Феномен литературного завещания

В разделе, посвящённом жанру «взгляда» речь уже заходила о такой разновидности критического выступления, как литературное завещание. Поскольку критик есть человек, а люди смертны, то приходит час, когда хочется подвести жизненные итоги, обратиться к потомкам со словами напутствия и к близким с пожеланиями, как нужно распорядиться с его бумагами. Если человек предчувствует или отдаёт себе отчёт, что дни его сочтены, то у него есть какое-то время, чтобы выполнить необходимые дела и формальности. Разумеется, всё это вряд ли возможно, когда смерть наступает внезапно.

Говоря о жанре «взгляд», мы уже упоминали о статье В.Г. Белинского «Взгляд на русскую литературу 1847 года», которая закономерно приобщается к этой категории текстов. Критик знал о своей болезни и не мог не думать о скорой кончине. Именно поэтому наиболее крупная и значимая из последних работ его приобрела особенность своего звучания, выразившуюся в мягкой, взвешенной интонации и некоторого критического великодушия.

В начале книги Н.В. Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847) помещён важный конструктивный элемент, который также назван автором – «Завещание». Обстоятельства болезни и смерти писателя носят загадочный и почти мистический характер. Не менее таинственно звучат некоторые пункты его последней воли: «I. Завещаю тела моего не погребать по тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения... Предать же тело моё земле, не разбирая места, где лежать ему, ничего не связывать с оставшимся прахом... II. Завещаю не ставить надо мною никакого памятника и не помышлять о таком пустяке, христианина недостойном... III. Завещаю вообще никому не оплакивать меня, и грех себе возьмёт на душу тот, кто станет почитать смерть мою какой-нибудь значительной или всеобщей утратой... IV. Завещаю всем моим соотечественникам (основываясь единственно на том, что всякий писатель должен оставить после себя какую-нибудь благую мысль в наследство читателям)... лучшее из всего, что произвело перо моё... сочинение, под названием “Прощальная повесть”... его носил я долго в своём сердце, как знак небесной милости ко мне Бога. Оно было источником слёз, никому не зримых, ещё от времён детства моего... V. Завещаю по смерти моей не спешить ни хвалой, ни осужденьем моих произведений в публичных листах и журналах всё будет так же пристрастно, как и при жизни... VII. Завещаю... но я вспомнил, что уже не могу этим располагать. Неосмотрительным образом похищено у меня право собственности: без моей воли и позволения опубликован мой портрет... Завещанье моё немедленно по смерти моей должно быть напечатано во всех журналах и ведомостях...»[260].

Можно спорить о том, чего больше в этих пунктах: смирения, уничижения или же гордыни, но нет сомнений в том, что слова обращения к потомкам Гоголь выстрадал и глубоко продумал. Случай с кончиной и похоронами имел продолжение в виде слухов, носившихся в обществе, касательно погребения, дальнейшей эксгумации останков и перенесения праха на Новодевичье кладбище. Приходится констатировать, что современники и потомки не смогли или не пожелали выполнить последней воли Гоголя в полном объёме. Говоря о гоголевском завещании, можно отметить, что и вся книга «Выбранные места из переписки с друзьями» генетически несёт в себе черты литературного завещания. Именно этим объясняется несколько выспренный и торжественный тон автора. Но любой человек, пишущий завещание, рискует впасть в некоторую высокопарность. Оппоненты гоголевского сборника единодушно выступили с претензиями по поводу наставительного, проповеднического тона, который в критике показался им неуместным, но, как кажется, они не учли именно этих стилевых тенденций в рецепции предсмертного литературного жанра.

Некоторые исследователи наследия Ф.М. Достоевского находят те же черты в итоговом романе писателя – «Братья Карамазовы» (1880). Конечно, это произведение соотносится с критикой весьма опосредованно, и всё-таки тема литературного творчества там то и дело всплывает на поверхность текста (поэмка Ивана Карамазова о Великом Инквизиторе, фигура Ракитина, речи на суде Дмитрия и др.).

Литературные завещания – жанр специфический и, в отличие от других юридических документов, содержащиеся в них пункты, запрещающие публикацию тех или иных текстов, выполняются наследниками далеко не всегда. Франц Кафка заповедовал потомкам не печатать материалов из его архива, но друг и душеприказчик Макс Брод нарушил авторскую волю – представил публичному вниманию значительную часть текстов. Как к этому относиться? Художественные интересы и правовые нормы вступают тут в неразрешимое противоречие. С одной стороны, закон требует неукоснительно исполнять распоряжения покойного. Но, с другой, оставленные в забвении тексты не позволили бы нам составить достаточно полное представление о творчестве автора романов «Процесс», «Замок», «Америка» и других сочинений, которые подлежали уничтожению. История австрийской литературы ХХ века была бы сильно обеднена.

История литературной критики знает также случаи, когда человек обращается к общественности в ситуации глубокой личностной драмы. Советский классик Александр Александрович ФАДЕЕВ (1904–1956), оказавшись в творческом, моральном и идеологическом тупике, накануне самоубийства официально обращается в ЦК КПСС с предсмертной запиской, а на деле обнародует своё писательское завещание: «Не вижу возможности дальше жить, т.к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии, и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы – в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены… Литература – это святая святых – отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа… меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плёлся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел… Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения… привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать ещё худшего, чем от сатрапа-Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды. Жизнь моя, как писателя теряет всякий смысл…»[261]. Это была выстраданная точка зрения, но дальнейшее развитие политической и культурной обстановки в стране даёт возможность отметить, что самоубийство Фадеева во многом было продиктовано индивидуальными аспектами; тем не менее, его завещание – любопытный, характерный документ своей эпохи и показывает высокий градус идеологической борьбы в Советском Союзе 50-х годов ХХ века.