Мозаичные» жанры

Говоря об этой жанровой разновидности критического выступления необходимо особым образом отметить условность этого обозначения. Оно не является общепринятым (обычно его употребляют применительно к пластическим искусствам), но, тем не менее, представляется и уместным, и по-своему логически обоснованным, тем более, что более устойчивой терминологии в этой сфере пока что на наблюдается, а как-то обозначить объективно существующее явление нужно.

Всем нам с детства знакомо прикладное искусство мозаики, когда из различных элементов требуется собрать более-менее законченную картину. В этом роде изящного есть свои правила и корифеи. Издавна известно мастерство составления витражных композиций. Сам многогранный Ломоносов приложил руку к этому ремеслу. Но то – виды пластического искусства. Какое отношение эта методология и композиционный принцип имеет к литературе, к литературной критике и тем более – к теории критики? Как ни странно, самое непосредственное.

Дело в том, что и литераторам время от времени приходит в голову создать произведение, состоящее как будто бы из отдельных, разрозненных и, на первый взгляд, мало подходящих друг к другу блоков. Дело в том, что такая художественная форма представляет критику широкий простор. Эта тенденция следует в противовес классической критике XIX века (Белинский и др.), которая нередко перегружала статьи, а следовательно, и читательское внимание пространными рассуждениями общего плана. Прежде чем перейти к конкретному предмету рассмотрения, критик совершал длительный экскурс в его историю или пытался подвести под свою точку зрения прочный идейный фундамент. В ХХ веке темп жизни резко убыстряется («Время, вперёд!»), и публику уже не удовлетворяют многословные и даже многостраничные прелюдии: она ждёт, чтобы автор сразу же взял «быка за рога», моментально войдя в курс дела. Да и потом ей хочется не зацикливаться на узкой теме, а легко переходить к другим материям.

Рассматривая оригинальную форму сочинений Василия Розанова, Сергей Романович ФЕДЯКИН (р. 1954) ведёт генеалогию этой художественной традиции от Паскаля, Монтеня, Ларошфуко и Ренара. Особенностью этого стиля литературовед называет то, что «мысль Монтеня перескакивает с одного предмета на другой, не задерживаясь ни на чём, и сама связь его утверждений и отрицаний иногда поражает читателя своей бессвязностью (и в этом Розанов похож на него); но эта случайность в выборе тем и этот “произвол” в движении мыслей имеет под собой достаточно твёрдую почву»[250].

Впрочем, отечественная литература представляет нам не меньше примеров этой произвольной формы. Пальма первенства и тут во многом принадлежит Пушкину, в очередной раз доказывающему, что он – «наше всё». Были, конечно, и до него, в XVIII столетии схожие подступы, но его небольшой сборник «Table-talk» (1836, застольные разговоры – англ.) представляет собой удивительную смесь исторических и литературных анекдотов, собственных наблюдений, а главное, оригинальных суждений о литературе. Не подлежит сомнению, что, проживи Пушкин дольше, этот вид литературы был бы им использован ещё не раз: практика показывает, что к подобным формам люди приходят с обретением житейского опыта.

И в дальнейшем находим разнообразные примеры использования данной продуктивной формы: «Странник» А.Ф. Вельтмана, «Русские ночи» В.Ф. Одоевского, проза В.П. Кина, Ю. Олеши, К. Паустовского, О.Э. Мандельштама, В.П. Катаева, В.В. Шкловского, Вен.В. Ерофеева, В.А. Солоухина, В.А. Пронина, Ю.А. Стефановича и многих других прозаиков, эссеистов, критиков.

Но и тут феномен В.В. Розанова стоит особняком. В его писательской практике мозаичность формы доведена до совершенства. Предельная степень авторской свободы позволяет критику сопрягать литературные рассуждения с политическими, религиозные с психологическими и т. д. Причём стремительные переходы осуществляются в пределах одной страницы, а то и одного абзаца. Критическая мысль при этом приобретает особую многогранность, полифонию и стереоскопичность взгляда на мир. Розанов не убаюкивает читателя, а наоборот – раз за разом будит его, побуждает к свежему восприятию. Вот небольшой образчик такого рода литературного монтажа:

«Прелесть манер и поведения – всегда врожденное. Этому нельзя научить и выучиться. “В моей походке – душа”: К сожалению, у меня, кажется, преотвратительная походка.

* * *

Цензор только тогда начинает “понимать”, когда его Краевский с Некрасовым кормят обедом. Тогда у него начинается пищеварение, и он догадывается, что “Щедрина надо пропустить”.

Один 40-ка лет сказал мне (57 л.): – “Мы понимаем всё, что и вы ”. – Да, у них “диплом от Скабичевского” (кончил университет). Чтó же я скажу ему? – “Да, я тоже учился только в университете, и дальше некуда было пойти”. Но печальна была бы образованность, если бы дальше нас и цензорам некуда было “ходить”.

Они грубы, глупы и толстокожи. Ничего не поделаешь.

Из цензоров был литературен один – Мих. П. Соловьев. Но на него заорали Щедрины: “Он нас не пропускает! Он консерватор”. Для всей печати “в цензора” желателен один Балалайкин, человек ловкий, обходительный и либеральный. Уж при нём-то литература процветёт»[251].

Разумеется, за внешней случайностью составления таких книг стоит продуманная тонкая система: они звучат естественно и логично. При этом читателя не оставляет впечатление полной авторской раскованности и непредсказуемости. В наше время ближе всех к Розанову по авторской манере Дмитрий Евгеньевич ГАЛКОВСКИЙ (р. 1960), автор грандиозного двухтомного проекта «Бесконечный тупик». У него помимо фрагментарности (мозаичности) всё облечено в форму бесконечных комментариев к комментариям:

«209. Примечание к 202 с. 209

“...ну Ваганьково, так Ваганьково» (из письма Урусова Чехову)

Розанов писал в начале “Опавших листьев”:

“Что значит, когда " я умру"?

Освободится квартира на Коломенской, и хозяин сдаст её новому жильцу.

Ещё что?

Библиографы будут разбирать мои книги.

А я САМ?

Сам? – НИЧЕГО.

Бюро получит за похороны 60 руб. и в “марте” эти 60 руб. войдут в " итог" ”

Розанов умер в феврале»[252].