Демократы у власти

Вечером 17 февраля 1993 года я сидел под слепящими софитами между Хиллари Клинтон и Типпер Гор на совместном заседании палат конгресса. Я вовсе не рассчитывал оказаться в переднем ряду галереи во время первого обращения президента к конгрессу. Мне казалось, что приглашение занять кресло рядом с первой леди не более чем жест вежливости, а мое настоящее место в глубине ложи, в окружении референтов Белого дома. Не скрою, после довольно прохладного отношения со стороны президента Буша мне было приятно почувствовать, что ФРС наконец-то признали важной государственной структурой. Однако, судя по всему, мое присутствие на переднем плане диктовалось политическими соображениями. Госпожа Клинтон была в ярко-красном костюме, и во время президентской речи телекамеры снова и снова поворачивались к нам.

Как выяснилось впоследствии, далеко не всем понравилось мое появление в таком обществе — это якобы ставило под сомнение независимость ФРС. Разумеется, ни о чем подобном у меня и мысли не было. Однако я действительно стремился выстроить нормальные рабочие отношения с новым президентом, который, похоже, всерьез интересовался вопросами финансово-бюджетной политики.

С Клинтоном я познакомился в начале декабря, когда его избрали президентом. Он еще не успел перебраться в Вашингтон, и для встречи нужно было лететь в Литл-Рок, штат Арканзас, где Клинтон и его переходная команда организовали штаб-квартиру. Она находилась в губернаторском особняке, который оказался внушительным зданием из красного кирпича с белыми колоннами и располагался на большом участке земли в центре города, в окружении ровно подстриженных газонов и зеленых насаждений.

Когда меня провели в приемную, я довольно смутно представлял себе, к чему готовиться. Однако, зная о привычке Клинтона опаздывать, я захватил с собой несколько экономических отчетов, которые изучал около 20 минут в ожидании президента. «A-а, господин председатель!» — воскликнул появившийся наконец Клинтон, направляясь ко мне широкими шагами и с улыбкой протягивая руку. Я понял, что Клинтон не зря славился умением демонстрировать «близость к народу» — ему практически удалось убедить меня в том. что он действительно рад нашей встрече.

В ходе предвыборной кампании Клинтон рисовал грандиозные планы в области экономики. Он намеревался снизить налоговое бремя для среднего класса, вдвое сократить дефицит федерального бюджета, создать стимулы для роста занятости, повысить конкурентоспособность США за счет новых программ образования и профессиональной подготовки, обеспечить инвестиции в инфраструктуру страны и прочее, и прочее. Я был свидетелем и участником не одной президентской кампании и прекрасно знал, что кандидаты всегда щедры на обещания. Меня интересовали реальные приоритеты Клинтона. И он, будто прочитав мои мысли, в самом начале беседы произнес: «Нам нужно выработать экономические приоритеты, и я хотел бы знать ваше мнение о ситуации в экономике».

С точки зрения ФРС для обеспечения стабильности в долгосрочной перспективе главным является решение проблемы бюджетного дефицита. Об этом я говорил еще в начале президентского срока Буша, а с тех пор прошло целых четыре года. За это время государственный долг вырос до $3 трлн, а процентные платежи стали третьей по величине статьей федеральных расходов после социального обеспечения и обороны. Так что, когда Клинтон попросил дать оценку экономической ситуации, я охотно изложил свои соображения,

Я сказал, что краткосрочные ставки находятся на очень низком уровне (мы понизили их до 3%), и экономика постепенно оправляется от последствий кредитного кризиса, демонстрируя неплохой рост. С начала 1991 года количество рабочих мест в стране возросло более чем на миллион. Однако долгосрочные процентные ставки по-прежнему остаются высокими. Это сдерживает экономическую активность вследствие дороговизны ипотечного кредитования и выпуска облигаций. Долгосрочные ставки отражают инфляционные ожидания и желание инвесторов получить дополнительный процентный доход, компенсирующий высокий уровень неопределенности и рисков.

Нужно вселить в инвесторов оптимизм, сказал я Клинтону, и долгосрочные ставки понизятся, а спрос на новое жилье, бытовую технику, мебель и все необходимое для обустройства этого жилья возрастет. Акции тоже пойдут вверх, поскольку облигации станут менее привлекательными, и инвесторы переместятся на фондовый рынок. Компании начнут расширять свою деятельность, создавая новые рабочие места. С учетом сказанного вторая половина 1990-х годов может стать очень успешной. Это был кивок а сторону следующих президентских выборов в 1 996 году. Путь к будущему процветанию, сказал я новому президенту, лежит через снижение дефицита федерального бюджета в долгосрочной перспективе.

К моему удовольствию, Клинтон слушал с большим интересом. Он, похоже, уловил мою мысль о насущности проблемы бюджетного дефицита. Во время разговора президент задал мне немало вопросов, которыми политики обычно не интересуются. Наша встреча переросла в оживленное обсуждение, продолжавшееся вместо запланированных 60 минут почти три часа. Помимо сугубо экономических тем, мы затронули массу других моментов: положение в Сомали и Боснии, историю России, программы профессиональной подготовки, систему образования. Клинтон интересовался моим мнением о мировых лидерах, с которыми он еще не встречался. Через некоторое время помощники принесли нам обед.

Как оказалось, с Клинтоном нас объединяла не только игра на саксофоне. Я обнаружил в нем такую же тягу к знаниям, как и у меня. Клинтон явно любил прорабатывать различные идеи, Я ушел от него с двойственным ощущением. Безусловно, по уровню интеллекта Клинтон не уступал Ричарду Никсону, который, несмотря на его очевидные недостатки, был самым умным президентом из всех, с кем мне доводилось встречаться. Либо Клин-тон действительно разделял мои взгляды на развитие экономической системы и необходимые действия, либо он самый искусный из всех хамелеонов, которых я видел. Этот вопрос занимал меня по пути домой. Вернувшись в Вашингтон, в разговоре с одним из друзей я сказал: «Не знаю, правильно ли я голосовал, но то, что я видел, обнадеживает».

Это чувство усилилось неделю спустя, когда а свою экономическую команду президент включил нескольких знакомых мне людей. Министром финансов Клинтон назначил Ллойда Бентсена. председателя сенатского комитета по финансам, а заместителем Бентсена стал инвестиционный банкир с Уолл-стрит Роджер Альтман, большой интеллектуал. Административно-бюджетное управление возглавил конгрессмен из Калифорнии Леон Панетта, председательствовавший в бюджетном комитете палаты представителей. Пост его заместителя получила экономист Элис Ривлин. Она была единственным экономистом в команде Клинтона и имела впечатляющий послужной список: в частности, Элис была первым директором Бюджетного управления конгресса и одной из первых получила грант Фонда Макартуров. Не менее интересным оказалось назначение Роберта Рубина, сопредседателя правления Goldman Sachs, на должность главы вновь созданного Совета по экономической политике Белого дома. Как разъяснила газета The New York Times, на Рубина возлагались в сфере экономики те же функции, которые выполнял советник по национальной безопасности. Он должен был на основе анализа мнений Министерства финансов. Госдепартамента, Административно-бюджетного управления. Экономического совета при президенте и других ведомств предоставлять президенту варианты экономической политики. Я сразу же обратил внимание, что Клинтон использует методы Джона Кеннеди, Все выдвиженцы Клинтона придерживались консервативно-центристских взглядов на финансов о-бюджетную политику, подобно банкиру-республиканцу Дугласу Диллону, которого Кеннеди в свое время назначил министром финансов. Выдвигая этих людей. Клинтон не походил на классических либералов с их принципом «по доходу и расход» настолько, насколько это было возможно для демократа.

Как и любой новой администрации, команде Клинтона пришлось затратить немало сил на подготовку первого бюджета, который следовало представить в конгресс к началу февраля. По общему мнению, президенту было весьма нелегко выполнить рекомендации экономических консультантов. Масштаб стоящих перед правительством финансово-бюджетных проблем прояснился лишь сейчас: в декабре Административно-бюджетное управление представило пересмотренный прогноз, согласно которому дефицит бюджета в 1997 году ожидался на уровне $360 млрд — примерно на $50 млрд больше по сравнению с предыдущими оценками. Это означало, что даже для приближения к заявленной цели (вдвое сократить бюджетный дефицит) Клинтону придется отменить или отложить другие планы, в частности уменьшение налогов для среднего класса и финансирование профессиональной подготовки и создания рабочих мест.

О том, как продвигается подготовка бюджета, я узнавал в основном от Ллойда Бентсена. Новый министр финансов впервые привлек мое внимание во время предварительных выборов 1976 года. Тогда Джимми Картер обошел Бентсена и был выдвинут кандидатом от Демократической партии, но Бентсен, на мой взгляд, выглядел и действовал вполне достойно, чтобы претендовать на пост президента. Учтивый, седовласый, с изысканными светскими манерами, в годы Второй мировой войны он был пилотом бомбардировщика В-24< а затем четырежды становился депутатом сената, где приобрел уважение благодаря здравым суждениям и умению спокойно добиваться результата. Мы с Андреа поддерживали дружеские отношения с Бентсеном и его яркой, эффектной женой. Неудивительно, что мне было приятно работать с ним, даже когда мы расходились во мнениях.

Бентсен и другие экономические чиновники старались не вторгаться в сферу компетенции ФРС. Действительно, их решение избегать публичных комментариев по поводу денежно-кредитной политики стало большим шагом вперед по сравнению с прошлыми временами и способствовало укреплению нашей независимости в общих интересах. Когда в середине января Бентсен и Панетта пришли ко мне с информацией о проекте бюджета, они не пытались заручиться моей поддержкой, Я просто подтвердил, что мне все понятно, на чем мы и расстались. На самом деле проект показался мне безынфляционным, о чем я и сообщил а своем выступлении перед конгрессом в конце января.

Лишь однажды Бентсен попросил меня вступить в полемику с президентом. Это произошло через день после того, как я впервые в целом высказался в поддержку их плана (я старался избегать комментариев по поводу деталей программы Клинтона}. Когда цифры были определены и бюджет приобрел окончательную форму. Клинтон оказался перед жестким выбором. Он мог предпочесть затраты, которые позволили бы выполнить часть предвыборных обещаний, или взяться за сокращение дефицита бюджета, успех которого зависел от реакции финансовых рынков, а результаты ожидались а отдаленной перспективе Альтернативы не было — мы не могли позволить себе оба варианта. Дилемма вызвала разлад среди сотрудников Белого дома; некоторые из них в кулуарах высмеивали план уменьшения дефицита бюджета, называя его «изменой в пользу Уолл-стрит Именно поэтому Бентсен попросил меня приехать в Белый дом — он хотел, чтобы я еще раз подчеркнул необходимость проведения бюджетной реформы.

Мы встретились с президентом в Овальном кабинете утром 28 января. К нам присоединился Боб Рубин. Клинтон был очень занят, поэтому я перешел сразу к сути дела. Я заговорил о том, насколько опасно откладывать проблему дефицита в долгий ящик, красочно расписав, как в этом случае будут развиваться события в текущем десятилетии. Благодаря окончанию холодной войны, сказал я, «расходы на оборону в ближайшие несколько лет уменьшатся и сгладят остроту многих вопросов. Но к 1996 или 1 997 году государству будет очень сложно не замечать проблему дефицита бюджета. Вы можете легко в этом убедиться, взглянув на показатели». Я вкратце обрисовал, на сколько обязательные расходы на социальное обеспечение и другие социальные выплаты увеличат дефицит. «Таким образом, к началу XXI века объем долга заметно вырастет, возрастут и проценты по долговым обязательствам, а вместе с ними и дефицит бюджета. Если не ликвидировать эту опасность в зародыше, она может привести к финансовому кризису». — сказал я, Неудивительно, что к окончанию нашего разговора вид у Клинтона был мрачный.

Хотя я не говорил этого прямо, суровая правда заключалась в том, что Клинтону приходилось расплачиваться за кредиты, которые раздал в свое время Буш, Но сочувствовать ему не стоило — ведь именно эти проблемы и помогли Клинтону победить Джорджа Буша. Все же меня радовало, что президент не пытается увиливать от действительности, как это обычно делают политические лидеры. Он заставлял себя жить в реальном мире, считаясь с экономическими прогнозами и требованиями денежно-кредитной политики. Его решение отстаивать план по сокращению дефицита явилось актом политического мужества. Куда проще было пойти другим путем. Немногие склонны заглядывать на год. два или три вперед.

Я сделал еще одну вещь, чтобы помочь сторонникам борьбы с бюджетным дефицитом: подсказал Бентсену на сколько нужно уменьшать дефицит, чтобы убедить Уолл-стрит в серьезности политики и обеспечить снижение долгосрочных процентных ставок. — не меньше чем на $130 млрд ежегодно вплоть до 1997 года, если коротко. Вообще говоря, моя рекомендация была несколько шире. Я обрисовал ряд возможных сценариев и охарактеризовал вероятность реализации каждого из них. подчеркивая, что смысл и надежность программы действий важнее фактических цифр. Однако Бентсен по вполне понятным причинам сказал: «Знаете, я не могу оперировать такими сложными расчетами». В конечном итоге все свелось к $1 30 млрд: именно эта сумма дошла до президента. Для Белого дома она превратилась в «магическое число».

Принятие бюджета стало новостью дня. На следующее утро после выступления президента The New York Times вышла под заголовком «План экономических преобразований Клинтона: налог на энергоносители и налог на сверхдоходы». «Грандиозная программа сокращения бюджетного дефицита на $500 миллиардов за четыре года». Газета U$A Today провозгласила: «Битва началась» и назвала предложения Клинтона «пятилетней программой страданий». Средства массовой информации акцентировали внимание главным образом на том, каких социальных групп коснутся нововведения [получалось, фактически всех, кроме малоимущих граждан. — бремя ложилось на плечи богатых людей, представителей среднего класса, пенсионеров и бизнес). Примечательно, что первоначальная реакция населения была позитивной: опросы общественного мнения продемонстрировали неожиданную готовность американцев пожертвовать собственным благополучием ради наведения в стране порядка.

Как правило, отношения между конгрессом и вновь избранным президентом начинаются с «медового месяца». Клинтон же столкнулся с «окопной войной». Несмотря на изначальную популярность проекта бюджета, большинству конгрессменов он претил — и неудивительно, ведь проект был ориентирован на трудные для понимания отдаленные цели и не предусматривал ни строительства новых автомагистралей, ни производства новых вооружений, ни других аппетитных проектов, которые можно с помпой преподнести избирателям. Думаю, Клинтона немало изумило столь мощное противодействие со стороны конгресса. Республиканцы сразу же отвергли новый бюджет, многие демократы тоже воспротивились, и дебаты затянулись до середины весны. Даже с учетом значительного перевеса демократов в палате представителей (258 против 177) возникали серьезные опасения за судьбу бюджета. 8 сенате перспективы были еще менее утешительными. Конфликт не оставил в стороне и Белый дом, где многие высокопоставленные чиновники лоббировали вариант, в меньшей степени отвечавший интересам Уолл-стрит. В их числе был советник Клинтона Джеймс Караилл. которому принадлежит афоризм: «Раньше при мысли о реинкарнации я хотел вернуться в этот мир президентом США, папой римским или знаменитым бейсболистом. Теперь я предпочел бы стать рынком облигаций: в этом качестве можно нагнать страху на любого». На фоне разногласий, которые широко освещались в прессе, Клинтон выглядел мягкотелым политиком, и его первоначальная популярность таяла на глазах. К концу весны рейтинг одобрения президента упал до 28%,

Когда 9 июня я вновь встретился с Клинтоном, он пребывал в унынии. Две недели назад палата представителей наконец приняла проект бюджета... с перевесом в один голос. А в сенате борьба только началась. Мне позвонил советник Клинтона Дэвид Герген и сказал, что президент совсем пал духом, а затем спросил, не могу ли я приехать и поддержать его. Дэвида я знал уже 20 лет — с тех времен, когда он был советником Никсона, Форда, а потом и Рейгана. Клинтон взял Гергена в свою команду отчасти за его уравновешенность и профессионализм, а отчасти потому, что тот был республиканцем — таким образом президент надеялся укрепить свою репутацию центриста.

Утром по пути в Овальный кабинет я не мог не заметить, насколько измотаны все сотрудники. По слухам, многие из них в те дни работали круглые сутки, даже 72~летний Бентсен (это подтверждала и Андреа, которая теперь была главным корреспондентом NBC в Белом доме). Люди беспрерывно курсировали между конгрессом и администрацией, пытаясь согласовать показатели бюджета, и, без сомнения, чувствовали свое бессилие перед неразрешимой проблемой. Сам президент выглядел подавленным, и нетрудно было догадаться почему. С каждым днем он растрачивал свой политический капитал, а бюджет, ради которого Клинтон принес такие жертвы. находился под угрозой срыва.

Я попытался поддержать президента. Я сказал, что его план впервые за последние 40 лет дает реальную возможность добиться стабильного долгосрочного роста экономики. Я показал, что новая стратегия уже приносит плоды — долгосрочные ставки поползли вниз. Уже то, что президент открыто признал необходимость решения проблемы дефицита, было огромным плюсом. Но выбранный нами путь и вправду нелегок, сказал я. Еще целых два месяца Клинтону пришлось действовать когда силой, когда хитростью, чтобы протолкнуть бюджет через сенат. Как и в палате представителей. проект был принят с перевесом в один голос — на этот раз решающим оказался голос вице-президента Гора.

Осенью того же года Клинтон снова поразил меня той решительностью, с которой он выступил за ратификацию Североамериканского соглашения о свободе торговли (NAFTA). Это соглашение, подписанное еще при президенте Буше, предусматривало поэтапную отмену тарифных и других торговых барьеров между Мексикой и США, хотя его участником также являлась Канада. Профсоюзы были категорически против NAFTA, той же позиции придерживалось и большинство демократов, и некоторые консерваторы. Мало кто из наблюдателей считал, что у этого документа есть шанс на принятие в конгрессе. Клинтон, по сути, заявил, что прогресс нельзя остановить. Хотим мы того или нет, но Америка все активнее интегрируется в мировую экономику. NAFTA — это воплощение идеи о том, что в основе процветания лежат торговля и конкуренция, а для реализации этой идеи необходим свободный рынок. Он и его команда в Белом доме сделали все возможное и после двухмесячной борьбы добились ратификации соглашения.

Эти события убедили меня в том, что наш новый президент способен идти на риск ради изменения существующего положения вещей. Он вновь показал, что предпочитает опираться на факты, а они применительно к свободной торговле говорили следующее: с экономической точки зрения нет никакой разницы между конкуренцией на внутреннем рынке и на международном рынке. Для владельца завода, скажем, в Дубьюке (штат Айова) безразлично, где находится конкурирующее с ним предприятие — в Санта-Фе или за границей. Теперь, когда геополитическое давление хо-ладной войны ушло в прошлое, Соединенные Штаты получили историческую возможность наладить более тесные международные экономические связи, Клинтона часто критиковали за непоследовательность, за его стремление угодить и нашим, и вашим. Возможно, так оно и было, но только не в вопросах экономической политики. Взвешенный, упорядоченный подход с прицелом на устойчивый долгосрочный рост экономики стал отличительной чертой президентства Клинтона.

У ФРС в тот год возникли сложности в отношениях с конгрессом, и во многом по аналогичным причинам. Яростнее всего нас критиковал Генри Гонсалес, конгрессмен от штата Техас, возглавлявший Банковский комитет палаты представителей. Вспыльчивый популист из Сан-Антонио, Гонсалес прославился тем, что однажды в ресторане поставил синяк под глазом одному избирателю, осмелившемуся назвать его коммунистом. За время работы в конгрессе Гонсалес не раз призывал объявить импичмент — сначала Рейгану, потом Бушу и, наконец, Полу Волкеру. Ему крайне не нравились «чудовищные права ФРС», как он выражался. Полагаю, он считал Совет управляющих просто кликой республиканских выдвиженцев, проводящих денежно-кредитную политику в угоду воротилам Уолл-стрит, вопреки интересам трудящихся. Осенью 1993 года Гонсалес разошелся не на шутку.

У ФРС всегда были трения с конгрессом. Думаю, они не исчезнут и в будущем, хотя своим появлением ФРС обязана именно конгрессу. Причина в имманентном конфликте между закрепленными в законодательстве долгосрочными целями ФРС и сиюминутными потребностями большинства политиков, стремящихся ублажить своих избирателей.

Эти трения часто выплескиваются наружу во время слушаний. Дважды в год ФРС обязана отчитываться о принятых решениях в сфере денежно- кредитной политики, а также представлять экономический прогноз. Иногда эти слушания перерастали в содержательное обсуждение серьезных проблем. Но частенько они становились спектаклем, в котором я играл роль реквизита, а зрителями были избиратели. Во времена правления Буша председатель Банковского комитета сената Альфонсе Д'Амато, представитель штата Нью-Йорк, редко упускал возможность задать взбучку ФРС. «Народ чуть ли не голодает, а вы тут рассуждаете насчет инфляции», — за являл он мне. Подобные ремарки я всегда пропускал мимо ушей. Но когда он или кто-нибудь другой утверждал, что процентные ставки слишком высоки, я обязательно объяснял, почему мы поступили именно так, как поступили. Естественно, говоря о дальнейших действиях ФРС, я использовал туманный профессиональный жаргон, чтобы не спровоцировать нервозность на рынках.

Гонсалес выступил в крестовый поход за повышение подконтрольности ФРС, задавшись целью искоренить нашу, как он полагал, чрезмерную секретность. В частности, Гонсалес требовал сделать публичной деятельность Федерального комитета по операциям на открытом рынке и даже транслировать его заседания а прямом телеэфире. Как-то раз он заставил 18 членов комитета выступить под присягой на Капитолийском холме и с негодованием заклеймил давнишнюю практику неразглашения политики комитета и решений об изменении ставок. О результатах работы комитета общественность узнавала только из кратких протоколов, публикуемых через шесть недель после заседаний и предназначенных для финансовых рынков. Так было всегда. В результате Уолл-стрит тщательнейшим образом отслеживала любые сигналы, поступавшие из комитета, и внимательно изучала публичные заявления его представителей.

ФРС в интересах экономической стабильности уже давно пыталась поддерживать высокую ликвидность долговых рынков посредством, как мы выражались, «конструктивной двусмысленности». Идея ее в том. что неопределенность динамики процентных ставок приводит к повышению числа предложений как по покупке, так и по продаже. Однако к началу 1990-х годов рынки стали достаточно мощными и ликвидными, чтобы обойтись без такой поддержки со стороны ФРС. Более того, предоставление игрокам возможности предвидеть дальнейшие действия ФРС способствовало стабилизации долговых рынков. На этом фоне мы начали повышать прозрачность нашей деятельности, но не настолько, насколько этого хотел Генри Гонсалес.

Я возражал против того, чтобы делать заседания комитета открытыми. Эта структура была центром принятия решений. Если обсуждения сделать достоянием общественности с указанием, кто и что сказал, то заседания комитета превратятся в говорильню, а свобода споров, так необходимая для поиска решений, исчезнет.

К сожалению, мои попытки довести эту мысль до конгрессменов не увенчались успехом. Когда Гонсалес поднял вопрос о стенограммах наших заседаний, я оказался в крайне неловком положении. В 1976 году, во времена администрации Форда, Артур Бернс дал своим сотрудникам указание вести магнитофонную запись заседаний Комитета го операциям на открытом рынке, чтобы облегчить подготовку протоколов. Эта практика сохранилась, и мне было об этом известно, ноя всегда думал, что после составления протокола записи стираются. Готовясь к выступлению перед Банковским комитетом, я узнал, что дело обстоит не совсем так: хотя записи действительно стираются, их неотредактированные расшифровки хранятся в сейфе рядом с моим кабинетом. Стоило мне заикнуться о существовании стенограмм. как Гонсалес ястребом налетел на меня. Убежденный в нашем заговоре с целью сокрытия страшных тайн, он пригрозил истребовать стенограммы в судебном порядке.

Особенно Гонсалес интересовался двумя селекторными совещаниями, которые комитет провел в процессе подготовки к нынешнему слушанию. Мы не хотели обнародовать записи, чтобы не создавать прецедента. После непродолжительных переговоров было решено, что два юриста из Банковского комитета (один демократ и один республиканец) приедут в ФРС и прослушают пленки на месте.

Юристы быстро поняли, что уотергейтские пленки куда интереснее. Терпеливо дослушав до конца двухчасовую запись совещания комитета, представитель демократической партии отбыл без единого слова, а республиканец заметил, что эту запись следует использовать в школах на уроках по основам гражданственности в качестве иллюстрации того, как должно работать правительство[16].

И все же настроение у моих коллег было неважным — в основном из-за Гонсалеса, но, думаю, и из-за меня тоже. Прежде всего для большинства из них стало открытием, что наши совещания записываются. Мысль о том, что любые их высказывания могут быть обнародованы, если Гонсалес добьется своего, заметно охладила атмосферу. На следующем заседании комитета, состоявшемся 16 ноября, присутствовавшие явно не спешили выдвигать предложения. «Рабочая обстановка изменилась, и не в лучшую сторону», — сказал один из управляющих в интервью Washington Post

После всестороннего обсуждения сложившейся ситуации Совет управляющих решил положить конец (в том числе, если понадобится, и в суде) требованиям и запросам, которые могут негативно повлиять на деятельность ФРС, Вместе с тем конфликт заставил нас ускорить движение в сторону повышения прозрачности. Мы постановили, что отныне Комитет по операциям на открытом рынке будет объявлять о своих решениях сразу после заседаний, а полные стенограммы будут публиковаться через пять лет (по этому поводу шутили, что теперь и в ФРС, по примеру Советского Союза, появилась гласность). Мы понимали, что из-за публикации стенограмм наши заседания станут более продолжительными и несколько менее продуктивными. Однако в конечном счете мир не перевернулся. Перемены не только сделали деятельность ФРС более прозрачной, но и обеспечили нам новые возможности взаимодействия с рынком.

Я был признателен президенту Клинтону за то, что он предпочел остаться в стороне от этой бури в стакане воды, «Неужели кто-нибудь в здравом уме мог предположить, что мы позволим посягнуть на независимость ФРС? — только и сказал он впоследствии, добавив: — Лично у меня как у президента не было и нет никаких претензий к Федеральной резервной системе».

В гуще подобных вашингтонских мелодрам немудрено забыть о существовании реального мира, в котором происходят реальные события. Случившееся тем летом наводнение на Миссисипи и Миссури парализовало девять штатов Среднего Запада. Астронавты NASA осуществили орбитальный ремонт космического телескопа Hubble, Россия пережила попытку сместить Бориса Ельцина, а Нельсон Мандела был удостоен Нобелевской премии мира. США потрясло несколько вспышек насилия: взрыв бомбы во Всемирном торговом центре, осада поместья Mount Carmel в Уэйко (штат Техас), убийства ученых и профессоров террористом Унабомбером. В корпоративной Америке появилось новомодное веяние — так называемый реинжиниринг бизнес-процессов, а Лу Герстнер приступил к кардинальному преобразованию IBM. С точки зрения ФРС важнее всего было то, что экономика наконец-то преодолела проблемы начала 1990-х годов. Инвестиции, жилищное строительство и потребительские расходы существенно возросли, а уровень безработицы снизился. К концу 1993 года реальный ВВП не только вырос на 8, 5% по сравнению с кризисным 1991 годом, но и демонстрировал годовой темп роста на уровне 5, 5%.

Изменения показывали, что можно ужесточать денежно-кредитную политику. Четвертого февраля 1994 года Комитет по операциям на открытом рынке проголосовал за повышение ставки федеральных фондов на четверть процента, до 3, 25%. Это первое увеличение ставки за пять лет было вызвано двумя причинами. Во-первых, кредитный кризис, начавшийся еще в 1980-е годы, завершился — объемы как ипотечного, так и корпоративного кредитования возвратились к норме. В течение многих месяцев, когда предложение кредитов было ограниченным, мы удерживали ставку федеральных фондов на чрезвычайно низком уровне — 3%. С учетом инфляции, составлявшей около 3% в год, ставка федеральных фондов в реальном выражении была практически нулевой. Теперь, когда финансовая система оздоровилась, настало время изменить эту «тактику чрезмерного стимулирования», как мы ее называли.

Вторая причина была связана непосредственно с циклом деловой активности, Экономика находилась в стадии роста, но мы хотели, чтобы неминуемый спад, когда он наступит, был более плавным — постепенное снижение предпочтительнее резкого обвала. ФРС всегда стремилась быть впереди кривой экономического цикла, ужесточая денежно-кредитную политику при первых признаках инфляции и не дожидаясь значительного перегрева экономики. Однако такое повышение ставок никогда не позволяло предотвратить рецессию. На этот раз мы, пользуясь относительной экономической стабильностью, решились на более радикальный подход — на упреждающие действия еще до появления инфляции. Это вопрос психологии, объяснил я конгрессу в феврале. Опираясь на наши выводы относительно инфляционных ожиданий в последние годы, я сказал: «Если ФРС не предпримет контрмер до того, как инфляция начнет усиливаться, то мы опоздаем. Умеренного воздействия будет уже недостаточно для сглаживания нарастающего экономического дисбаланса... Нам придется пойти на радикальные меры, которые всегда отрицательно сказываются на экономической деятельности в краткосрочной перспективе».

Поскольку с момента последнего повышения ставок прошло много времени, я опасался, что наше решение встревожит рынки. Поэтому, с согласия Комитета по операциям на свободном рынке, я заблаговременно дал понять, что грядет изменение денежно-кредитной политики. «Краткосрочные процентные ставки аномально низки. ~ заявил я в своем выступлении перед конгрессом в конце января. — В определенный момент, если не произойдет внезапного продолжительного ослабления экономической активности, мы будем вынуждены их повысить». Для неискушенного читателя эта фраза может показаться слишком туманной, но применительно к публичным заявлениям ФРС, предшествующим очередному изменению курса, она равносильна удару в гонг. Кроме того, я побывал в Белом доме и предупредил президента и его советников. «Окончательного решения мы еще не приняли. — сказал я. но выбор у нас следующий: подождать, а потом резко повысить ставки или немного поднять их уже сейчас», Клинтон ответил, что он предпочел бы видеть ставки низкими, но добавил, что ему понятны наши действия.

Мир, казалось, пропустил мои намеки мимо ушей. Рынки никак не отреагировали на грядущее повышение ставок {как правило, в ожидании роста краткосрочные процентные ставни несколько увеличиваются, а курсы акций снижаются). Поэтому, когда мы все же сделали запланированный шаг, он вызвал потрясение. В соответствии с новой политикой открытости на заседании Комитета по операциям на открытом рынке 4 февраля мы решили обнародовать решение о повышении ставки сразу же. К концу дня промышленный индекс Dow Jones рухнул на 96 пунктов — почти на 2, 5%, Реакция некоторых политиков была чрезвычайно бурной. Сенатор Пол Сарбейнс от штата Мэриленд, часто критиковавший ФРС, сравнил нас с «гранатометчиком, который подкрался и разнес в щепки мирный дом... где, как ему казалось, сидит злодейка инфляция... тогда как на самом деле внутри... находилось счастливое семейство, радующееся возобновлению экономического роста».

Для меня подобная реакция была лишь свидетельством того, насколько американцы привыкли к стабильно низким процентным ставкам. Однако за закрытыми дверями ФРС президенты некоторых банков требовали повысить ставку вдвое против того, на что пошли мы. Опасаясь паники на рынках в ответ на слишком резкое повышение, я убедил коллег начать с малого.

Мы притормаживали весь 1994 год, к концу которого ставка по федеральным фондам достигла 5.5%. Но даже при этих условиях год для экономики оказался весьма удачным: рост составил целых 4%, было создано 3.5 млн новых рабочих мест, производительность труда и прибыли компаний увеличились. Не менее важным было и то, что темп инфляции не повысился — впервые после 1960-х она держалась на уровне менее 3% три года подряд. Стабильные низкие цены становились реальностью. Ситуация была настолько очевидной, что в конце 1 994 года во время моего выступления перед Советом предпринимателей (ассоциацией глав крупнейших компаний) некоторые из руководителем жаловались на трудность повышения цен. Я не испытывал к ним сочувствия. «Что вы имеете в виду? У вас проблемы? — спрашивал я, — Прибыли растут, так что жаловаться вам не на что».

Десятки лет аналитики пытались понять, допускает ли экономический цикл «мягкую посадку», т. е. плавное циклическое замедление без сокращения числа рабочих мест и непредсказуемости рецессии. Термин «мягкая посадка» вошел в обиход во времена космической гонки 1970-х годов, когда США и СССР соревновались друг с другом в запуске беспилотных аппаратов на Венеру и Марс. Некоторые из них успешно осуществили мягкую посадку, а вот об экономике этого нельзя было сказать. В лексиконе ФРС даже термина такого не было. Но в 1995 году произошла именно мягкая посадка. В течение года экономический рост замедлялся, в четвертом квартале спад составил менее 1% в годовом исчислении, а затем наш, образно выражаясь, космический корабль плавно пошел на взлет.

В 1996 году экономика опять оказалась на подъеме. К ноябрю, когда президент Клинтон был переизбран на второй срок, темп роста составлял 4%. Средства массовой информации начали праздновать мягкую посадку задолго до того, как это решился сделать я. Даже в декабре 1996 года я предостерегал коллег: «Процесс пока не завершился. Риск рецессии будет сохраняться еще с полгода». Однако, оглядываясь назад, можно сказать, что мягкая посадка 1995 года стала одним из самых значительных достижений ФРС в период моего пребывания в должности.

Все это, конечно, было делом будущего в тот период, когда Комитет по операциям на открытом рынке повышал ставки. Определить, когда нужно начинать ужесточение политики, до каких пределов ее ужесточать и, самое главное, когда остановиться, — весьма захватывающая, подчас щекочущая нервы интеллектуальная задача, особенно если до сих лор никто такого не делал. Это воспринималось не как команда «Идем на мягкую посадку!», а скорее как безумное решение «Что ж, попробуем спрыгнуть с крыши шестиэтажного дома и устоять на ногах». Самым серьезным испытанием для некоторых членов комитета стало повышение ставки, оказавшееся последним. — на полпроцента I февраля 1995 года. «Боюсь, если мы пойдем на это сегодня, то потом пожалеем о нашем решении», — сказала Джанет Йеллен. одна из управляющих, которая позднее стала председателем ЭкО“ номического совета при президенте Клинтоне. Она активнее всех выступала за выжидательную позицию. В результате очередного повышения, принятого все же единогласно, ставка по федеральным фондам достигла 6%, удвоившись по сравнению с исходным уровнем, на котором она находилась менее года назад* Каждый из членов комитета осознавал степень риска. Не слишком ли туго мы затянули гайки? Или. наоборот, недостаточно? Мы двигались на ощупь в непроглядном тумане. Члены комитета прекрасно понимали: если остановить ужесточение на полпути. то инфляционное давление возобновится, и обуздать его снова будет очень нелегко. Поэтому мы всегда старались для подстраховки произвести дополнительное повышение ставки по федеральным фондам, рассчитывая на то. что оно может оказаться избыточным. Преждевременное прекращение приема денежно-кредитного антибиотика грозит рецидивом инфляционной инфекции.

Тем временем 199Д-Й оказался для президента Клинтона ужасным годом. Вначале рухнула президентская инициатива по реформированию системы медицинского обслуживания, а затем демократы потерпели сокрушительное поражение на промежуточных выборах в обеих палатах. Республиканцы выиграли на фоне опубликованного Ньютом Гингричем и Диком Арми «Контракта с Америкой» — масштабной антиправительственной про-гранмЫг авторы которой обещали сократить налоги, реформировать систе-му социального обеспечения и сбалансировать бюджет.

Буквально через несколько недель Клинтон подвергся очередному испытанию. В конце декабря выяснилось, что Мексика находится на грани финансового коллапса. Проблема заключалась в многомиллиардных краткосрочных долларовых займах, которые страна привлекла во времена экономического процветания- Впоследствии рост экономики замедлился, мексиканское песо начало обесцениваться, а обслуживание долларового долга стало стремительно дорожать* К тому моменту, когда мексиканские лидеры попросили о помощи, платежеспособность правительства падала катастрофическими темпами. В течение года Мексике предстояло выплатить $25 млрд, тогда как ее валютные резервы составляли всего $6 млрд и быстро сокращались.

Все мы прекрасно помнили долговой кризис Латинской Америки 1982 года, когда дефолт Мексики по внешнему долгу в размере $80 млрд спровоцировал лавину экстренного рефинансирования в Бразилии. Венесуэле, Аргентине и других странах. Кризис едва не привел к крушению нескольких крупнейших американских банков и затормозил экономическое развитие Латинской Америки на десяток лет. Кризис конца 1994 года был меньше по масштабам, но его опасность трудно было переоценить. Он мог распространиться на другие страны, а на фоне возросшей интеграции мировых финансовых рынков и торговли катастрофа угрожала не только Латинской Америке, но и другим развивающимся регионам. Более того, соглашение NAFTA свидетельствовало о том, что Соединенные Штаты и Мексика все больше и больше зависят друг от друга. В случае крушения мексиканской экономики поток иммигрантов о США мог вырасти вдвое и нанести сокрушительный удар по экономике юго-западных штатов.

Кризис разразился как раз в тот момент, когда мы с Андреа собирались в послерождественский отпуск в Нью-Йорк. Я заказал нам номер в первоклассном отеле Stanhope на Пятой авеню, напротив Центрального парка и музея Metropolitan. Впереди нас ждали нонцертные залы, походы по магазинам и просто прогулки по улицам огромного города, где мы когда-то встретились. Десять лет прошло с нашего первого свидания за ужином в Le Perigord на Ист 52-й улице, и хотя мы официально не отмечали эту годовщину, нам нравилось возвращаться в этот город, к месту первой встречи. в дни между Рождеством и Новым годом.

Не успели мы вселиться в номер, как раздался телефонный звонок. Звонили из моего офиса в здании ФРС, Бобу Рубину, новоиспеченному министру финансов, срочно требовалась консультация по поводу мексиканского песо. Официально Боб должен был принять должность у уходившего в отставку Ллойда Бентсена сразу после Нового года, но фактически он уже приступил к работе. Не сомневаюсь, что Боб рассчитывал на спокойный переходный период, а не на боевое крещение в первый же день.

Андреа мгновенно поняла, что означает этот звонок. Когда где-нибудь в мире начинается финансовый кризис, касающийся США. контроль за ситуацией ложится на Министерство финансов, но ФРС тоже не остается в стороне. «Вот тебе и вся романтика», — вздохнула Андреа. После всех этих лет она прекрасно понимала меня и мою работу, и я был благодарен ей за великодушие и долготерпение. Итак. Андреа отправилась го магазинам и друзьям, а я весь отпуск просидел в гостиничном номере, не отходя от телефона.

В последующие недели президентская администрация провела множество встреч с мексиканскими официальными лицами, сотрудниками МВФ и представителями других организаций. МВФ был готов предложить Мексике любую посильную помощь, но ему не хватало средств, чтобы кардинально повлиять на ситуацию. Находясь за кулисами, я говорил {как и Боб Рубин, его первый заместитель Ларри Саммерс и многие другие) о том, что вмешательство США должно быть масштабным и незамедлительным. Для предотвращения коллапса Мексика нуждалась в масштабном финансировании, которое могло удержать инвесторов от сбрасывания песо и требований немедленно погасить кредиты. Здесь работал известный принцип рыночной психологии: чтобы не допустить массового бегства вкладчиков, нужно выставить напоказ кучу денег — примерно так поступали американские банки в XIX веке в кризисные периоды,

Примечательно, что в конгрессе лидеры обеих партий были единодушны: возможность хаоса а стране с 80-миллионным населением, имевшей с нами общую границу протяженностью 2000 миль, казалась слишком серьезной, чтобы ее игнорировать. Пятнадцатого января президент Клинтон, новьей спикер палаты представителей Ньют Гингрич и новый лидер большинства в сенате Боб Доул совместно вынесли на утверждение конгресса пакет кредитных гарантий на сумму $40 млрд.

Несмотря на благородство этого жеста, идея протянуть руку помощи не нашла сочувствия в обществе. Американцам всегда чужда была мысль о том, что финансовые проблемы другого государства могут существенно затронуть Соединенные Штаты. Кризис в Мексике, случившийся вскоре после подписания соглашения NAFTA, только обострил изоляционистские настроения, Все прежние противники NAFTA — профсоюзы, защитники прав потребителей, «зеленые» и представители правого крыла республиканцев — дружно выступили против оказания поддержки. Джин Сперлинг, один из ведущих экономических советников Клинтона, так сформулировал возникшую политическую дилемму: «Как подойти к решению проблемы, которая представляется избирателям незначительной, которая кажется пустой тратой денег, поддержкой тех, кто разбазарил огромные средства?»

Когда предложение о $40 млрд было выдвинуто, Ньют Гингрич попросил меня позвонить Рашу Лимбо и объяснить, что это вмешательство в интересах Америки. «Я не знаком с Рашем Лимбо, — сказал я. — Вы и правда считаете, что мой звонок что-то изменит?» «К вам он прислушается», — ответил Гингрич. Воинственный радиокомментатор пользовался большим авторитетом среди консерваторов. Некоторые новоиспеченные конгрессмены даже называли себя «элитой согласноголовых»[17], используя излюбленное прозвище поклонников передач Лимбо. Нужно ли говорить, что Раш с упоением разносил в пух и прах идею помощи Мексике. Меня порадовал тот факт, что новый спикер палаты представителей готов был поддержать президента-демократа а явно непопулярном вопросе. Поэтому, хотя и с неохотой, я все же поднял телефонную трубку.

Лимбо, по-видимому, чувствовал себя еще более неуютно, чем я. Он вежливо выслушал мои аргументы и поблагодарил за то. что я уделил ему время. Это меня удивило — я ожидал от Рашз Лимбо большей непримиримости.

Обстоятельства не позволяли дожидаться согласия конгресса. В конце января, когда Мексика балансировала на краю пропасти, президентская администрация взяла дело в свои руки. Боб Рубин решил воспользоваться вариантом, который был предложен и отклонен в самом начале: использовать резервный фонд Министерства финансов, созданный еще при Рузвель-те для поддержания курса доллара. Рубин с ужасом думал о том, что на кон будут поставлены десятки миллиардов долларов налогоплательщиков. И хотя лидеры конгресса обещали закрыть на это глаза, опасность пойти против воли избирателей была реальной: как показал масштабный опрос общественного мнения, число противников помощи Мексике составляло 79%.

Я присоединился к разработке детального плана действий. Вечером

31 января Рубин и Саммерс представили план президенту Клинтону. Когда Боб позвонил мне, чтобы сообщить о результате, в его голосе все еще звучало удивление, «Знаешь, а ведь нам придется это сделать, — сказал Рубин и добавил: — Он даже не колебался».

Это решение прорвало плотину. МВФ и другие международные организации увеличили объем гарантий более чем в два раза. В результате Мексика получила помощь на общую сумму $50 млрд. в основном в форме краткосрочных кредитов. Они не были подарком, как утверждали наши оппоненты, — условия оказались настолько жесткими, что в конечном счете Мексика лишь частично воспользовалась выделенным кредитом. Но доверие к песо вернулось, страна начала рассчитываться по долгам, а США фактически выгадали на этой сделке $500 млн.

Победа стала триумфом для нового министра финансов и его команды. Эта история тесно сплотила Рубина. Саммерса и меня. За те бесконечные часы, которые мы провели вместе, анализируя проблемы, обдумывая действия. встречаясь с зарубежными коллегами и выступая перед конгрессом, между нами, экономистами, возникла настоящая «фронтовая дружба»,

Мы с Рубином полностью доверяли друг другу, и со временем это доверие лишь укреплялось. У меня и мысли не возникало, что он может без предупреждения поступить иначе, чем говорил. Надеюсь, и он так же верил в меня. Несмотря на принадлежность к разным лагерям, мы чувствовали, что делаем одно дело. По многим важным вопросам наши точки зрения совпадали. и мы не стремились к конфронтации ради конфронтации. Благодаря этому нам было легко общаться и заражать друг друга идеями.

Что касается Саммерса, он, безусловно, был настоящим вундеркиндом в сфере экономики. Сын докторов экономических наук, племянник двух нобелевских лауреатов по экономике, он стал одним из самых молодых профессоров Гарвардского университета. До прихода в администрацию президента Саммерс работал главным экономистом Всемирного банка. Областями его специализации были государственные финансы и экономика развивающихся стран. Больше всего мне импонировало то, что Саммерс, как и а был реалистом и аналитиком, всегда стремящимся подтверждать теорию фактами. Кроме того, он очень интересовался историей экономики. используя ее в качестве критерия истины. К примеру, Саммерс не одобрял увлеченности президента перспективами информационных технологий — разве в истории США не было периодов стремительного технологического прогресса? «Щенячий восторг по поводу производительности» — именно так отозвался однажды Ларри о технократическом экстазе Клинтона, Я не согласился с ним, и мы начали спорить о возможностях Интернета, втянув в дискуссию Боба. Порою Ларри проявлял удивительную трезвость расчета: именно он предложил установить для мексиканских кредитов высокую ставку, чтобы побудить мексиканцев как можно быстрее расплатиться с нами.

В последующие четыре с половиной года Рубин, Саммерс и я каждую неделю собирались за завтраком, а в промежутках между этими встречами частенько созванивались и забегали друг к другу в кабинеты (мы с Ларри продолжили эту практику и после того, как в середине 1999 года Боб вернулся на Уолл-стрит, а Ларри стал министром финансов). Обычно мы встречались в 8.30 у меня или у Боба в кабинете, заказывали завтрак и час-дру-гой тратили на обмен информацией, анализ показателей, разработку планов и обдумывание идей.

Эти совместные завтраки обогащали каждого из нас. Трудно было представить лучший форум для обсуждения проблем так называемой новой экономики. В мире набирали силу две тенденции — развитие информационных технологий и глобализация. «Шаблоны устарели», как позднее заметил президент Клинтон. Демократы шутливо окрестили тогдашнюю экономическую политику «рубиномикой». В 2003 году The New York Times в рецензии на мемуары Боба назвала рубиномику «квинтэссенцией президентства Клинтона». Автор рецензии так охарактеризовал тот период: «...Стремительное повышение цен на акции, недвижимость и другие активы, низкая инфляция, сокращение безработицы, рост производительности, сильный доллар, низкие тарифы, готовность выступать в роли всемирного антикризисного управляющего и, самое главное, значительный запланированный профицит федерального бюджета». Хотелось бы считать все это результатом продуманной, эффективной политики, рождавшейся за нашими еженедельными завтраками. Отчасти так оно и было. Но в первую очередь эти достижения были результатом вступления в новый этап глобализации. а также экономических последствий кончины Советского Союза. На этих вопросах я подробнее остановлюсь в следующих главах,

С президентом Клинтоном я виделся не часто. Мы с Бобом взаимодействовали настолько успешно, что необходимость в моем присутствии на экономических совещаниях в Овальном кабинете возникала редко, за исключением критических моментов {например, когда в 1995 году противо-стояние между Клинтоном и конгрессом по вопросам бюджета парализовало работу федерального правительства).

В конце концов до меня дошли сведения, что президент во многом считает меня и ФРС виноватыми в проблемах 1994 года, когда мы повышали процентные ставки. «Я полагал, что экономика укрепилась недостаточно для того, чтобы оправдать эти меры», — пояснил Клинтон несколько лет спустя. Но президент никогда не критиковал ФРС публично. К середине 1995 года между мной и Клинтоном установились довольно непринужденные отношения. На приемах и ужинах в Белом доме он, бывало, отзывал меня в сторонку, чтобы узнать мое мнение или обсудить какую-нибудь идею. Я не разделял его вкусов, сформировавшихся в эпоху беби-бумз. и не испытывал любви к рок-н-роллу. Возможно, он считал меня сухарем, не годящимся на роль приятеля, с которым можно выкурить по сигаре и посмотреть футбол. Номы оба любили книги, оба интересовались окружающей жизнью и в целом неплохо ладили. По словам Клинтона, мы были довольно своеобразной парочкой экономистов.

Меня не переставал удивлять его интерес к частным аспектам экономики, например к влиянию поставок пиломатериалов из Канады на стоимость жилья и инфляцию, к использованию концепции «точно вовремя» в производстве. С другой стороны, он не упускал из виду и общие закономерности вроде исторической взаимосвязи между неравенством доходов и изменениями в экономике. Он считал, что интернет-миллионеры являются неизбежным побочным продуктом прогресса. «Всякий раз при переходе к новой экономической модели неравенство усиливается, — говорил он. — Именно так случилось, когда мы перешли от аграрного производства к промышленному. Огромные состояния нажили те, кто финансировал промышленную революцию, и те. кто строил железные дороги». Теперь мы стояли на пороге цифрового века, поэтому и появились интернет-миллионеры. Перемены — хорошая вещь, говорил Клинтон, но ему хотелось, чтобы новое богатство в большей мере попадало среднему классу.

Политические интересы, однако, всегда берут верх. Зная это, я не рас-считывал, что Клинтон вновь назначит меня председателем ФРС по истечении срока моих полномочий в марте 1 996 года. Как демократ, он должен был предпочесть кого-нибудь из своих. Но к концу 1995 года ситуация изменилась. Американский бизнес процветал — прибыли крупных компаний увеличились на 18%. а фондовый рынок демонстрировал максимальный рост за последние 20 лет. Денежно-кредитная политика оказалась эффективной, и в 1996 году дефицит бюджета, по прогнозам, должен был сократиться до $110 млрд. Инфляция по-прежнему не превышала 3%. ВВП начал расти, минуя стадию спада. Отношения между ФРС и Министерством финансов были великолепными. Ближе к Новому году в прессе появились сообщения о том. что президент может предложить мне остаться. В январе Боб Рубин и я отправились на встречу «Большой семерки» в Париж. Во время перерыва в мероприятиях мы с Рубином отошли в сторонку. Я чувствовал, что Боб хочет мне что-то сказать. Как сейчас вижу эту картину: мы стоим перед огромным, от пола до потолка, окном, из которого открывается прекрасная панорама города. «Когда вернемся в Вашингтон, жди звонка от президента», — сказал Боб. Больше он ничего не сообщил, но по его виду я понял, что новости должны быть хорошими.

Одновременно со мной Клинтон назначил еще двух высокопоставленных чиновников ФРС: Элис Ривлин на должность вице-председателя и Лоренса Мейера, известного специалиста по экономическим прогнозам, на должность одного из управляющих. Перед нами президент поставил небольшую задачу, сформулированную им в одном из интервью так: «В стране идут горячие споры о том, существует ли предельный темп роста, который можно поддерживать длительное время, не вызывая инфляции». Нетрудно было прочесть между строк его мысль. Поскольку экономика уже шестой год находилась на подъеме и возможность мягкой посадки была вполне реальной, Клинтон хотел добиться ускорения роста, повышения зарплат и создания новых рабочих мест. Ему нужно было знать, на что способен наш космический корабль.