Мужество быть — ключ к бытию как таковому

НЕБЫТИЕ РАСКРЫВАЕТ БЫТИЕ

Мужество быть во всех своих формах имеет раскрывающий характер. Оно раскрывает природу бытия, оно показывает, что самоутверждение бытия есть утверждение, преодолевающее отрицание. Метафорически (а всякое утверждение о бытии как таковом или метафорично, или символично) можно сказать, что бытие включает в себя небытие, но небытие в нем не преобладает. «Включает в себя» — это пространственная метафора, указывающая на то, что бытие охватывает и само себя, и свою противоположность — небытие. Небытие принадлежит бытию и не может быть от него отделено. Мы не могли бы даже мыслить бытие без двойного отрицания: бытие должно мыслиться как отрицание отрицания бытия. Именно поэтому бытие лучше всего описывается метафорой «силы бытия». Сила — это возможность, которую бытие должно реализовывать наперекор сопротивлению всего другого. Говоря о силе бытия как такового, мы указываем, что бытие утверждает себя наперекор небытию. Занимаясь темой мужества и жизни, мы упомянули о динамическом понимании реальности у философов жизни. Такое понимание возможно лишь в случае, если принимается допущение, что небытие принадлежит бытию, что без небытия бытие не может быть основой жизни. Самоутверждение бытия без небытия было бы даже не самоутверждением, а неподвижной самотождественностью. Никакой предмет не сможет проявиться, выразиться, раскрыться. Небытие гонит бытие из его замкнутости, оно вынуждает его динамично утверждать себя.

Философия имела дело с динамическим самоутверждением бытия как такового всякий раз, когда она говорила на языке диалектики (особенно в неоплатонизме, у Гегеля, у «философов жизни» и «эволюции»). Теология делала то же самое всякий раз, когда она принимала идею Живого Бога всерьез; всего очевидней — в Троичной символике внутренней жизни Бога. Спиноза, несмотря на свое статическое определение субстанции (так он назвал высшую силу бытия), объединяет философские и мистические тенденции, когда говорит о любви и знании, в которых Бог любит и познает Себя через любовь и знание конечных существ. Небытие (то в Боге, что делает Его самоутверждение динамичным) размыкает Божественную самозаключенность и открывает Его как Силу и Любовь. Небытие делает Бога Живым Богом. Без того «Нет», которое Он должен превзойти в Себе и в Своих тварях, Божественное «Да» Самому Себе было бы безжизненным. Не было бы раскрытия основы бытия, не было бы жизни.

Но где небытие — там конечность и тревога. Если мы говорим, что небытие принадлежит бытию как таковому, мы говорим, что конечность

и тревога принадлежат бытию как таковому. Всякий раз, когда теологи и философы говорили о блаженстве Бога, они в не явном (а иногда и в явном) виде говорили о тревоге конечности, которая навеки принята в блаженство Божественной бесконечности. Бесконечное включает в себя и себя самое, и конечное. «Да» включает в себя и себя самое, и «нет». Блаженство включает в себя и себя самое, и тревогу, которую оно побеждает. Все это имеют в виду, когда гопорят, что бытие включает в себя небытие и через небытие раскрывает себя. В этом моменте приходится прибегать к глубоко символическому языку. Но символичность не уменьшает его истинности·, наоборот, она — условие истинности. Говорить о бытии как таковом не символически — неистинно.

Божественное самоутверждение есть сила, которая делает возможным самоутверждение конечного бытия, мужество быть, Мужество возможно лишь потому, что бытие как таковое имеет характер самоутверждения вопреки небытию. Мужество участвует в самоутверждении бытия как такового, оно участвует в силе бытия, преобладающей над небытием Тот, кто получает эту силу в акте мистической, персональной или абсолютной веры, тот знает об источнике своего мужества быть.

Человек не всегда знает об этом источнике. В состоянии цинизма или безразличия он о нем не ведает. Но источник этот действует в нем до тех пор, пока человек сохраняет мужество принять свою тревогу в себя. В каждом акте мужества быть в нас действует сила бытия — осознаем мы это или нет. Каждый акт мужества есть обнаружение основы бытия, каким бы сомнительным ни было содержание этого акта, Содержание акта может скрывать или искажать истинное бытие, по мужество, которое сопряжено с ним, открывает истинное бытие. Не аргументы, но мужество быть открывает истинную природу бытия как такового. Утверждением нашего бытия мы соучаствуем в самоутверждении бытия как такового. Не существует убедительных доказательств «существования» Бога, но существуют акты мужества, которыми мы утверждаем силу бытия, осознавая или не осознавая его, это бытие. Если мы его осознаем — мы сознательно соглашаемся с тем фактом, что мы — приняты. Если же его не осознаем — то и в этом случае мы его принимаем и соучаствуем в нем. И в нашем принятии того, чего мы не знаем, для нас проявляется сила бытия. Мужество имеет открывающую силу; мужество быть — это ключ к бытию как таковому,  

ЗА ПРЕДЕЛАМИ ТЕИЗМА

Мужество принять в себя бессмысленность предполагает такое отношение к основе бытия, которое мы назвали «абсолютной верой». В ней пет конкретного содержания, но она не бессодержательна. Содержание абсолютной веры — «Бог-над-Богом». Абсолютная вера и рожденное ею мужество — мужество, которое принимает в себя радикальное сомнение, сомнение в самом Боге, — превосходят теистическую идею Бога.

Теизм может означать неуточненное утверждение Бога. Теизм, з этом смысле, не говорит, что он имеет виду, когда употребляет имя Бога. В силу традиционных и психологических коннотаций слова «Бог» такой «пустой» теизм, говоря о Боге, может внушать слушателю некое смутное благоговение. Политики, диктаторы и вообще все, кто с помощью риторики надеются произвести впечатление на свою аудиторию, любят употреблять слово «Бог» именно в таком смысле. У слушателей это создает впечатление серьезности и моральной благонадежности оратора. Особенного успеха они достигают, если им удается уличить своих противников в атеизме. Па более высоком уровне люди, не имеющие определенных религиозных убеждений, любят называть себя теистами не с какой-то особой целью, а просто потому, что не могут вынести мира без Бога, кем или чем бы Он ни был. Им нужны некоторые понятийные оттенки слова «Бог», им страшно то, что называют атеизмом. На самом высоком уровне теизма этого рода имя Бога используется как поэтический или прагматический символ, выражающий глубокое эмоциональное состояние или высочайшую нравственную идею. Такой теизм стоит на самой грани, отделяющей второй тип теизма от того, что мы называем «за пределами теизма». Но и он все еще слишком неопределенен для того, чтобы перейти эту грань. Атеистическое отрицание всего этого типа теизма так же смутно, как он сам. Такой атеизм может провоцировать непочтительность и гневить тех, кто серьезно относится к своим теистическим взглядам. Он может быть даже по-своему правдивым, когда с ним выступают против риторико-политического злоупотребления именем Бога. Но в конце концов он так же несущественен, как тот теизм, который он отрицает. Он так же не способен привести к отчаянию, как теизм, с которым он борется, — к вере.

Теизм может иметь и другое значение, совершенно противоположное первому, он может указывать на то, что мы называем богочеловеческим общением. В этом случае он указывает на те элементы иудео-христианской традиции, которые подчеркивают личную связь человека с Богом.

Теизм этого рода акцентирует персоналистические моменты в Библии и в протестантских учениях, для него важен личностный образ

Бога, слово как орудие творчества и откровения, нравственный и общественный характер Царства Божия, личное начало в человеческой вере и Божественном прощении, исторический взгляд на Вселенную, идея Божественного Промысла, бесконечное расстояние между Творцом и тварью, абсолютное разделение Бога и мира, противостояние Святого Бога и грешного человека, личный характер молитвы и практического благочестия. Теизм в этом смысле есть немистическая сторона библейской религии и исторического христианства. Атеизм с точки зрения такого теизма есть человеческая попытка избежать общения с Богом. Это не теологическая, а экзистенциальная проблема,

Теизм имеет и третье значение, строго теологическое Теизм в этом смысле, как всякая теология, зависит от религиозной субстанции, которую он концептуализирует. Он зависит от теизма в первом смысле, поскольку тот пытается доказать каким-то образом необходимость утверждать Бога; обычно он развивает так называемые «доказательства бытия Божия». Но в еще большей степени он зависит от теизма во втором смысле, поскольку тот пытается построить такое учение о Боге, которое из личного общения человека с Богом выводит доктрину о двух лицах, которые могут встретиться или не встретиться, но обладают, каждое, собственной реальностью, самостоятельной и не зависящей друг от друга.

Так вот, теизм первого типа должен быть превзойден по причине того, что он несущественен, теизм второго типа — из-за того, что односторонен. Но теизм в третьем смысле необходимо преодолеть по причине того, что он ложен. Это плохая теология. Внимательный анализ может это показать. Бог теологического теизма есть бытие наряду с другими бытиями, и, как таковое, Он лишь часть всеобщей реальности: несомненно, самая важная, но все же — часть, и тем самым Он подчинен общей структуре целого. Предполагается, что Он внеположен всем онтологическим элементам и категориям, составляющим реальность. Но любое утверждение подчиняет Его им. В Нем видят Я, обладающее своим миром; Я, соотносимое с Ты; причину, отделенную от своего следствия; пространственную определенность и временную бесконечность. Он — бытие, но не бытие как таковое, и потому Он подчинен субъект объектной структуре реальности; Он объект для нас как субъектов. В то же время мы являемся объектами для Него как субъекта. И здесь решающий довод в пользу того, что теологический теизм должен быть превзойден. Ибо Бог как субъект превращает меня в объект, и только в объект. Он лишает меня моей субъективности, ибо Он всемогущ и всеведущ Я восстаю и пытаюсь превратить Его в объект, но мятеж кончается неудачей и отчаянием. Бог оказывается непобедимым тираном, таким бытием, в сравнении с которым все другие лишены свободы и субъективности. Он уподобляется современным 

тиранам, которые с помощью террора хотят превратить всех и каждого в чистый объект, в вещь среди вещей, в «винтик» контролируемой ими машины. Он становится образцом всего того, против чего бунтует экзистенциализм. Про этого Бога Ницше сказал, что Его следует убить, ибо никто не потерпит, чтобы его превратили в простой объект абсолютного знания и абсолютного контроля. Здесь глубочайший корень атеизма. И этот атеизм оправдан как реакция на теологический теизм и его вызывающие беспокойство выводы. Здесь глубочайшие корни экзистенциалистского отчаяния и тревоги бессмысленности, господствующей в наше время.

Теизм всех типов превосходится в том опыте переживания, который мы назвали абсолютной верой. Она есть согласие быть принятым, при всем том, что того (существа или вещи), кто принимает, нет. Сила бытия как такового — вот что принимает и сообщает мужество быть. Это высшая точка, к которой привел наш анализ. И описать это, наподобие того как описывается Бог любой формы теизма, невозможно. Невозможно это описать и на языке мистики. Это опыт, трансцендентный и мистическому единению, и личной богочеловеческой встрече, и мужеству быть частью, и мужеству быть самим собой.

БОГ-НАД-БОГОМ И МУЖЕСТВО БЫТЬ

Последний (и первый) источник мужества быть — Бог-над-Богом. К этому приводит наше требование выйти за пределы теизма. Тревога сомнения и бессмысленности может быть принята в мужество быть только в том случае, если Бог теизма превзойден. Бог-над-Богом — цель всякого мистического устремления. Но и мистицизм должен быть превзойден, чтобы достичь Его. Мистицизм не уделяет особого внимания конкретному — а значит, и сомнению относительно конкретного. Он вторгается непосредственно в основу бытия и смысла и оставляет конкретное, мир конечных ценностей и смыслов, позади (или внизу). Поэтому он не решает проблемы бессмысленности. На языке современной религиозной ситуации это значит, что восточный мистицизм не может быть решением проблемы западного экзистенциализма, хотя многие люди ищут именно в этом направлении. Бог-над-Богом (теизма) не есть обесценивание смыслов, которые сомнение бросило в бездну бессмысленности: Он — их потенциальное восстановление. Тем не менее абсолютная вера сходится с мистической в том, что обе они выходят за пределы теизма, который опредмечивает Бога — превращая Его в бытие. Для мистицизма такой Бог не более реален, чем любое конечное бытие, для мужества быть — такой Бог исчезает в бездне бессмысленности, вместе со всеми прочими ценностями и смыслами. 

Бог-над-Богом-теизма присутствует, хотя и скрыто, в каждой встрече Бога с человеком. Библейская религия, как и протестантская теология, знает парадоксальный характер такого общения. Они знают, что если Бог встречает человека, то это не объект и не субъект; и что благодаря этому Он выше схемы, в которую вгоняет Его теизм. Они знают, что персонализм в отношении к Богу должен уравновешиваться сверхличным присутствием Божественного. Они знают, что прощение может быть принято только в том случае, если в человеке подлинно действует сила — согласие принять его — на языке Библии, если в человеке действует сила благодати. Они знают о парадоксальном характере всякой молитвы, всякого обращения к Тому, с Кем говорить невозможно, ибо Он — не «кто-то»; о парадоксальности всякой просьбы, обращенной к Тому, у Кого нечего просить, ибо Он дает или не дает прежде любой просьбы; о парадоксе всякого обращения на «ты» к Тому, Кто ближе моему Я, чем это Я — самому себе. Каждый из этих парадоксов влечет религиозное сознание к Богу-над-Богом-теизма.

Мужество быть, которое коренится в опыте переживания Бога-над-Богом-теизма, соединяет в себе мужество быть частью и мужество быть самим собой — и превосходит их. Это мужество не согласно ни на утрату своего Я в соучастии, ни на утрату своего мира вследствие индивидуализации (и соучастия). Принятие Бога-над-Богом-теизма делает нас частью того, что не есть часть, но есть основа всего. Поэтому наше Я не теряется во всеобъемлющем целом, которое не растворяет его в себе (в противоположность тому, что происходит в жизни ограниченной группы). Если Я соучаствует в силе бытия как такового, оно вновь обретает себя. Ибо сила бытия действует через силу индивидуального Я. Она не поглощает эти Я, как это делает всякое ограниченное целое, любой коллективизм и любой конформизм. Вот почему Церковь, олицетворяющая силу бытия как такового — или даже Бога, превосходящего Бога конкретных религий, претендует на то, чтобы посредничать в мужестве быть. Церковь, основанная на авторитете Бога-теизма, претендовать на это не может. Она сама неизбежно превращается в коллективистскую или полуколлективистскую систему.

Но Церковь, которая в своем слове и служении поднимается к Богунад-Богом-теизма, не отрекаясь при этом от своих конкретных символов, может служить посредником мужества, принимающего в себя сомнения и бессмысленность. Церковь, стоящая у Креста, лишь она одна может сделать это: Церковь, проповедующая Распятого. Того, Кто воззвал к Богу, оставшемуся Его Богом после того, как «Бог доверия» покинул Его в темноте сомнения и бессмысленности. Быть частью этой Церкви — значит обрести такое мужество быть, в котором человек уже не может потерять свое Я и в котором он обретает свой мир. 

Абсолютная вера или состояние бытия, охваченного Богом-над-Богом, не есть состояние в ряду других душевных состояний! Оно никогда не выделено и не определено, оно — не событие, которое можно изолировать и описать. Оно всегда есть движение: внутри, совместно, с — или под другими состояниями ума. Это состояние на грани человеческих возможностей. Оно и есть эта грань. Поэтому в нем — и мужество отчаяния, и мужество всякого мужества, и возвышение над ними. Это не место, где человек может жить; его не охраняют слова и понятия, у него нет имени, церкви, культа, теологии. Но оно — движение в глубине всего этого. Оно — сила бытия, в которой все они соучаствуют и частичными выражениями которой являются.

И человек может познать его в тревоге судьбы и смерти —тогда, когда традиционные символы, дававшие ему возможность выдержать превратности судьбы и ужас перед смертью, потеряли свою силу. Если «Божий промысел» стал суеверием, а «бессмертие» — некой фантазией, тем не менее то, что когда-то составляло силу этих символов, может по-прежнему присутствовать, уже без них, и рождать новое мужество быть, вопреки опыту переживания хаотичного мира и конечного существования. Возвращается стоическое мужество, но уже не как вера во вселенский разум. Оно возвращается как абсолютная вера, которая говорит «да» бытию, не видя ничего конкретного, что могло бы победить небытие судьбы и смерти.

И человек может познать Бога-над-Богом-теизма в тревоге вины и осуждения, когда традиционные символы, дающие ему возможность выдержать превратности судьбы и ужас перед смертью, потеряли свою силу. Если «Божий суд» отождествляется с «психологическим комплексом», а прощение с «образом отца» (из «эдипова комплекса») — то, что когда-то было силой этих символов, может по-прежнему присутствовать и создавать мужество быть вопреки опыту переживания бесконечной пропасти между тем, что мы есть, и чём мы должны быть.

Возвращается лютеровское мужество быть — но в его основе уже не лежит вера в судящего и прощающего Бога. Оно возвращается как абсолютная вера, говорящая «да», даже если нет этой силы, побеждающей вину. Мужество принять на себя тревогу бессмысленности — вот та пограничная линия, до которой может дойти мужество быть. За ней остается лишь небытие. Внутри же нее все формы мужества быть восстанавливаются — силою Бога-над-Богом-теизма.

Мужество быть коренится в том Боге, Который является тогда, когда в тревоге сомнения исчезает Бог.

Страница сгенерирована за 0.32 секунд!