И мужество отчаяния

МУЖЕСТВО И ОТЧАЯНИЕ

Экзистенциализм, каким он явился в XX веке, продемонстрировал самое живое и угрожающее значение «экзистенциального». В нем общее развитие подходит к такой точке, которую перейти невозможно. Экзистенциализм стал реальностью во всех странах Запада. Он выразился во всех сферах духовного творчества человека, он пронизал все образованные слои общества. Экзистенциализм нашего века — не изобретение богемного философа или невротика-романиста, не сенсационное преувеличение ради денег и популярности, не унылая игра с отрицающим началом. Все это может присутствовать в нем, но сам по себе он нечто иное. Экзистенциализм есть выражение тревоги бессмысленности и попытка принять эту тревогу в мужество быть самим собой.

В этих двух перспективах и следует рассматривать современный экзистенциализм. Это не простой индивидуализм, рационалистического, романтического или натуралистического типа. В отличие от трех своих предтеч, он пережил опыт всеобщего крушения смысла. Человек XX века утерял осмысленный мир и Я, живущее смыслами, почерпнутыми в духовном центре. Созданный человеком мир объектов поглотил своего создателя, теряющего в нем собственную субъективность. Ради своих изделий человек пожертвовал самим собой. Но он еще осознает то, что он потерял — или то, что продолжает терять. Он еще достаточно человек, чтобы переживать свое обесчеловечение как отчаяние. Он не знает выхода, но пытается спасти свою человечность, обозначая создавшееся положение как «безвыходное». Он борется с мужеством отчаяния, мужеством принять в себя свое отчаяние и сопротивляться крайней угрозе небытия обращаясь к мужеству быть самим собой. Любой исследователь современной экзистенциалистской философии, искусства, литературы может очертить их амбивалентную структуру: бессмысленность, приводящая к отчаянию; страстное отречение от такого положения — и успешная или безуспешная попытка принять тревогу бессмысленности в мужество быть самим собой.

Неудивительно, что тех, кто остался непоколебленным в своем мужестве быть частью (в коллективистской или конформистской его формах), тревожат выражения экзистенциалистского мужества отчаяния. Они неспособны понять то, что происходит в наше время. Они не способны отличить в экзистенциализме истинную треногу от невротической. Они обличают как нездоровую тягу к отрицательному то, что на самом деле представляет собой мужественное приятие отрицательного. Они называют упадком то, что на самом деле является творческим выражением упадка. Они отвергают как бессмыслицу осмысленную попытку вскрыть бессмысленность нашей ситуации. Широкое сопротивление современному экзистенциализму вызвано не той трудностью понимания, которая обыкновенна в случае открытия новых путей мысли и художественной выразительности, но желанием защитить свое собственное ограниченное мужество быть частью. Человек каким-то образом ощущает, что эта его безопасность — не истинная: ему приходится подавлять в себе искушение принять экзистенциалистское видение. Он даже не без удовольствия наблюдает их (в театре и в романах), но ни за что не согласится принять это всерьез, — те как разоблачение его собственной экзистенциальной бессмысленности и скрытого отчаяния Бурная реакция против современного искусства в коллективистских (нацистских, коммунистических) и конформистских (американская демократия) обществах показывает, что они ощущают подлинную угрозу себе с его стороны. Но ведь нельзя ощущать духовной угрозы со стороны того, что не является частью нас самих. Поскольку сопротивление небытию путем редукции бытия есть симптом невротического характера, экзистенциалисты могли бы ответить на частые упреки в невротичности: а не вскрываются ли в сознании их оппонентов невротические защитные механизмы — механизмы антиэкзистенциалистского стремления к традиционной безопасности?

Нужно ли спрашивать о том, что делать в этой ситуации христианской теологии? Она должна решать в пользу Истины против Безопасности, даже если эта безопасность освящена и поддерживается Церквами. Конечно, с самого начала церковной истории существовал — и существует — христианский конформизм, существует и христианский коллективизм или, по меньшей мере, полуколлективизм. Но ни в каком случае это не должно приводить христианских теологов к отождествлению христианского мужества с мужеством быть частью. Они не должны забывать о том, что мужество быть самим собой есть необходимый корректив к мужеству быть частью, даже если они справедливо полагают, что ни одна из этих форм мужества не являет собой окончательного решения. 

МУЖЕСТВО ОТЧАЯНИЯ

В СОВРЕМЕННОМ ИСКУССТВЕ И ЛИТЕРАТУРЕ

Мужество отчаяния, переживание бессмысленности и самоутверждение вопреки отчаянию и бессмысленности открыто выражают экзистенциалисты XX века. Бессмысленность — их общая проблема. Тревога сомнения и бессмысленности, как мы видим, есть тревога нашего времени. Несомненно, тревога судьбы и смерти, виновности и осуждения здесь в неявном виде присутствуют, однако они не играют решающей роли Когда Хайдеггер говорит о предчувствии нашей собственной смерти, его занимает вовсе не проблема бессмертия, а проблема смысла этого предчувствия смерти для человеческой ситуации. Когда Киркегор рассматривает проблему вины, им движет не теологическая проблема греха и прощения, но вопрос: каким образом человек может проводить существование, сознавая свою личную вину? Проблема смысла волнует современных экзистенциалистов даже тогда, когда они говорят о конечности и виновности.

В ХIХ веке произошло некое решающее событие, которое в XX сто летим легло в основу поисков смысла и отчаяния в нем, — утрата Бога Фейербах устранил Бога, объяснив его как объективацию бесконечного желания человеческого сердца, Маркс — как идеологическую» попытку подняться над данной реальностью. Ницше — как ослабление воли к жизни Результатом была декларация: «Бог умер». С ним умерла вся система ценностей и смыслов, в которых человек жил. Это пережиналось как потеря — К как освобождение. Это вело или к нигилизму, или к мужеству, которое принимает небытие в себя. Никто не повлиял на современный экзистенциализм сильнее, чем Ницше, к. по-видимому, никто другой столь полно, с последовательностью, доходящей до абсурда, не раскрыл волю быть самим собой. В нем ощущение бессмысленности претворилось в отчаяние и саморазрушение. На таких исходных посылках экзистенциализм, т с. большое искусство, литература и философия XX века, являет мужество видеть вещи такими, каковы они есть, и мужество выражать тревогу бессмысленности. Это творческое мужество, проявляющееся в художественном выражении отчаяния Сартр назвал одну из своих лучших пьес «Выхода нет». Безысходность — классически: формула для состояния отчаяния. Однако у самого писателя есть выход; он может сказать «выхода нет»: и тем самым принять состояние бессмысленности ил себя. Элиот назвал свою первую большую поэму «The Waste land*» («Пустая земля») В ней он описывает распад цивилизации, отсутствие убеждений н целей, нищету и истеричность современного сознания (по выражению одного критика) Но сама по себе эта «Пустая земля» — прекрасный ухоженный сад, великая поэма, описывающая бессмыслен носгз. опустошенной земли и выражающая мужество отчаяния

В романах Кафки «Замок» и «Процесс» недоступная удаленность источника Смысла и непостижимость источника Справедливости и Милости выражены на чистом и классическом языке. Мужество принять на себя одиночество такого творчества и ужас таких видений — это великий образец мужества быть самим собой. Человек отделен от источника мужества, но не полностью: он еще способен прямо увидеть и принять собственную отделенность. В «Веке тревоги» Одена мужество взять на себя тревогу в мире, потерявшем смысл, так же очевидно, как и глубокое переживание этой потери. Оба полюса, объединенные в мужестве отчаяния, равнозначны. В сартровском «Веке разума» герой поставлен в такую ситуацию, когда страстное стремление быть самим собой ведет его к отказу от всех человеческих обязательств. Он отказывается принять все то, что может ограничить его свободу. Ничто не имеет для него высшего значения, ни любовь, ни дружба, ни политика. Единственная твердая точка — неограниченная свобода изменяться, сохранять свободу без содержания. Этот герой представляет крайнюю форму мужества быть самим собой — свободу от всякой связи, свободу, за которую платят абсолютной пустотой. Создание подобного персонажа есть доказательство мужества отчаяния самого Сартра. Эту же проблему, но с противоположного конца, рассматривает в своем «Постороннем» Камю, стоящий на границе экзистенциализма, но видящий проблему бессмысленности так же остро, как экзистенциалисты. Его герой — человек без личности. В нем нет ничего такого, что выделяло бы его среди других. Он действует так, как на его месте действовал бы любой другой мелкий служащий. Он посторонний потому, что ни в чем не может установить экзистенциального отношения между собой и миром. Что бы ни случилось с ним — ничто не имеет для него реальности и смысла: любовь — не настоящая любовь, судебный процесс — не настоящий судебный процесс, приговор — не имеет оправдания в реальности. В нем нет ни вины, ни прощения, ни отчаяния, ни мужества. Он описан не как личность, а как психологический процесс, который полностью детерминирован — работает ли он, любит, убивает, ест или спит. Он предмет среди предметов, не имеющий смысла для себя самого и потому неспособный найти смысл в своем мире. Он представляет ту судьбу абсолютного опредмечивания, против которой борются все экзистенциалисты. Он представляет ее наиболее радикально, безо всякого смягчения. Мужество, позволившее создать такой образ, сравнимо с мужеством Кафки, создавшего Йозефа К. Взгляд на драматургию подтверждает эту картину. Театр, особенно в США, полон образами бессмысленности и отчаяния. В некоторых пьесах ничего другого и не изображается (как в «Смерти коммивояжера» Артура Миллера), в других отрицательное начало менее безусловно (как в «Трамвае желания» Тенесси Уильямса). 

Но оно редко становится положительным: даже относительно положительные решения подрываются сомнением и осознанием двусмысленности всякого решения. Удивительно, что эти пьесы посещаются массами людей в стране, где преобладающим остается мужество быть частью в системе демократического конформизма. Что означает это явление для характеристики положения Америки, а с нею — и всего человечества? Можно легко отказать этому явлению в значительности. Можно напомнить тот факт, что огромные толпы театралов составляют ничтожный процент американского населения. Можно отмахнуться от широкого увлечения экзистенциалистским театром, назвав его импортной модой, обреченной на быстрое исчезновение. Это возможно, но совсем не обязательно. Не исключено, что эти немногие (немногие, даже если добавить к ним всех циников и отчаявшихся из наших высших учебных заведений) и есть авангард, предвещающий великие перемены в духовной и социально-психологической ситуации. Возможно, что ограниченность мужества быть частью стала видна куда большему числу людей, чем это можно решить по росту конформизма. Если в этом смысл притяжения, какое экзистенциализм оказывает на театральной сцене, следует внимательно изучить его — и приложить усилия к тому, чтобы он не стал предтечей коллективистских форм мужества быть частью, ибо история многократно доказала реальность такой угрозы.

Переживания бессмысленности в соединении с мужеством быть самим собой — ключ к развитию пластических искусств с переломного момента XX века. В экспрессионизме и сюрреализме поверхностные структуры действительности разорваны. Категории повседневного опыта утратили свою силу. Категории субстанции исчезли; твердые тела извиваются, как веревки; причинная связь предметов отсутствует, они появляются совершенно случайно, временная последовательность больше не имеет значения, неважно, произошло ли какое-то событие раньше или позже другого; пространственные измерения сжаты или растянуты до ужасающей бесконечности. Органические структуры жизни разорваны на куски, которые произвольно (с биологической, а не художественной точки зрения) переставлены: члены разбросаны, цвета отделены от своих естественных носителей. Психологический процесс (это больше относится к литературе) перевернут: персонаж живет из будущего в прошлое, причем вне ритма или какой бы то ни было формы осмысленной организации. Мир тревоги — это мир, в котором категории, структуры реальности потеряли свою силу. Любой сойдет с ума, если причинно-следственная связь вдруг окажется недействительной. В экзистенциалистском искусстве (как я его называю) причинность потеряла свою силу.

Современное искусство упрекают в том, что оно будто бы сыграло роль предвестника тоталитарных систем. Напоминание о том, что все 

тоталитарные системы с самого начала обрушились на современное искусство, как возражение — неубедительно; можно ответить, что они воевали с ним как раз потому, что пытались противостоять той бессмысленности, которую выражает новое искусство. Настоящий ответ лежит глубже. Современное искусство — не пропаганда, но откровение. Оно показывает реальность нашего существования такой, какова она есть. Оно не прикрывает реальности, в которой мы живем. Вопрос, таким образом, ставится так: является ли обнажение какой-то ситуации ее пропагандой? Если бы дело обстояло так, то всему искусству пришлось бы стать бесчестным украшательством. Искусство же, пропагандируемое тоталитаризмом и демократическим конформизмом, и есть бессовестная лакировка. Предпочтение отдается идеализированному натурализму, т. к. он устраняет всякую опасность критического и революционного искусства. Творцы нового искусства сумели увидеть бессмысленность нашего существования: они участвовали в его отчаянии. В то же время они обладали мужеством увидеть его — и выразить. Они обладали мужеством быть самим собой.

МУЖЕСТВО ОТЧАЯНИЯ В СОВРЕМЕННОЙ ФИЛОСОФИИ

Экзистенциальная философия дает теоретическую формулировку тому, что мы называем мужеством отчаяния в искусстве и литературе. Хайдеггер в своей книге «Sein und Zeit» («Бытие и время») (которой принадлежит важное место в философии, независимо от позднейшей критики и пересмотра самого Хайдеггера), описывает мужество отчаяния в философски точных терминах. Хайдеггер тщательно разрабатывает понятия небытия, конечности, тревоги, заботы, неизбежности смерти, вины, сознания, Я, участия и т. п. После этого он анализирует явление, названное им Entschlossenheit (решимость). Символический смысл этого слова — открытие — открытие того, что было наглухо закрыто тревогой, властью конформизма, самоизоляцией. Как только открытие произошло, человек обретает способность действовать, но не в согласии с нормами, установленными кем-то или чем-то. Никто не может указать «открывшему», «решившемуся» индивиду, как действовать — ни Бог, ни обычай, ни законы разума, ни нормы и принципы. Я должен быть самим собой, я должен решать, куда идти. Мое сознание есть призыв ко мне самому. Оно не говорит ничего конкретного, оно не голос Бога и не знание вечных принципов. Оно призывает нас к самим себе — из «нормального поведения нормального человека», из обыденной болтовни, поденной рутины, из той приспособленности, адаптации, которая составляет главный принцип конформистского мужества быть частью. Но если мы последуем этому призыву, то неизбежно окажемся 

виновными — не вследствие нашей моральной слабости, но в силу самой нашей экзистенциальной ситуации. Обретая мужество быть самим собой мы становимся виновными — и мы призваны взять на себя эту экзистенциальную вину. Бессмысленности во всех ее аспектах может противостоять лишь тот, кто решительно принял на себя тревогу конечности и вины. Не существует норм, нет критериев для того, что истинно и что ложно. Решимость делает правым то, что должно быть правым. Одна из исторических заслуг Хайдеггера состояла в самом полном, сравнительно со всеми другими, экзистенциалистском анализе мужества быть самим собой и — говоря исторически — самом деструктивном.

Сартр выводит из раннего Хайдеггера такие следствия, каких поздний Хайдеггер не принимает. Но остается сомнительным, обладал ли Сартр, выводя эти следствия, исторической правотой. Ему было легче их вывести, чем Хайдеггеру, ибо в основе хайдеггеровской онтологии лежит мистическое представление бытия, которое для Сартра мало что значит. Сартр выводит последние следствия из экзистенциального анализа Хайдеггера, не имея мистических ограничений. Именно поэтому он и стал символом современного экзистенциализма, — позиция, заслуженная не столько оригинальностью его общих идей, сколько радикальностью, последовательностью и психологической точностью, с какими он их выдвигает, Я имею в виду прежде всего его тезис «сущность человека есть не что иное, как его существование». Эта фраза, подобно вспышке света, освещает всю экзистенциалистскую сцену. Ее можно назвать самой трагической и самой мужественной фразой экзистенциалистской литературы. Ее смысл заключается в следующем: истинной природы человека не существует, с той лишь оговоркой, что он способен сотворить из себя все, чего пожелает. Человек создает то, чём он является. Нет ничего такого, что определяло бы его творчество. Сущность своего бытия, «то, чём он должен быть», не есть нечто такое, что человек открывает: он сам ее создает. Человек есть то, что он сам из себя сделает. И мужество быть самим собой есть мужество сделать из себя то, чём тебе хочется быть.

Есть экзистенциалисты и менее радикальных взглядов. Карл Ясперс предлагает новый конформизм на основе всеобъемлющей «философской веры», другие говорят о philosophia perennis, а Габриэль Марсель движется от экзистенциалистского радикализма к позиции, основанной на средневековом полуколлективизме. Однако философский экзистенциализм определеннее всего представлен Хайдеггером и Сартром,

МУЖЕСТВО ОТЧАЯНИЯ

В НЕТВОРЧЕСКОЙ ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОЙ ПОЗИЦИИ

В предыдущих разделах речь шла о людях, которым творческое мужество позволяет выразить экзистенциальное отчаяние. Но творческих людей не так много. Существует и нетворческая экзистенциальная позиция, именуемая цинизмом. Нынешний циник — это вовсе не тот, кого так называли греки. Греческий «киник» был критиком современной ему культуры с позиции разума и естественного права, он был революционным рационалистом, последователем Сократа. Современные циники не следуют никому. Они не верят ни в разум, ни в критерии истины, ни в систему ценностей, ни в ответ на вопрос о смысле. Они стремятся дискредитировать любую предъявленную им норму. Их мужество выражает себя не в творчестве, а в образе жизни. Они мужественно отвергают любое решение, которое в дальнейшем лишило бы их свободы отвергать все, что им захочется отвергнуть. Циники одиноки, но им требуется общество, чтобы показать свое одиночество. Они пусты — как в отношении конечных (частных) смыслов, так и в отношении предельных (высших) смыслов, а потому легко уязвимы для невротической тревоги. Чересчур принудительное, силовое самоутверждение и чересчур фанатическое самоотречение — вот проявления нетворческого мужества быть самим собой.

ОГРАНИЧЕННОСТЬ МУЖЕСТВА БЫТЬ САМИМ СОБОЙ

Это приводит нас к вопросу о принципиальной ограниченности мужества быть самим собой — как в его творческой, так и в нетворческой форме. Мужество есть самоутверждение «вопреки», а мужество быть самим собой — это самоутверждение Я как Я. Резонно задать вопрос: что же представляет собой это утверждающее себя Я? Радикальный экзистенциализм отвечает: оно есть то, что оно делает из себя. И это все, что можно сказать, ибо все остальное ограничивает абсолютную свободу Я. Я, отрезанное от участия в своем мире, есть пустая раковина, чистая возможность. Поскольку Я живет, оно вынуждено действовать, но оно вынуждено переделывать, «брать назад» любое свое действие, ибо действие вовлекает всякого действующего в то, что он делает. Это сообщает какое-то содержание, а потому и ограничивает его свободу делать из себя все, что ему захочется. В классической теологии, и католической, и протестантской, это исключительная прерогатива Бога, Он обладает качеством a se (от себя, сам собой) или абсолютной свободой. В нем нет ничего, что было бы не от Него. Исходя из откровения: «Бог умер», экзистенциализм передает Божественное 

качества a-se-йности (само-бытности) человеку. В человеке, стало быть, ничего не должно быть сверх того, что в нем есть от него самого. Но человек конечен, он дан себе таким, каков он есть. Он получил свое бытие, а с ним — структуру этого бытия, в которую включена и структура его конечной свободы. А конечная свобода исключает возможность в-себе-йности. Человек может утверждать себя только тогда, когда он утверждает не пустую раковину, чистую возможность, но структуру бытия, в которой он открывает себя прежде всякого своего действия или не-действия. Конечная свобода обладает определенной структурой, и если Я пытается преодолеть эту структуру, оно теряет себя. «Неучаствующий» герой в «Веке разума» Сартра попадается в сеть случайностей, исходящих отчасти из подсознательных слоев его собственного Я, отчасти — из внешней среды, из которой он не в силах вырваться. Я, которое предполагалось пустым, оказывается наполненным разными содержаниями, которые овладевают им именно потому, что оно не осознало и не приняло их в качестве таковых. Это самым непосредственным образом относится и к цинизму. Как выше говорилось, циник не может уйти от скрытых сил собственного Я, толкающих его к полной потере той самой свободы, которую он стремится сохранить.

Это диалектическое саморазрушение радикальных форм мужества быть самим собой приобрело всемирный масштаб; оно развернулось как тоталитарная реакция XX века на революционный экзистенциализм XIX века. Экзистенциалистский бунт против дегуманизации и объективирования человека вместе с его мужеством быть самим собой создал такие разработанные и репрессивные формы коллективизма, каких не знала история. Великой трагедией нашего времени стала судьба марксизма: марксизм, задуманный как движение к всеобщему освобождению, превратился в систему всеобщего порабощения, которая поработила и тех, кто порабощает других. Трудно вообразить размеры этой трагедии в ее психологически разрушительных последствиях, особенно для интеллигенции. Мужество огромного числа людей было подорвано, поскольку в основе своей это было то самое мужество быть, которое выработали революционные движения XIX века. С его крушением эти люди обратились к неоколлективиэму, вследствие их фанатической и невротической реакции на причину своего трагического разочарования; или впали в циническо-невротическое равнодушие к любой системе и любому содержанию.

Так же можно прокомментировать и историю превращения ницшеанского мужества быть самим собой в фашистско-нацистские формы коллективизма. Созданные ими тоталитарные машины воплотили в себе почти все, против чего восстает мужество быть самим собой. Они использовали все возможные средства, чтобы сделать такое мужество 

невозможным. Хотя, в отличие от коммунизма, эта система рухнула, она оставила после себя замешательство, равнодушие и цинизм. А это как раз та почва, на которой произрастает тяга к сильной власти и к новому коллективизму.

Две предыдущие главы, посвященные мужеству быть частью и мужеству быть самим собой, показали нам, как первое — в своей последовательной и радикальной форме — ведет к потере Я (в нео-коллективизме), а второе — к потере мира (в экзистенциализме). Это подводит нас к теме нашей последней главы: существует ли такое мужество быть, которое объединяет две эти формы — превосходя их?