Глава двенадцатая

Да, теперь Мясников был убежден, что им удастся справиться с врагами революции здесь, в центре Белоруссии и Западного фронта, без кровопролития. Но для этого надо было держать их под постоянным психологическим нажимом, все время напоминать, что при малейшей попытке сопротивления они будут раздавлены.

Именно с этой целью номер «Звезды» от 3 ноября открывался сообщением, набранным крупным шрифтом:

«1 ноября около 12 час. ночи к Минску подошел присланный армией на помощь Минскому Совету блиндированный поезд с многочисленными пулеметами и орудиями. Предатели революции хотели взорвать поезд, но это им не удалось. Поезд принял под свою охрану Минский Совет и весь город».

В том же номере было опубликовано воззвание большевистской фракции исполкома Западного фронта:

«Петроградское, а вслед за ним и всероссийское восстание рабочих, солдат и крестьян наконец сняли маску с Фронтового комитета. Комитет резко и решительно выступил против восстания, против Советов. Недостаточно этого: для подавления Минского Совета и гарнизона Фронтовой комитет обманным путем вызвал в город вооруженные конные части, взял под свое покровительство штаб и бывшего комиссара Керенского г-на Жданова...» И дальше говорилось:

«Мы открыто заявляем, что в эти ответственные дни русской революции Фронтовой комитет предал Минский Совет и военно-революционный комитет, он предал фронт, он предал Советы, предал революцию. Он временно спас контрреволюционное гнездо фронта — штаб, спас агентов Керенского, его комиссаров. Такой Фронтовой комитет не может считаться представителем солдат фронта. Это представительство ложно-искаженное... Мы, члены Фронтового комитета в количестве 10 человек, составляющие часть комитета, одну из его фракций — большевистскую, обязанные быть и бороться вместе с революционными солдатами и, не желая обманывать их, оставаясь в рядах такого нереволюционного органа, как Фронтовой комитет, через его голову обращаемся к фронту с призывом — теснее сомкнуть свои ряды, дружнее закончить свое дело, и революционные волны фронта докатятся до мертвых берегов гнилого Фронтового комитета.

Долой Фронтовой комитет, да здравствует революционный Фронтовой комитет!»

Если вчера ультиматум съезда Гренадерского корпуса убил наповал «комитет спасения революции», то это заявление большевистской фракции — Мясникова, Фомина, Щукина, Кривошеина, Могилевского и других, — в свою очередь, было равносильно смертному приговору Фронтовому комитету. Да, на первый взгляд это была странная картина: из важнейшего органа, созданного после Февральской революции, имеющего в своем составе несколько десятков человек, уходила, в сущности, небольшая группа, еще вчера бессильная как-нибудь повлиять на решения комитета. А сегодня с их уходом остальные превращались в ничтожную и слабую кучку. Ибо оказалось, что именно они, эти десятеро, и стали вершителями судеб фронта и края.

Все понимали или хотя бы чувствовали это. И во многих концах города тихо и незаметно происходили изменения, которые в иных условиях должны были произойти при звоне мечей и грохоте пушек.

Избавившись от своих «дипломатических» обязанностей, Ян Перно вдруг оказался не у дел. Хорошо было Ивану Алибегову, — тот сразу вернулся к себе в городской комитет и с головой ушел в дела, которых за дни его отсутствия накопилось предостаточно. А в оружейных мастерских все еще стояла охрана из казаков, и поэтому Перно считал, что ему там пока делать нечего.

Проснувшись утром 2 ноября, он решил пойти в военревком и попросить приставить его к какому-нибудь делу. Но не успел он подойти к подъезду Совета, как его окликнул чей-то голос:

— Эй, сября!.. Товарищ Перно!

Он обернулся и увидел Курятникова, командира роты, с которым он уходил из мастерских.

— А, брат, здравствуй, жив-здоров?

— А што не быть живым? — улыбнулся тот, пожимая ему руку. — Думали, драчка будет, клюнем кого, так здешние петухи не кукарекают, а квохчут... — Он досадливо махнул рукой, потом спросил: — Ну как, опять вернулся в свои мастерские?

— Ну куда там... — теперь махнул рукой уже Перно. — Ведь еще нет соглашения о возвращении мастерских.

— Ну и что? — удивился Курятников. — А на кой бис тебе нужно это соглашение? Знаешь, у меня рота как раз на отдыхе, давай возьмем один взвод и пойдем туда.

— Пойдем — и что? — не понял Перно.

— Пойдем и скажем: кончилась ваша власть, катитесь отсюда. А?

— А? — пораженно повторил Перно. А мысль в это время лихорадочно работала: «А что ж, действительно, что-то рановато я в дипломаты подался, жду какого-то соглашения или договоренности. Надо действовать по-революционному, явочным порядком... Пойти и сказать: «Была сила на вашей стороне — вы взяли, теперь сила у нас — отдайте!» Потом произнес вслух: — Это идея, брат. Погоди-ка минутку, только поднимусь, поговорю с товарищем Алешей...

— Вот уж, ей-богу! — разозлился Курятников. — Да что ты будешь человека тревожить, ну? У него что, других делов нема, штоб всякими пустяками заниматься? Вот уж чертов интеллигентский характер: то ему соглашение с теми нужно, то согласовать с нашими... — И он почти грозно спросил: — Ну, так идем за взводом аль нет?

— Погоди, — Перно посмотрел на Курятникова, засмеялся. — Убедил меня, брат... Но раз уж так, то и взвода никакого не нужно. Пойдем вдвоем. И прогоним.

— Вдвоем? — теперь поразился Курятников.

— Вдвоем. — И Перно, придвинувшись к нему, продолжал почему-то шепотом: — Знаешь, что в первый день Советской власти Мясников поручил взять штаб фронта лишь Щукину и Полукарову? Сказал: пойдете с ротой — драка выйдет, а пойдете вдвоем, — значит, сильны, никого не боитесь... Понял?

Курятников посмотрел на Перно чуть недоверчиво, почесал бороду, съязвил:

— То-то тогда этих двоих турнули из штаба!

— Ну, ведь тогда у нас силы и в самом деле не было, — согласно кивнул Перно. — А теперь...

— Оно и правда, сейчас не такое время, — сказал Курятников. — Пошли!

Когда они вошли во двор мастерских, то увидели слева под навесом несколько расседланных коней, возле которых возился казак с торбой овса. Заметив вошедших во Двор посторонних, он крикнул им: «Эй, эй, куды?» Но, сделав два шага, вдруг остановился, видимо припомнив, как этот небольшого роста крепко сбитый латыш разговаривал с их вахмистром.

— А, это вы? — казак смотрел с любопытством, но настороженно.

— Ну мы, — сказал Перно, потом оглядел двор и ворчливо добавил: — А навозу-то кругом, навозу... Чистить надо двор, казак, это же оружейные мастерские! Понимать надо...

Казак, не зная, что ответить, только хмыкнул. А Перно спросил:

— Ваш начальник, вахмистр, в конторе?

— Угу, тама...

Но в это время во двор из мастерской выбежали рабочие и радостно кинулись к Перно:

— Ян Францевич, душа, наконец пришел!

— Забыл друзей-приятелей, бессовестный!

— Просто навестить аль как?

— Пришел, на работу вернулся, друзья, — растроганно улыбаясь, отвечал им Перно. — Намаялся за эти дни, ребята. И соскучился по вас... Где этот «енарал» ихний? Ну-ка позовите его, ребята.

Пока двое рабочих бегали за вахмистром, Перно продолжал расспрашивать:

— Ну как тут у вас — порядок?

— Порядок, Ян Францевич, все чин чипом!

— А эти? — Перно кивнул в сторону казаков. Они к этому времени успели появиться откуда-то из помещении и теперь с напряженным интересом слушали их разговор. — Не озорничали, оружие не трогали?

— Кто, эти? — спросил один из старших рабочих, оглянувшись на казаков. — Да нет, мужики они ничего, место свое знали... Несли караул здесь, а в мастерских как раньше, так и сейчас дела ведет комитет...

— Ну-ну, — одобрительно сказал Перно.

— А-а, хозяин прибыл... — послышался в это время голос вахмистра.

Присутствующие расступились, и он шагнул в круг, в наброшенной на широкие плечи бурке, с чуть красноватыми, как от перепоя, глазами.

— Здравствуй, с чем пришел? — спросил он, однако не протягивая руки.

— Как с чем? — удивленно сказал Курятников. — Сам же говоришь — «хозяин». Вот он и пришел хозяевать... К себе пришел...

— А, и ты тут? — кивнул ему вахмистр и, приподнявшись на носки, через головы рабочих поглядел в сторону ворот. И тут же в его глазах появилось удивление: — А войско твое где?

— Ха! Это вы к нам с войском приперлось, а нам сейчас ходить сюда с войском ни к чему, — усмехаясь, ответил Курятников.

— Да, друг мой, — поддакнул ему Перно, — со вчерашнего дня, как на станции загудело, мы тут снова ходим свободно, без войск и охраны...

— Выходит, ваша взяла? — ухмыльнулся вахмистр.

— Как я вам и говорил, помните?

— Ну что же, — вахмистр протянул руку, — Давай бумажку.

— Какую бумажку?

— Ну от моего начальства. О том, что я должен сдать тебе мастерские.

— Вот еще... — пожал плечами Перио. — Буду я ходить к вашему начальству за бумажкой, чтобы вернуть наши мастерские!

— Да говорят тебе, наша «бумажка» вон на станции стоит и пушками на штаб глядит, где твое начальство сидит... — снова вступился Курятников.

Рабочие дружно загоготали. Но вахмистр, не на шутку встревоженный, заморгал глазами.

— Дык как же ж так, ребята... Я же ж не могу так, без приказу.

— Э, дружище, забыли уговор? — нахмурился Перно. — Ведь условились же, что, когда я вернусь, будете сдавать мастерские тихо-мирно, без шума.

— Дык мне ж попадет, что самовольно... — отчаянно замотал головой вахмистр. — Это ж прямо под расстрел.

— Ни... От кого попадет — от генералов? — спросил Курятников. И объяснил доверительно: — Ты, когда отсюда уйдешь, мимо штаба езжай да понюхай, какая вонища вокруг стоит... А отчего вонь? Оттого, что ваши генералы наложили в штаны и даже в сортир боятся выйти почиститься... До тебя ли им теперь или до мастерских...

Рабочие снова захохотали. А вахмистр, посмотрев на них, сунул копчик уса в рот и погрузился в раздумье.

— Ну как, будем составлять акт о приеме-сдаче? — спросил Перно.

Казак сердито выплюнул кончик уса вместе с руганью:

— Да ну его к..., твой акт! — И, подхватив бурку, кинул казакам: — Седлай коней, ребята!

Когда отряд покинул мастерские, Перно сказал Курятникову:

— Ну спасибо, товарищ ротный, что помог. Вернешься в полк — зайди в военревком и скажи, что мастерские снова наши, и если понадоблюсь им, то адрес мой прежний...

Нанеся два страшных удара по главным центрам противника на Западном фронте — «комитету спасения» и Фронтовому комитету и, в сущности, опрокинув их, Севзапком большевистской партии решил, что пришла пора вернуть власть в городе в руки Совета.

Вечером 2 ноября в городском театре вновь состоялось многолюдное собрание Минского Совета депутатов совместно с представителями воинских и фабрично-заводских комитетов. С докладом о текущем моменте выступил Мясников, появление которого на трибуне вызвало гром аплодисментов. Еще бы, ведь за последние пять дней весь город, затаив дыхание, следил за тем, как «комитет спасения», Фронтовой комитет, штаб фронта, окружив небольшую армию Мясникова во много раз превосходящими силами, пытались сломить, уничтожить ее. И все впали, что если этого не произошло, то в немалой степени потому, что оп, этот высоколобый человек с карими глазами, не только не дрогнул, но и вместе со своими помощниками сам наводил страх на противников и вот сейчас, без единого выстрела одержав победу, снова стоит на этой трибуне и снова говорит спокойно, уверенно о победе Советской власти как в столицах, так и здесь, в Минске.

А Мясников действительно словно преобразился. Мучительный период тягостного выжидания, когда все главные события происходили вдали, томительно долгие дни, когда его соратники и воспитанники держали экзамен на умение самостоятельно решать сложнейшие задачи, а оп в свою очередь держал экзамен, насколько хорошо сумел подготовить их к таким действиям, — остались позади. И от сознания того, что и он, и его товарищи выдержали самое строгое испытание и что наконец он снова обрел свободу действия, Мясников стал как будто выше, плечистей....

Доклад его был программным, ибо в нем Мясников изложил основные задачи Советской власти на ближайшее время. Кратко рассказав о событиях, происшедших в Питере, Минске и на фронте за последние дни, о маневрах контрреволюции, он заявил, что наступило время полной ликвидации «комитета спасения революции» и Фронтового комитета и, наоборот, развертывания деятельности военно-революционного комитета, который должен установить Советскую власть в Минске и в Белоруссии.

Когда он кончил эту речь и предложил голосовать за восстановление полной власти Совета в Минске и области, все, кто был в зале, вместо того чтобы поднять руки, вскочили и громко зааплодировали. Мясников минуту с улыбкой смотрел на эту ликующую массу людей — рабочих, солдат, своих товарищей по большевистскому комитету и Совету, — затем, напрягая голос, чтобы заглушить шум, крикнул:

— Товарищи! Подавляющим большинством голосов депутатов Минского Совета, представителей воинских частей и рабочего класса Минский Совет полностью берет власть в городе и области в свои руки!

Все снова бурно захлопали в ладоши, потом не очень стройно, но с воодушевлением запели «интернационал».

Утром 2 ноября, когда после ремонта пути наконец прибыл санитарный поезд, Пролыгин был одним из первых, кто встречал его. Стараниями военревкома весь городской транспорт был брошен на станцию, чтобы поскорее перевезти раненых в госпитали и больницы, и в этой сутолоке Пролыгин с трудом нашел Марьина.

— Здорово, браток, наконец-то вы добрались, — с чувством облегчения сказал он ему. — Поди, намаялись, пока чинили путь?

— И не говори... Страшнее этой ночи в жизни моей не было, — подтвердил Марьин. — Хорошо, что путевой сторож успел остановить наш поезд, а то ох и была бы кровавая каша... Но и то, пока мы там ждали, несколько тяжелораненых умерло, не дождавшись операции. Ну а как тут у вас дела?

— Тут порядок, считай, что город уже наш, — просто ответил Пролыгин.

— Ну а кто устроил этот взрыв — не выяснили?

— А как же, еще вчера ночью товарищ Мясников приказал Соловьеву заняться этим. Тот сегодня утром первым делом взял за шкирку здешнего начальника станции, а он, спасая свою шкуру, сразу и выложил все: оказывается, путь взорвали председатель «комитета спасения» Колотухин и адъютант главкома Завадский. А сделали они это по приказу комиссара фронта Жданова... Хотели сковырнуть наш бронепоезд, да не вышло...

— Ну и как? Не поймали их еще?

— Ищут, — сказал Пролыгин. — Надеюсь, поймают и тогда всыплют им по первое число за все подлые дела!

— Эх, жаль, что я должен сейчас же вернуться в армию, а то с превеликим удовольствием сам бы шлепнул всех троих! — с досадой воскликнул Марьин. И тут же вдруг вспомнил: — Да, Василий, к тебе просьба будет такая: с поездом обратно поедет и наша знакомая, сестра Евгеньева, — ведь надо заняться оставшимися в Погорельцах ранеными... А тут у нее муж будет в госпитале. Навещай его, ежели выкроишь времечко...

Пролыгин с интересом посмотрел на него, сказал:

— Будет время — навещу, но что ты-то об этом так печешься?

— Ну вот! Говорил же я тебе, что он летчик из армейского отряда, с нашим полком в бой ходил и в том бою ранение получил... Стало быть, он наш, понимаешь? И потом, между ним и Богдановной, похоже, кошка пробежала, и оба они на этом деле, видно, чересчур душой страдают — ведь молодожены же... В общем, поддержать надо человека.

— Ладно, брат, все понял, — кивнул Пролыгин. — А пока прощай, я пойду к своим, на бронепоезд.

Вечером он очень хотел попасть на заседание Минского Совета, но Мясников, все еще опасаясь внезапных враждебных действий со стороны штаба фронта, приказал ему остаться на бронепоезде и быть готовым к немедленным действиям.

И лишь 3 ноября утром он наконец ушел со станции, чтобы посмотреть, что делается в городе. Был пасмурный осенний день, по улицам шагали редкие прохожие, и ничто не говорило о том, что в этом городе произошли великие перемены. Несколько разочарованный этим, Пролыгин направился к Минскому Совету.

Войдя в кабинет Мясникова, он увидел, что перед ним у стола стоит какой-то молодой хорунжий в черкеске с газырями. Мясников хотя и был чисто выбрит, но выглядел очень усталым, и Пролыгин подумал: «Вот уж кто все эти дни не высыпался и не успевал поесть...» Но при появлении Пролыгина на лице Мясникова сразу возникла мягкая улыбка, на миг снявшая печать усталости. Он молча кивнул вошедшему и обернулся к хорунжему:

— Так, говорите, в этом вагоне лежат седла и овес, принадлежащие текинцам из охраны главкома?

— Да, товарищ председатель.

Мясников, не отрывая взгляда от хорунжего, потянулся к телефону, покрутил ручку, попросил центральную дать ему штаб железнодорожной Красной гвардии. Пока он ждал, Пролыгин успел подумать: «Выходит, паши снова взяли под контроль телефонную станцию? Хорошо!»

— Штаб Красной гвардии? — спросил Мясников в трубку. — Четырбока... Товарищ Четырбок? Мясников говорит. Скажи-ка, дружище, есть ли на станции вагон охраны главкома? Стоит на пути артсклада? — Мясников послушал, выразительно посмотрел на хорунжего, потом на Пролыгина. — А что в этом вагоне — не знаешь? — Он снова минуту слушал, потом одобрительно произнес: — Молодец, что осмотрел и запомнил... Ну спасибо за сообщение.

Он положил трубку на рычаг, посмотрел насмешливо-холодно на хорунжего.

— А о том, что в этом вагоне кроме седел и овса есть еще ящики с пироксилиновыми шашками, надо было сказать сразу, хорунжий!

Нагловатое лицо казака сразу стало безразличным, и он пожал плечами:

— А я и не думал о них. Нам лошадей надо кормить. — И он ощерился. — Ведь революция революцией, а лошади должны быть сытыми, правда?

— Истинная правда, — с тем же насмешливо-холодным взглядом кивнул Мясников. — Кстати, познакомьтесь: это товарищ Пролыгин, тот самый товарищ, который возглавил бронепоезд Второй армии и привел его в Минск... Сейчас он комендант этого бронепоезда, ему же вменили в обязанность взять под охрану артиллерийский склад. Он вам и выдаст овес и седла.

«Я? — подумал удивленно Пролыгин. — Почему не Четырбок или кто-нибудь другой из станционных? Ведь я даже не знаю, где стоит этот самый вагон. А... Кажется, понял в чем дело...» — И он повернулся к хорунжему:

— Что ж, приходи через часик-полтора на станцию, выдам тебе и овес, и седла. Но предупреждаю: ежели кто притронется к ящикам с пироксилином — тут же будет расстрелян, понятно?

Казак посмотрел ему в глаза и понял, что этот гренадер попусту говорить не любит.

— Да что мне твои ящики... Они нам ни к чему... — пробормотал он. — Так, говоришь, через полтора часа? Придем, конечно, придем!

Он торопливо отдал честь Пролыгину и вышел из кабинета. Мясников разразился громким смехом:

— Видите, какого вы нагнали страху... Выскочил как ошпаренный. И честь отдал вам, а не мне.

— Думаете, не придут за овсом-то? — понял его мысль Пролыгин.

— Какой там овес... Его у них здесь хватит. — И Мясников добавил уже иным тоном: — А вот за пироксилином присматривайте. Он им зачем-то понадобился. Хотя не могу понять: зачем им сейчас пироксилин? Ведь их дела теперь не то что несколькими ящиками пироксилина, но и целым арсеналом не поправишь... — Он подумал и, вздохнув, покачал головой: — Вот ведь недальновидный народ сидит в этом штабе, товарищ Пролыгин. Ну нисколько не понимают хода истории...

Пролыгин присел на стул и доверчиво, как у опытного врача о состоянии больного, спросил:

— А каков он будет дальше, этот ход истории, товарищ Мясников?

Мясников усмехнулся этому его тону и хотел было ответить шутливой фразой. Но из множества людей, которые за эти последние месяцы неожиданно появлялись возле него, поражая талантом, целеустремленностью и мужеством, этот солдат с хитринкой в глазах особенно понравился ему, поэтому Мясников ответил серьезно:

— Что ж, ход истории пока ясен, товарищ Пролыгин. Социалистическая революция в Питере победила. Ленин крепко стоит у власти — теперь это бесспорно. Ну а у нас дела пойдут несколько медленнее — по причине опасного соседства немецкой армии, которая, как мы в этом убедились, может каждую минуту вмешаться в наши дела... — Он нагнул голову, задумчиво постучал согнутым указательным пальцем по столу, словно забыв о присутствии Пролыгина, потом тряхнул головой и сказал уже другим тоном: — Ну ладно, там увидим... А вот об охране арт-склада на станции — я это сказал серьезно. Вы командуете самой грозной нашей силой в этом районе, поэтому будет правильнее подчинить все остальное вам...

А тем временем дела на фронте шли по намеченному Севзапкомом плану. В первых числах ноября во всех трех армиях состоялись съезды, на которых старые зсеро-меньшевистские комитеты были заменены новыми, большевистскими военно-революционными комитетами. Председателем военревкома Второй армии был избран поручик Рогозинский, Третьей армии — прапорщик Анучин, Десятой — солдат Яркин.

А в Минске 4 ноября военревком издал приказ №5, в котором говорилось: «Ввиду явных контрреволюционных действий бывшего комиссара Западного фронта В.А. Жданова, выразившихся в вызове частей войск для разгрома Минского Совета и посылке войск в помощь Керенскому, подвергнуть В.А. Жданова личному задержанию и немедленно препроводить его в Петроград в распоряжение Военно-революционного комитета... Немедленно подвергнуть Т. Колотухина личному задержанию и предложить военно-полевому прокурору... начать расследование... Ввиду распада «Комитета спасения» объявить его распущенным и приказы его не подлежащими исполнению».

И тогда генерал Балуев понял, что пора выкинуть белый флаг. В тот же день, явно после долгих раздумий, он вызвал к себе генерала Вальтера и некоторое время оставался с ним взаперти в своем кабинете. А когда Вальтер вышел оттуда, находившиеся в приемной адъютанты и штаб-офицеры по его хмурому виду поняли, что между двумя старшими начальниками произошел тяжелый разговор и что командующий принял решение более чем неприятное, в особенности для Вальтера.

Вскоре после этого уже в кабинете председателя военно-революционного комитета раздался телефонный звонок и густой бас генерала спросил Мясникова, не считает ли он, что им необходимо встретиться для выяснения дальнейших отношений между штабом фронта и военно-революционным комитетом.

— Я хочу напомнить вам, господин генерал, что ровно десять дней тому назад мы через наших представителей уже договаривались со штабом об этих взаимоотношениях, — ответил Мясников чуть укоряющим тоном. — Но штаб, увы, оказался очень ненадежным партнером, при первой же возможности вероломно нарушившим принятые им обязательства... Так что вы должны понять, почему мы не спешим еще раз проявлять инициативу в налаживании контактов. Мы ждали, пока штаб сам созреет до понимания истины, что ему надо подчиниться новому политическому руководству.

Некоторое время в трубке слышалось лишь тяжелое сопение, затем генерал произнес:

— Именно об этом я и хотел говорить с вами, господин Мясников.

— Для подобного разговора вы должны встретиться не только со мной, господин генерал, а со всем военно-революционным комитетом, — объяснил Мясников, — Поэтому будет целесообразнее, если вы соблаговолите приехать сюда, скажем, через час. К тому времени мы успеем собрать членов комитета.

В трубке снова послышалось шумное дыхание.

— Я приеду, — наконец ответил Балуев.

Через час Полукаров встретил автомобиль главнокомандующего у подъезда. Там по обыкновению было много разного народа — солдат, красногвардейцев, представителей фабрично-заводских комитетов и просто посетителей, и все они на минуту замолкли, глядя на вылезающего из автомобиля генерала в серой каракулевой папахе и светлой шинели с красной подкладкой. Балуев только на миг задержал взгляд на присутствующих (к его радости, на их лицах не было ни злорадства, ни насмешки), потом, глядя прямо перед собой, последовал за Полукаровым в помещение ВРК.

Члены военревкома, собравшиеся у Мясникова, встретили главкома тоже сдержанно, но без враждебности. Генерал отвесил всем общий поклон, так и не решив, как к ним обратиться: «здравствуйте, господа» или «здравствуйте, товарищи». Мясников каким-то чутьем угадал это и, пригласив сесть, сказал:

— Мы вас слушаем, господин генерал.

Балуев тяжело уселся на стул, минуту молча смотрел на стол, покрытый зеленым в чернильных пятнах сукном, словно не зная, с чего начать, потом полез пальцами в карман кителя и достал сложенную вчетверо бумагу.

— Я составил проект одной телеграммы, которую собираюсь отправить всем начальствующим лицам фронта, — начал он. — В ней кратко изложены вопросы, о которых я намеревался беседовать с вами... Так, быть может, вы просто почитаете и выскажете ваше мнение?.. Гм...

— Можете называть нас «господами», если это обращение вам более привычно, — подсказал ему Мясников.

Он мягко отобрал у смешавшегося от его замечания генерала бумагу, внимательно просмотрел, потом передал сидевшему напротив Щукину.

— Вы ведь наш комиссар при штабе, Степан Ефимович, и вам в первую очередь надо иметь об этом свое мнение... Прочтите-ка вслух, — сказал он.

Щукин поправил очки и начал читать:

— «В Минске «Комитет спасения революции» распался. Комиссар фронта В.А. Жданов сложил полномочия. Верх взял Совет рабочих и солдатских депутатов, образовав Военно-революционный комитет, который взялся держать все в порядке. Наша, начальников, в настоящее время задача заключается в удержании фронта и в недопущении в войсках междоусобных и братоубийственных столкновений. Так как вся власть перешла к Военно-революционному комитету, я заявил ему, что до установления новой власти в России и водворения порядка ни в какую политическую борьбу не вступлю и никаких шагов к выступлениям не буду делать; то предлагаю и вам в политическом отношении держаться принятой мной тактики и обратить все свое внимание и употребить все силы на то, чтобы удержать войска на фронте и без вызова Военно-революционного комитета не допускать самочинных перевозок и передвижений их, пользуясь для этого влиянием образовавшихся в армиях Военно-революционных комитетов.

Балуев».

После прочтения телеграммы наступило молчание. Все понимали, что этот документ, в сущности, является письменным подтверждением капитуляции штаба и самого главкома. Но вот приемлемы ли условия этой капитуляции?..

Мясников снова взял текст телеграммы, скользнул но нему глазами, затем сказал:

— Что ж, это очень разумный документ, господин генерал. В нем, во-первых, правильно констатируется положение дел в настоящий момент: в Минске действительно верх взял Совет и вся полнота власти перешла в руки военревкома. — Мясников сделал движение головой, подразумевая присутствующих. — Мы принимаем к сведению и вашу личную позицию — «ни в какую политическую борьбу не вступать и никаких шагов к выступлениям но делать» — и одобряем ваш призыв к остальным начальствующим лицам — следовать вашему примеру... Правильно поставлена вами и задача начальникам: удержать войска, не допускать самочинных перевозок и передвижений и в целом подчиняться новым военревкомитетам армий... Думаю, что этот документ можно считать своего рода соглашением между штабом и военно-революционным комитетом Западного фронта и Северо-Западной области. Есть ли у членов комитета какие-либо замечания или предложения?

— У меня есть, — сказал Полупаров. — В этом документе очень неопределенно сказано насчет комиссара Временного правительства Жданова — «сложил полномочия»... На самом же деле он пытался устроить крушение бронепоезда Второй армии, чуть не взорвал санитарный поезд с ранеными гренадерами, за что арестован нами. Мне кажется, что в документе нужно дать всему этому соответствующую оценку.

Мясников неожиданно повернулся к Щукину и спросил:

— А что по этому поводу думает новый комиссар при штабе фронта?

Щукин потрогал очки, посмотрел на густо покрасневшего от натуги Балуева и сказал рассудительно:

— Хотя замечание товарища Полукарова в сути своей и правильно, но не надо забывать, что обсуждаемый документ всего лишь телеграмма главкома начальствующему составу фронта. Поэтому едва ли можно требовать, чтобы именно главком и именно в этой телеграмме давал оценку действиям комиссара, назначенного Временным правительством. Достаточно, что это сделали мы, высший политический орган фронта и области, в другом документе. А господин генерал пусть отправляет телеграмму в таком виде.

«Молодец Щукин», — невольно подумал Мясников, сразу поняв, что этим своим выступлением комиссар значительно облегчил дальнейшую совместную работу с генералом.

— Я полагаю, что нам нужно согласиться с мнением комиссара штаба, — кивнул он.

Балуев встал и спросил у Мясникова:

— Тогда позвольте мне считать свою миссию здесь выполненной и откланяться?

— Да, господин генерал, — согласился Мясников.

— До свидания, господа, — поклонился Балуев остальным. И обратился к Щукину: — Я прикажу привести в порядок ваш кабинет в штабе, господин комиссар.

— Спасибо, господин генерал, — церемонно ответил Щукин. — Я приеду сразу после заседания.

...По дороге в штаб генерал Балуев сидел в автомобиле деревянно-прямо, угрюмо уставившись глазами в пустоту и лишь время от времени издавая какие-то глухие вздохи, Где-то в душе он был глубоко смущен тем, что сейчас произошло в кабинете Мясникова. И это было отнюдь не чувство досады и обиды за то, что он, генерал от инфантерии, главнокомандующий важнейшим из русских фронтов, поехал на поклон к каким-то прапорщикам и солдатам. С этим он примирился еще утром и, отправляясь на заседание ВРК, понимал, что едет сдаваться на милость победителя со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Нет, его крайне огорчила атмосфера, которую он почувствовал на этом заседании... Именно огорчила, потому что она разительно отличалась от той, которая окружала его по крайней мере последние месяцы. Как ни грубо была сколочена его солдафонская душа, как ни полон он был всяких предубеждений, но не мог не заметить, насколько четко и с пониманием велось дело на этом кратком заседании ВРК. Начать с того, Что военревкомовцы все сразу поняли, что «телеграмма», которую он, Балуев, представил им якобы на согласование, на самом деле является документом, разъясняющим позиции главкома фронта во вновь создавшейся ситуации в Минске и на Западном фронте. Поняли и обсуждали именно как такой документ.

И примечательно было то, что, относясь к этому документу со всей серьезностью, они не рассусоливали, не развернули долгих словопрений, а быстро утвердили его. Причем то, что все обошлось высказыванием, в сущности, одного Мясникова, вовсе не означало — Балуев сразу понял это, — что остальным здесь была отведена роль молчаливых свидетелей. Балуев очень хорошо знал: полгода назад, когда большевики вышли из подполья, имя Мясникова было известно даже не всем членам его партии, и если он за это время стал первым на Западном фронте, то лишь благодаря своему уму, знаниям, энергии... Нет, просто они все были единомышленники, отлично понимающие друг друга, и не считали нужным повторять то, что Мясников высказал достаточно ясно и правильно.

И тут генерал невольно вспомнил «своих»! Жданова, Нестерова, Злобииа, Колотухина... Они были мелочны, тщеславны, суетливы, упивались своим положением «вершителей судеб фронта», «деятелей крупного масштаба»; на таком, например, совещании, как сегодня, каждый из них произнес бы получасовую речь, чтобы высказать свою «особую» точку зрения. Это было еще полбеды. Но Балуев только сейчас понял, что эти «его» политики имели убеждения... ну как бы это сказать... легковесные, что ли... Во всяком случае, эти убеждения не были выстроены, как у этих, в стройную, словно математически высчитанную, систему... Поэтому они часто путались в любой ситуации, не могли найти верного решения, кидались из крайности в крайность и вот — оказались побитыми,

И несмотря на то, что Балуев был врагом большевиков — хотя бы потому, что они за короткий срок отняли у него полуторамиллионную армию, — но сейчас, сравнивая их со «своими», он невольно укорял последних:

«Да, голубчики, мелко мы плавали... Ну, мы, военные, чего греха таить, оказались не готовыми к революции, не понимали политику и уступили это дело вам... Но ведь и вы оказались не в состоянии тягаться с этими — солидными, настойчивыми, последовательными... Эх-хе-хе!.. Не знаю, до чего доведут они несчастную Россию, но вы наверняка не довели бы ее до добра...»