Глава 1. Путь на юг 4 страница

Тебе же удалось обуздать целое войско в Кампилье? — напомнил я.

То были крестьяне, чуждые кшатрийской гордости. Их сплотило отчаяние, а я просто направил эту слепую силу на цели, казавшиеся тогда благими, — ответил Кумар, — а здесь еще предстоит создать поток. Что рождает движение — приказ, сила, выгода. Они привыкли к действию. Действие порождает привычка подчиняться приказу или стремление к выгоде. Но ведь есть же и путь разума. Что порождает мысль? Удивление, сомнение, даже простое любопытство. Не может быть, чтобы эти качества, свойственные каждому ребенку, не дремали где-то в глубине их непробужденных, но все же живых сердец. Мы должны заставить их вступить с нами в поединок на нашем поле, по нашим законам. Тогда, если позволит карма, можно будет и выиграть.

* * *

Дабы не угас в сердце страстный порыв к свершениям, милостивые боги всегда своевременно посылают нам испытания. На другой день дорога вывела нас к околице богатой деревни. Запах сытной мясной похлебки и вид юных девушек породил в грубых умах воинов бесхитростный порыв грабить. Кшатрии остановили коней, и один из воинов развязно заявил, что все нуждаются в отдыхе и хорошем развлечении.

Это можно было предвидеть! Давно ли еда и телесный жар потеряли власть над моими чувствами? Сколько раз я сам тщетно пытался обуздать дикий голод? Как мечтал о пирах и ласковых прикосновениях шелковистой кожи? Лишь со временем эти сладостные оковы майи — камни на крыльях духа — опадают, как осенние листья с деревьев в северных горах. Но именно сила простых потребностей владеет человеческим существом, не отделившим себя от животного мира. Теперь эта сила грозила бросить на нас наших же воинов, плескала ненавистью сквозь сотни знакомых глаз, трепетала ожесточенной решимостью, как прижатая палкой кобра.

Двадцать наших панчалийцев уже построились в боевой порядок, готовые ко всему. Но мы с Ку-маром понимали, что этих сил едва ли хватит, чтобы подавить зарождающийся мятеж.

И тут ракшас ярости овладел мной. Ничего нельзя было изменить в этом мире. Не удалось патриархам Высокой сабхи, не удалось Кумару в Кам-пилье, не удается и нам. Ни здравый смысл, ни знания не помогали. Чувствуя обреченность своих усилий, негодуя на тупость людей и жестокость богов, я дал выход воинскому пылу.

Внутренне это ощущалось как бросок всем телом на упругую, вязкую стену. Черная пелена Ка-лиюги или первобытная дикость угрожали ничего не ведающей деревне? Мне было все равно. Моя ответственность была не перед потомками, а перед этими угрюмыми, почти бесчувственными перво-родцами новой расы. Мы призвали их, притащили сюда, прокладывая дорогу в Хастинапур. Если они устроят бойню в деревне, это будет наша вина.

Разговоры были бесполезны. Я соскочил с коня и подошел к кшатрию, осмелившемуся противостоять нам.

— Я научу тебя дхарме кшатрия… — угрожающе сказал я, впившись в него взглядом, пытаясь подавить волю, — своим мечом.

Он был здоровый, кряжистый, прошедший не одно сражение воин, и не боялся меня. Под ободряющие крики своих друзей он слез с коня и с лязгом выхватил меч из ножен. Панчалийцы и Ку-мар застыли в напряженном ожидании, следя, чтобы никто не вздумал вмешаться.

Мой соперник действительно неплохо владел оружием, но он не обучался у Крипы. Фиолетовая звезда на острие моего клинка вошла в его кожаный панцирь с хрустом и мерзким чавкающим звуком. Я вырвал меч, и тяжелые капли крови покатились по пыльной дороге, свертываясь на глазах в черные шарики.

— Кто еще готов уйти в царство Ямы? — хрип ло спросил я. — Скольких я должен перебить, что бы спасти жизни остальным? Безумцы, вы не понимаете, что мы на земле врага. Сожгите дерев ню, и на нас начнется охота. Убегите по одному, и вас переловят по одиночке, убьют, не спросив, куда вы идете. Для вас надежда выжить — идти за нами, повинуясь приказам. Вы похожи на стаю шакалов, рвущихся к добыче, так я и буду обра щаться с вами, как с шакалами.

Что-то там блеснуло в глазах двух-трех воинов, возможно даже зарождающаяся мысль. Мне некогда было думать об этом. Все мои внутренние силы были направлены на то, чтобы подавить любой протест, еще тлеющий в темных душах. Вот в таком состоянии полной самоотдачи вожди дваждырожденных и попадают под власть ракшаса — мелькнула холодная мысль. Мелькнула и погасла. Брахма ушла из тела. Я почувствовал усталость и опустошение. Вокруг стояла густая, вязкая тишина. Я сделал усилие и взглянул повнимательнее в лица тех, кого за мгновение до этого ненавидел: под синим небом на обочине дороги стояла толпа усталых, подавленных, трепетно внимающих мне людей. Оказывается, они даже успели сойти с коней, выражая тем самым свое почтение гневному командиру.

— Ну, что застыли? — бодро рявкнул Кумар. — Подтяните ремни, проверьте оружие и залезайте в седла. Поход доблестной армии продолжается.

* * *

Кшатрии присмирели. Но, увы, узы подчинения совсем не похожи на тонкие лучи понимания и любви. Это мы познали на собственном опыте, обреченные без устали сжимать поводья чужой воли. Наши действия изменяли жизнь, а жизнь стремительно изменяла нас. Главное бремя водительства принял на себя Кумар. Он куда лучше подходил для этой цели. Куда девался водопад чувств и порывов, который изливало его сердце в безумные дни проповедей панчалийцам? Черты лица заострились и отвердели. Глаза потеряли глубину и текучесть, но налились упрямой жесткой силой. Голос обрел глубину и властные ноты. Думаю, что менялся и мой облик. Иначе, почему бы я ловил на себе чужие взгляды, выражавшие благоговейное ожидание команд. Льстило ли это моему самолюбию? Наверное, да (хоть это чувство и не пристало дваждырожденному), но куда больше тревожило. Противясь долгу, я все никак не решался войти в центр силы и помочь Кумару.

Будь на моем месте Митра, ему бы не пришлось мучительно искать слова и жесты кшатрий-ского командира. Мысленно я воплощался в своего друга, пытаясь подражать его гордо-заносчивому виду, тону речи, даже простецким шуткам. Я притворялся, опасаясь только одного: как бы мои воины не почувствовали, что я, не потомственный кшатрий, а деревенский парень, сродни презираемому ими Мурти. Никто из подчиненных не должен был догадаться об этой подмене, ибо они мерили жизнь по своим законам.

Об этом мы говорили с Кумаром, пытаясь как можно быстрее найти выход, пока страх и почтение, поселившиеся в умах этих людей, вновь не задернула пелена забвения.

— У нас сейчас есть две возможности, — сказал Кумар, — улизнуть самим от нашего доблестного воинства и постараться никому об этом не рассказы вать, иначе нас поднимет на смех вся армия Пандавов. А второе — все-таки начать управлять этим мутным потоком. Они же простые, а простыми управлять лег ко, по крайней мере, так говорят.

Я невесело усмехнулся:

— Вопрос только в том, как это сделать. Кумар ответил совершенно серьезно:

—: Измениться. Даже утренние омовения возводят невидимую стену между нами и кшатриями. Как бы это ни претило нам, придется отказаться от всего, что кажется непонятным и враждебным нашим воинам. Доверяют тому, кого понимают, кто кажется близким, доступным. Значит, чем грубее и проще станут наши манеры и речь, чем быстрее мы откажемся от столь дорогих нам привычек дваждырожденных, тем быстрее воины сплотятся вокруг нас.

Мы начали с того, что надо заставить наших кшатриев измениться, а ты мне сейчас объясняешь, что меняться должны мы сами. Хочешь, чтоб мы стали одними из них? Превзошли их в силе и жестокости? Тогда-то они нас зауважают и сразу изменятся!

Не знаю, — тряхнул курчавой головой Кумар. Его отрешенный взгляд скользил по пустынному горизонту в поисках неведомого знака. — Это, вроде, тоже противоречит дхарме дваждырожденных. Давай думать — что вообще заставляет человека меняться?

Что изменило меня? — задал я вслух вопрос, на который столько раз отвечал мысленно и каждый раз по-другому.

Вот именно! Что сделало из крестьянского парня столь противоречивую смесь брахмана с кшатрием?

Желание удрать из деревни во дворцы Хас-тинапура, о которых я наслышался от чаранов… Я не знал, что это такое, но песен да совета риши хватило для того, чтобы вырвать меня из привычной жизни.

— И вместо дворцов получил вот это! — Ку мар неопределенным жестом охватил и дорогу, и грязные поля, и наших всадников.

Мечта просто отодвинулась, но не потеряла привлекательности, сейчас сон сгустился, обрел форму, силу, свет. Чтобы достичь Двараки, а потом и Кампильи, мне пришлось обучиться самообузданию и владению мечом, Сокровенным сказаниям и традициям дваждырожденных.

Значит, ты сам же и забросил в свое будущее цель, ради которой пришлось потом истязать себя в ашраме, безоговорочно служить Пандавам, пятнать карму кровью.

Подожди… Я хочу сам понять. Пока я жил удовлетворенный самим собой, не мечтая о большем, не было и тоски по несбывшемуся. Потом появились желания, детские мечты и пропал покой. Я начал чего-то хотеть. Разница между привычной серой жизнью и неясными наивными мечтами создала пустоту, которая требовала заполнения. Щель в плотине! Пустота втянула стоячую воду жизни, создавая поток. Цель все отодвигалась, поток усиливался, размывая плотины. Похоже, что я сам себя тащил. Цель уходила все дальше в будущее, требуя все больше сил для достижения, усиливая поток, в который уже включились и воля, и разум, и чувства. Вместо неосознанных желаний теперь — цель, обретающая форму и свет. Но ведь в конце концов и эту цель я сам туда закинул — в свое будущее.

Ну вот, мы и придумали! Тобою же созданная цель изменила твой разум и тело. Пусть цель выдумана, но новые силы и мысли, рожденные на пути, — они-то реальны. Так что же создает сегодняшний день человека, способного размышлять, — прошлое или будущее?

Конечно, будущее! — воскликнул я.

Вот! И я так думаю! Силы посылает нам будущее — невидимое, бесплотное, сотканное из майи. Прошлое — лишь кармическое зерно, которое может дать росток будущей устремленности. А может и не дать… Почему спят зерна духа в этих могучих телах? Кто дарит первую мечту? Что толкает росток вверх? Карма? Боги? Риши, проходящий за околицей деревни?

Так что делать с нашими кшатриями?

Пробудить в них простую человеческую неудовлетворенность. Они должны чего-то очень захотеть, ну, разумеется, кроме грабежа Хастинапу-ра, что заставит их измениться. Прямо здесь, сейчас. Мечта, вера или надежда — все подходит, чтобы выбить их из сонного оцепенения.

Но какую надежду мы можем подарить им сейчас?

По совести сказать, любую, — невесело усмехнулся Кумар, — все равно ты ничего не успеешь объяснить и доказать им за тот короткий промежуток времени, что отделяет нас от последней схватки. Но создать поток мы можем. Я, как ты знаешь, это уже делал в Кампилье.

Ну, так ты ж был воплощением Шивы.— Не надо смеяться. Каждый пробудившийся способен увлечь за собой других. Без твоей помо щи мне не обойтись, так что прими облик Шивы или Агни, воплотись в раджу или в Муни-всесиль– ного, и посмотрим, чего стоят годы ученичества в ашраме против подготовки кшатриев.

Пришлось соглашаться, так как другого способа найти общий язык с кшатриями я не видел. Так законы жизни дваждырожденных покинули мой походный быт. И постепенно, сидя в одном кругу с воинами, вкушая горячее жирное мясо, пальмовое вино и хохоча над их незамысловатыми шутками, я даже начал получать некоторое удовольствие.

Как эти ночные привалы у костра отличались от круга дваждырожденных под небом Кампильи! Хохочущие личины, изуродованные шрамами, с всклокоченными волосами и желтыми зубами вместо спокойных, словно освещенных изнутри, лиц моих товарищей. Но и они начинали слушать, не в силах противиться очарованию сказаний дваждырожденных.

— Губитель недругов, причастный высокой доле, Арджуна обратил свои помыслы к прибы тию небесной колесницы. Дивная вимана — повозка небожителей, ведомая возничим Матали, показалась в небе. Словно рассекши облака, она залила своим блеском все страны света. Грохот ее был подобен реву тучи. Посланец небожителей призвал Арджуну взойти на колесницу. И великий бесстрашный лучник ответил: " Раз ты вступил на нее, взойду и я, подобно добродетельному мужу, ступающему на благую стезю вслед за Учителем". (Невозможно поверить, но даже Арджуна боялся виманы. Я впервые подумал об этом, пересказы вая историю, слышанную в высоких залах Панча– лы. Вот эти-то колебания сына Кунти и свидетель ствовали о правдивости рассказа.) И Арджуна, сердечно ликуя, читая мантры, последовал за Ма тали. (А я бы рискнул взойти на летающую по возку? Как бы хотелось постичь ту силу, что дви гала ею, вырываясь подобно хвосту бездымного пламени…) Те сияющие тела, которые наблюда ем мы в виде звезд и которые хоть и огромны, из– за удаленности своей кажутся крошечными, как огоньки светильников, увидел Пандава во всей красе их, сияющих своим внутренним светом.

Я рассказывал то, что помнил из песен чара-нов, не объясняя и не переиначивая. Тогда я и сам не мог вообразить, насколько божественное прозрение способно вместить истину. Мое сердце верило. Толпа воинов внимала, затаив дыхание, и головы сами собой поднимались к бездонным небесам, по которым скользили алмазные узоры созвездий Мригаширши, Пхальгуны, Критики.

А оружие? Вы видели оружие богов? — тревожно спросил кто-то из воинов.

Чараны поют, что Гандива — лук Арджу-ны — создан самим Варуной, — добавил другой. — И у Кришны, говорят, есть божественный диск Чакра, способный сгустком пламени прорезать колесницу.

Мы видели Гандиву в бою, — тихо ответил я. — Не думайте о том, что превосходит человеческое понимание. И вы, опираясь на внутреннюю силу, можете стрелять без промаха. Надо только понять, что не меч, но дух прорезает скалы…

Как нам поверить в это? — отважился спросить Мурти. — Я привык верить в то, что вижу собственными глазами или могу пощупать…

Опираясь на очевидность, вы впадаете в заблуждение, ибо телесное зрение пребывает в майе, — ответил Кумар.

Какая майя? Это в жизни брахманов все как-то тревожно, зыбко… Ну оно и понятно — там все больше воля богов. А я вот что попробовал — то и знаю. Так надежнее…

Ну да, пока вертишься в кругу привычных дел и опасностей, а если жизнь твоя перетряхивается, как стаканчик для игры в кости, то твой опыт повисает ненужным грузом на плечах. Ты вот привык драться по-своему, так в тебя теперь никакими силами новое умение не влить. А поймешь ты свою ошибку только тогда, когда слитные ряды куру пройдут по вашим костям, как слон по ореховой скорлупе.

Воины недоверчиво пожимали плечами и прятали глаза. Невозможно было заставить этих людей пережить события до того, как они произошли, и уж тем более постичь последствия.

— Не хотите слушать, будете набирать опыт на поле боя, как заслуженное воздаяние за само мнение и тупость.

Кумар погрузился в мрачное молчание. Он, как и я, понимал, что тогда будет слишком поздно.

* * *

Через несколько дней я решился обратиться к своим воинам с просьбой совершать омовения и был.буквально потрясен волной страстей, которую всколыхнула в них эта незначительная, на мой взгляд, просьба.

— Что мы, брахманы, что ли? — возопили те, кто день за днем до этого беспрекословно выпол нял мои приказы. — Или мы недостаточно чисты, чтобы следовать за вами?

Кумар прошептал мне на ухо:

— Видишь, их волнует совсем не та чистота. Стоит им залезть в воду вместе с низкородными, как они осквернят свою варну. В отряде-то не одни кшатрии.

И он указал на Мурти.

— Но от них же разит потом! — возразил я. — Как же еще позаботиться об их здоровье?

Кумар искренне засмеялся:

— Это говорит человек, со спокойной совес тью увлекающий их в безнадежную битву. Если заботишься о здоровье воинов, то лучше распусти их по домам — грязных, неумытых, какие они есть.

В словах Кумара было здравое зерно, но переубеждать-то мне надо было не Кумара, а толпу недоуменных, рассерженных воинов. Отменить приказание означало поколебать собственное достоинство. И тут я понял, что не могу и не хочу отступать. Наверное, после убийства того несчастного кшатрия, осмелившегося перечить мне, я ощутил силу. Она уже не покидала моего тела, а лишь требовала возможности выхода.

Я решительно повернулся к ропщущим, чувствуя, как брахма привычной волной облила плечи и позвоночник, обретая форму слов и невидимого волевого потока.

— Слушайте, воины, для истинного кшатрия битва, что для брахмана — жертвоприношение. Как брахман, готовясь к встрече с богом, омывает тело, так и кшатрий должен очистить себя. Так не ужели следование этому обряду может быть ос корбительным? Вода, рожденная Землей и Луной, смывает зло и беду. В Сокровенных сказаниях, к истине которых я хочу вас приобщить, предписа но совершать омовения два раза в день — на вос ходе и на закате, а также полоскать рот и чистить зубы молодыми побегами баньяна.

Короче говоря, я убедил их. На следующем привале нам как раз встретилась мелкая, поросшая тростником, река. С веселой грустью, переходящей почти в умиление, я смотрел, как здоровенные мужчины, сбросив одежду и оружие, входят в воду, льют ее на голову из сомкнутых ладоней, шепча молитвы — кто какие знает. Потом они вошли во вкус и начали носиться по мелководью с грацией носорогов, расплескивая мутную, илистую жижу.

Мы точно не осквернимся? — уже весело спросил один из освежившихся воинов.

Ты сам примечай, — в тон ему ответил я.— Разве после купания ты не чувствуешь себя лучше? И в пище надо быть разборчивее, и пальмовой водки пить меньше. Я не знаю, откуда взялись эти предписания, но раз они позволяют нам реже болеть, значит, они ведут ко благу.

— Оно конечно. Особенно, если это угодно бо гам…

С этого дня кшатрии начали мыться. Я считал это большой победой, а Кумар — излишней роскошью.

* * *

Мы ехали от деревни к деревне, от городка к городку, уже не особенно скрываясь, ибо число воинов, давших нам клятву верности, неуклонно росло. Новобранцам рассказывали о несметных сокровищах Хастинапура уже с такой пламенной уверенностью, как будто эти сокровища уже лежали в наших дорожных тюках. Это избавляло меня от еще случавшихся угрызений совести. Этим людям нужна была сказка, обман, цель, стоящая того, чтобы ради нее жить или хотя бы доблестно умереть. Что ж было делать, если наши представления о смысле жизни, добре и зле, как и о прочих очень важных для дваждырожденного вещах, не совпадали.

Все больше становилось людей, поверивших и идущих за нами… Они сковывали нас цепью долга, напоминая, что никто в этом мире не обретает полной свободы.

Огромная страна лежала перед нами. Сияла бронза панцирей и шлемов, словно сила, принявшая облик чешуйчатого змея, ползла по дорогам на север. А для коршуна, черным крестом повисшего под бирюзовым куполом небес, мы были лишь случайным проблеском света, искрой в зеленом мраке джунглей. Искра летела в пламя костра, который ждал нас впереди.

Стоит ли тратить время на купания, если через месяц большинство из них все равно отправится в царство Ямы? — с горечью спросил Кумар.

А разве наши учителя, давая знания, считали годы нашей жизни? Перед вечностью два месяца или двадцать лет равно ничтожны, а свет истины бежит по цепи поколений, как огонь по сухой траве… В конце концов, у воина, не отвлекающегося на укусы паразитов, больше возможности сосредоточиться на битве.

Так я объяснял свои усилия Кумару. На самом деле, их истинная причина была в ином. Что-то мерцало в глубине моего сознания, набухало силой, рвалось наружу, готовясь осуществиться. Медленно, но неизбежно приходило понимание этого нового зова. Я начал смутно догадываться, что карма командира—это совсем не та гнетущая ответственность за тупых, равнодушных, ненавидящих тебя простецов, которую приняли мы с Кумаром на свои плечи. Моя сущность требовала проникновения в их души, а значит, изменения их.

Однажды я остановил отряд, в благом намерении устроить настоящие учения. На этот раз возмущение кшатриев было куда более глубоким и единым, чем в случае с купанием.

— Никто не смеет лишать нас кшатрийского достоинства, — негодовали воины, — только про столюдины нападают толпой.

Перебивая друг друга, они кричали, что и сами знают, как вести поединки с противником в соответствии с дхармой. Каждый кшатрий учился сжимать меч чуть ли не раньше, чем грудь кормилицы, и настолько гордился своим происхождением, что скорее дал бы себя убить, чем встать в строй.

Признаться, я опять растерялся, но ощущая новую силу, не испытывал гнева. Ткнув наугад в грудь одного из стоявших предо мной воинов, я приказал:

— Говори! Спокойно и почтительно — что тебя возмущает.

Это оказался один из кшатриев, выбранных Кумаром в самый первый день. Он смиренно сносил все тяготы пути, не раз сидел у нашего костра, пытаясь слушать и понимать. Но сейчас обиженная решимость сделала его лицо похожим на помятый в бою панцирь. Капли пота стекали по его грязным вискам, выдавая обреченное упорство. Он почтил меня поклоном и заговорил:

Послушайте, повелитель, мы смиренно идем за вами. Мы готовы подчиняться своим командирам, ведь мы дали клятву верности. Но как же я починюсь общей воле? Как удастся мне проявить доблесть и совершить подвиги, положенные кшатрию, если вы загоните меня в общий строй?

Мы хотим рассчитывать на свои силы, а не идти послушными быками в стаде, — одобрительно закричал еще один ветеран за его спиной.

Я всю жизнь в джунглях с оружием…

Я пантеру на копье брал, а уж северянина-то голыми руками задушу…

Они были по-своему доблестны и храбры. Представление о дхарме, впитанное с пальмовым вином в военных казармах, было порукой, что никто из них не покажет спину в бою, не бросит своего повелителя. Гордость была необходимым дос-пехом их кшатрийской сущности. Но именно она и обрекала их в будущей войне на бессмысленную гибель.

Необученной толпе нет места в боевом строю. И тогда наши южане устремятся в Хастинапур. Им-то ведь все равно, на чьей стороне сражаться. Вот и получается, что, привлекая наемников обещанием мзды, мы, в сущности, ведем подмогу нашим врагам. Как быстро в наше время созревают кармические плоды неправедных деяний!

Я понимал опасения Кумара. Каждый воин в акшаукини обязан был чувствовать свою принадлежность сплоченному войску, дабы в строю не отодвинуть щит, открыв соседа, не сбиться с шага во время атаки, не удариться в бегство, сминая тех, кто готов сражаться до конца. От тех, кого угрозами и побоями гонят в битву, невозможно ожидать осмысленных действий, стойкости и способности быстро воплощать замыслы командиров.

— Значит, давай их обучим сражаться по-наш

Я смирился. Кшатрии позвенели мечами друг с другом так, как предписывали им старые добрые традиции. И мы продолжили путь.

В этот вечер на привале, когда наши воины насытились трапезой и разлеглись вокруг лагерных костров, мы с Кумаром запретили всем покидать лагерь и, пройдя мимо часовых и мирно пасущихся лошадей, скрылись в лесу. Угрожающе шелестели плотные листья над головой. Какие-то ночные птицы всплескивали гортанными криками ровное, упругое гудение насекомых. Воздух был полон крепкого, забористого запаха глухих чащоб и звериных лежбищ. Я с грустью подумал, что уже давно не имел времени погрузиться с поверхности бытия в этот поток дыхания жизни.

Как и было договорено, мы нашли небольшую поляну, залитую неверным зыбким светом луны. Молча, словно выполняя ритуал, отошли в разные концы поляны и встали друг против друга, очистив сознание и согласуя ритм биения сердец. Наконец, я ощутил брахму Кумара с очевидностью упершегося в грудь копья. Тогда, подняв лук, я быстро послал дюжину стрел в фигуру, почти скрытую мраком. Кумар поудобнее ухватил копье двумя руками за середину и стал стремительно вращать его перед собой, отбивая мои стрелы. Со стороны казалось, что он сотворил перед собой лунный щит, трепещущий подобно крыльям пчелы. Оба мы сотни раз проделывали такие упражнения, поэтому рисковали не больше, чем партнеры по обрядовому танцу. Легко достичь слаженности движений, когда сердца бьются в унисон и брах-ма свободно переливается в послушное оружие, ставшее продолжением тела.

Я опустил лук. Погас серебряный щит на том конце поляны. Вокруг стояла тишина, и я испытал даже укол разочарования — неужели мы ошиблись в расчетах. Вдруг в чаще под чьей-то неосторожной ногой хрустнула ветка. И я едва подавил вздох облегчения. Все шло, как и было задумано.

Для южан — достаточно безрассудных, чтобы покинуть родные земли ради призрачной —добычи, наш запрет оказался неодолимым соблазном. Будь на их месте панчалийцы, они бы и сами не рискнули пойти во мрак леса. Матсьи, преданные дисциплине, ни за что бы не ослушались приказа. Но эти люди были иными. Та же сила, что вытолкнула их из уютных крепостей, теперь обернулась обычным, почти детским, любопытством.

Конечно, мы с Кумаром сделали вид, что ничего не заметили. В светлое время суток продолжали путь на север, а ночами предавались воинским потехам, которые собирали все больше тайных зрителей. По вечерам над кострами повисал завистливый шепот о божественном искусстве владения оружием и смертельных тайнах дваждырож-денных. Даже во время нелегких переходов глаза наших воинов время от времени оставались подернутыми поволокой тревожной мечты.

И наконец, они не выдержали. Один молодой воин, чье изрезанное шрамами лицо говорило скорее о безрассудной храбрости, нежели об умении владеть оружием, пал пред нами на колени и зашептал:

Я нарушил ваш приказ. Я каждую ночь хожу смотреть, как вы сражаетесь. Можете взять мою жизнь, но к чему она, если я не смогу научиться сражаться, как вы.

Зачем наука дваждырожденных тем, кто добывает хлеб копьем и мечом?

Юноша, стоящий перед нами на коленях, смятенно уставился на Кумара, не понимая, что тот говорит. Осознав, что кара откладывается, начал умолять нас о милосердии с еще большей горячностью. Подошло еще несколько человек. Кто-то сказал:

— Научите нас сражаться.

Все одобрительно загалдели. Я ощутил светлое воодушевление: блестели белки глаз, звенели доспехи. Вокруг были жаждущие открытий люди. Трудно поверить, что многие из них только что колебались между желанием пасть ниц или опять взбунтоваться.

Я решился. Может быть, меня подстегнула безотчетная уверенность, горевшая огнем одержимости в глазах Мурти, может, кармическое предопределение.

В тот вечер я начал посвящать их в медитации. Огромный костер догорел и осыпался багряными углями. Круг внутри круга — огромная спираль застывших, как изваяния, людей. Сколько сил ушло на то, чтобы научить их сидеть в позе лотоса, превратившись в пустые чаши. Я заставлю их наполниться сияющей силой, я заставлю прозреть всех этих упертых, глухих, равнодушных рубак! Не деньги или страх, а сила потока поведет их в грядущий бой.

— Закройте глаза, забудьте о внешнем мире. Вы прозрачны и пусты. Пещера внутри горы пол на света. Пусть пламя наполнит все пространство горы, называемой телом. Теперь забудьте гору. Вы — это чистое пламя. Нет мыслей, нет тела. Есть лишь гулкие удары сердца в бескрайнем поле на шего мира. Добейтесь этого ощущения, и в вас пробудится огненная сила брахмы… Обязательно пробудится.

Если у нас у всех хватит времени… Я иду наугад. Я бросаю слова, нисходящие на меня свыше. Повторяя слова Учителя ашрама Красной горы, я прекрасно понимал, что им не были даны от рождения те силы, что когда-то сделали деревенского парня учеником дваждырожденного. Скорее, я походил на шамана, заклинающего равнодушные дождевые облака или холодные камни ущелий. Но моя сила при мне. Сияющее облако, мерцающее над поляной, рождено моей отчаянной верой, что и в этих камнях пробьются ростки.

Не знаю, сколько ночей долбил я стены твердыни. О великий Шива! Как трудно словами убедить человека, что он не мясо и кости, а искра Негасимого Сердца Вселенной. Но ничего другого я не мог, оставаясь таким же сосудом божественной силы, как и воины, впадавшие в транс от моих слов. А потом это случилось. В недрах черной спирали застывших фигур вдруг раздался потрясенный и чуть глуповатый смех. А потом хриплый голос произнес:

О боже, оно же ползет!

Что? Где?

Да вот, по рукам. Я чувствую поток изнутри, под кожей… Вот, пальцы колет.

И не в силах сдержать чувства, человек вскочил на ноги.

Это был Мурти. Кшатрии ошеломленно зашумели. Карма вновь действовала с непреложностью божественной воли, выбрав низшего. Но похоже, эти быки – мужи на этот раз не возражали. Все повскакали с мест. Толпа желающих убедиться в искренности Мурти чуть не затоптала счастливца. А он, воздев к небу темные, растопыренные пятерни все кричал:

— Я видел сияние Высоких полей! Я чувство вал силу!

Запоминай ощущения, — добродушно хмыкнул Кумар. Меж тем Мурти обратил свой сияющий неземным восторгом взор на меня:

Вы сами говорили мне, что без Учителя нельзя пройти высокими путями духа. Теперь я узнал своего Учителя — это вы! Дозвольте мне следовать за вами хоть под полог тьмы…

О боги, разве мало петель наметала судьба, подводя меня к скорому и, похоже, всеобщему трагическому концу? Я внутренне отпрянул, но смог совладать с внешним проявлением чувств… Как и подобает Учителю.

С этого дня конные переходы воспринимались всеми, как досадный промежуток между медитациями. Теплый поток силы в руках начинали чувствовать многие. А еще они стали обращать внимание на то, что делают и чувствуют окружающие.

Я виновато понимал ограниченность наших возможностей. Тепло в руках и умение отбросить мысли все-таки не делают человека повелителем брахмы. Так гласили Сокровенные сказания, и это подтверждал весь опыт Высокой сабхи. Так что радужным надеждам Мурти просто не суждено было сбыться. Об этом не преминул мне напомнить Кумар, вновь впавший в тревожное состояние.