного мышления. Произойдет это или нет, а если произойдет, то в какой мере, отчасти зависит от силы сопротивления тех, кто олицетворяет полюс, противоположный мужеству быть — мужеству быть самим собой. Так как их критика конформистских и коллективистских форм мужества быть частью является решающим элементом в их самовыражении, мы обратимся к ней в следующей главе. Тем не менее в одном все критики согласны: речь идет об угрозе, нависшей над индивидуумом и сопряженной с различными формами мужества быть частью. Эта угроза есть опасность утратить Я, которая вызывает ответную реакцию против этих форм мужества и порождает мужество быть самим собой — мужество, которое само находится под угрозой, сопряженной с гибелью мира.