Мужество быть самим собой

Романтическое движение создало представление об индивидуальности, равноотличное и от средневекового, и от просвещенческого и включающее в себя элементы обоих. Здесь особо важный смысл придается индивидуальному, поскольку оно несравненным, бесконечно значащим образом выражает субстанцию бытия. Не согласованность (конформизм), а различение (дифференциация) — замысел путей Господних. В самоутверждении человеческой единственности, в принятии требований собственной индивидуальной природы и состоит истинное мужество быть. Это не обязательно предполагает волюнтаризм и иррациональность, ибо уникальность личности заключена в ее творческих возможностях. Но опасность очевидна, Романтическая ирония подняла человека над всяким содержанием и сделала его пустым; он более не обязан участвовать в чем бы то ни было вполне серьезно. Такого человека, как Ф. Шлегель, мужество быть индивидуальным Я привело к полному пренебрежению общим. Но в то же время оно рождало — в качестве реакции на пустоту такого самоутверждения — желание вернуться к коллективу. Шлегель, а с ним многие другие крайние индивидуалисты прошлого столетия стали римскими католиками, Мужество быть самим собой рухнуло, и человек вернулся к традиционным институализированным формам мужества быть частью, Это превращение было подготовлено другой темой романтической мысли — увлечением коллективными и полуколлективными состояниями прошлого, идеалом «органичного общества». Организм, как часто случалось и прежде, стал символом равновесия индивидуализации и партиципации. Но в начале XIX века его исторической функцией было выражение непотребности в равновесии, а тяги к коллективистскому полюсу. К этому символу прибегали все реакционные группы того времени, которые (по духовным, или политическим, или каким-либо иным соображениям) стремились к созданию «нового средневековья». Таким образом, романтическое движение принесло и радикальную 

форму мужества быть самим собой, и стремление (не осуществившееся) к радикальной форме мужества быть частью. Романтизм как позиция пережил конкретно-историческое романтическое движение. Так называемая «богема» стала продолжением романтического мужества быть самим собой. «Богема» продолжила романтическую атаку на упрочившуюся буржуазию и ее конформизм. И романтическое движение, и его продолжатели в «богеме» — решающим образом содействовали рождению современного экзистенциализма.

Но и «богема», и экзистенциализм восприняли элементы еще одного движения — натурализма, которое также провозгласило мужество быть самим собой. Слово «натурализм» употребляется в самых разных смыслах. Для нашей цели достаточно иметь в виду тот тип натурализма, для которого существенно индивидуалистское мужество быть самим собой. Ницше — выдающийся представитель такого натурализма. Он романтический натуралист и в то же время — один из важнейших, если не самый важный, предтеча экзистенциалистского мужества быть самим собой. Выражение «романтический натуралист» кажется противоречием в терминах. Между самотрансцендированием романтического воображения и натуралистическим самоограничением эмпирической данностью, как кажется, зияет пропасть. Однако натурализм означает только отождествление бытия с природой и вследствие этого — отказ от сверхъестественного. Вопрос же о природе природы остается открытым. Природа может быть описана механистически или — органологически. Ее можно описать в терминах необходимой прогрессивной интеграции или в терминах творческой эволюции. Ее можно списать как систему законов или как систему структур — или как сочетание того и другого. Натурализм может взять за основу абсолютно конкретное (индивидуальное Я, как мы находим его в человеке) или абсолютно абстрактное (математические уравнения, определяющие характер силовых полей). Все это, как и многое другое, может составлять натурализм.

Но все эти типы натурализма не выражают мужество быть самим собой. Лишь тогда, когда определяющим в структуре природного признается индивидуалистический полюс, натурализм становится романтическим и может соединиться с богемным движением и экзистенциализмом. Это случай волюнтаристских типов натурализма. Если природа (а для натуралиста она означает бытие) видится как творческое выражение бессознательной воли или как продукт é lan vital (жизненного порыва), то центры воли, индивидуальные Я оказываются решающими в движении целого. В самоутверждении индивида утверждает или отрицает себя сама жизнь. Даже если все эти Я подчинены некоей высшей вселенской судьбе, они тем не менее определяют собственное бытие свободно. К этой группе принадлежит, по большей части, американский 

прагматизм. Вопреки американскому конформизму и его мужеству быть частью, прагматизм разделил многие идеи того направления, которое в Европе известно как «философия жизни». Его этический принцип — рост, его воспитательный метод — самоутверждение индивидуального Я, его любимое понятие — творчество. Философы-прагматисты не всегда осознают тот факт, что мужество творить предполагает мужество заменять старое новым — новым, для которого нет норм и критериев, новым, которое содержит риск и которое — в измерениях старого — непредсказуемо. Их социальный конформизм скрыл от них то, что в Европе было понято и выражено открыто. Они не сознают, что прагматизм, если он не сдерживается христианским или гуманистическим конформизмом, логически последовательно приводит к тому мужеству быть самим собой, которое выдвинул радикальный экзистенциализм. Натурализм прагматического типа по характеру (но не по целям) есть наследник романтического индивидуализма и предтеча «императива независимости» экзистенциалистов. «Ненаправляемый рост» по своей природе не отличается от «воли к власти» и é lan vital. Однако сами натуралисты различны. Европейские — последовательны и саморазрушительны. Американских же спасает их счастливая непоследовательность: они все еще разделяют конформистское мужество быть частью.

Мужество быть самим собой во всех этих течениях понято как самоутверждение индивидуального Я — вопреки угрожающим ему стихиям небытия. Тревога судьбы побеждается самоутверждением индивида — бесконечно значимого микрокосма. Он медиатор сконцентрированных в нем сил бытия. Он обладает ими в себе — сознавая их и преображая в действии. Индивид направляет ход своей жизни и может противостоять трагедии и смерти в «героическом порыве» и любви к миру, зеркалом которого он является. Даже одиночество его — не абсолютное одиночество, ибо в человеке заключено все содержание Вселенной. Если мы сравним этот вид мужества со стоическим, то обнаружим, что центральная точка различия — это акцент на уникальности индивидуального Я в той линии мысли, которая от Возрождения через романтизм идет к современности. Источник мужества для стоика — в мудрости мудреца, мудрости всеобщей и присущей каждому человеку. Для нашего современника такой источник составляет индивидуальность как таковая. За этим изменением стоит христианское открытие бесконечной ценности личности. Но не эта доктрина сама по себе, а представление об индивидууме как о зеркале Вселенной сообщает современному человеку мужество быть.

Восторг, порождаемый лицезрением мироздания, его познанием и созиданием, отвечает и на вопрос сомнения и бессмысленности. Сомнение — необходимый инструмент познания. И бессмысленность не угрожает до тех пор, пока восторг перед Вселенной и человеком — ее 

средоточием — живет. Тревога вины устранена; символы смерти, Страшного суда и ада отброшены. Сделано все возможное, чтобы лишить их серьезности. Мужество самоутверждения не должно быть поколеблено тревогой вины и осуждения.

Поздний романтизм открыл новое измерение тревоги вины и ее упразднения. В человеческой глубине он засвидетельствовал разрушительные устремления. Второй период романтического движения (в философии и в поэзии) покончил с идеями гармонии, занимавшими центральное место начинал с Возрождения вплоть до классицизма и раннего романтизма. В эту эпоху, представителями которой в философии были Шеллинг и Шопенгауэр, а в литературе — Е. Т. А. Гофман, родился своего рода демонический реализм, оказавший огромное влияние на экзистенциализм и глубинную психологию (психоанализ). В этом случае мужество утверждать себя должно включать и мужество утверждать собственную демоническую глубину. Это самым серьезным образом противоречило моральному конформизму обычного протестанта и даже среднего гуманиста, но было жадно подхвачено «богемой» и романтическими натуралистами. Мужество принять в себя тревогу демонического, при всем его разрушительном и часто ведущем к отчаянию характере, послужило им формой, в которой преодолевается тревога вины. Но это стало возможным только в результате того, что предыдущее развитие традиции отказалось от идеи личного зла и заменило его космическим злом, т. е. некоторым структурным элементом существования, а не делом личной ответственности. Мужество принять в себя тревогу вины стало мужеством утверждать в себе демоническое. Это оказалось возможным и потому, что демоническое перестало мыслиться однозначно отрицательным началом: в нем увидели составную часть творческой силы бытия. Демоническое как амбивалентная основа творчества — открытие позднего романтизма; через «богему» и натурализм его воспринял экзистенциализм XX века. Психология подсознательного (психоанализ) научно подтвердила его.

В каком-то смысле все формы индивидуалистического мужества возвещают радикализм XX века, когда мужество быть самим собой нашло свое наиболее яркое выражение в движении экзистенциалистов. Из очерка индивидуализма, изложенного в этой главе, можно понять, что мужество быть самим собой не может полностью оторваться от противоположного полюса — от мужества быть частью. Более того, такая изоляция, противостоявшая опасности потерять в утверждении себя как индивида свой собственный мир, и тем побеждающая ее, открывает путь к чему-то такому, что превышает и мир, и Я. Идея микрокосма — зеркала всей Вселенной; идея монады, представляющей мир; идея индивидуальной воли к власти, выражающей собой волю к власти жизни в лоне самой жизни, — все идеи такого рода говорят о возможности какого-то решения, которое трансцендирует оба типа мужества быть.