Сентября 2010 г., 6:27

Джонни стоял рядом с «девятой травмой». Ему потребовалось пять секунд, чтобы решиться последовать за доктором Бивеном к этой палате, и еще меньше времени, чтобы открыть дверь. В конце концов, он журналист. И сделал себе карьеру на том, что проникал туда, где его не хотели видеть.

Не успел он открыть дверь, как на него едва не налетела женщина в костюме хирурга.

Джонни посторонился, уступая ей дорогу, и проскользнул в заполненное людьми помещение. В ярком, режущем глаза свете люди в хирургических костюмах суетились вокруг каталки. Они говорили одновременно и двигались, словно клавиши пианино. Их фигуры заслоняли пациента – из-под синей простыни торчали лишь пальцы ног.

Запищал сигнал тревоги.

– Мы ее потеряли, – крикнул кто-то. – Заряжай.

Комнату заполнило громкое жужжание, заглушавшее голоса. Вибрация пробирала до самых костей.

– Готово.

Джонни услышал пронзительное жужжание, и тело на каталке изогнулось дугой и снова опустилось. Рука сползла с каталки и безжизненно повисла.

– Она вернулась, – послышался чей-то голос.

Джонни увидел на мониторе сигналы бьющегося сердца. Напряжение, похоже, спало. Несколько медсестер отошли от каталки, и он в первый раз увидел пациента.

Талли.

Такое ощущение, словно в палату вернулся воздух. Джонни наконец решился вдохнуть. Пол вокруг каталки был залит кровью. Медсестра наступила в лужу и едва не упала.

Джонни приблизился к каталке. Талли была без сознания; разбитое лицо окровавлено, из раны на руке торчит обломок кости.

Он прошептал ее имя – а может, только подумал. Потом проскользнул между двумя медсестрами; одна вводила в вену иглу, другая подтягивала простыню, чтобы прикрыть грудь Талли.

– Вам нельзя тут находиться. – Рядом с ним материализовался доктор Бивен.

Джонни махнул рукой, но ничего не сказал. У него было столько вопросов к этому человеку, а он молчал, потрясенный обширностью ее травм, и чувствовал себя виноватым. Ведь и он тоже сыграл тут свою роль. Обвинял Талли в том, в чем не было ее вины, и вычеркнул ее из своей жизни.

– Нам нужно перевезти ее в операционную, мистер Райан.

– Она выживет?

– Шансы не очень велики, – ответил доктор Бивен. – Освободите дорогу.

– Спасите ее, – сказал Джонни и попятился, пропуская каталку.

Оглушенный, он вышел из палаты и по коридору направился в комнату ожидания четвертого этажа, где в углу сидела женщина с вязальными спицами в руках и плакала.

Джонни подошел к женщине за стойкой, сообщил, что ждет известий о Талли Харт, а затем сел рядом с выключенным телевизором. Почувствовав первый укол приближающейся головной боли, он откинулся на спинку стула.

Он старался не вспоминать все плохое, что случилось за годы без Кейт, все свои ошибки – а их было достаточно. Просто молился Богу, от которого отрекся в день смерти жены и к которому вновь обратился после бегства дочери.

Несколько часов Джонни просидел в комнате ожидания, наблюдая, как приходят и уходят люди. Он еще никому не звонил. Ждал вестей о состоянии Талли. В их семье и так избыток звонков с сообщением о трагедии. Бад и Марджи теперь жили в Аризоне, и Джонни не хотел, чтобы Марджи мчалась в аэропорт без крайней необходимости. Можно было бы позвонить матери Талли, даже в такой ранний час, но Джонни понятия не имел, как ее найти.

И еще Мара. Он даже не знал, ответит ли дочь на его звонок.

– Мистер Райан?

Джонни резко поднял голову и увидел приближающегося нейрохирурга.

Он хотел подняться ему навстречу, но сил не было.

Доктор Бивен тронул его за плечо:

– Мистер Райан?

Джонни заставил себя встать.

– Как она, доктор?

– Операцию перенесла. Пойдемте со мной.

Вслед за врачом Джонни прошел из комнаты ожидания для родственников в соседний конференц-зал, маленький и без окон. В центре стола вместо вазы с цветами стояла коробка с ватой.

Он опустился на стул. Доктор Бивен сел напротив.

– В данный момент наибольшие опасения у нас вызывает отек головного мозга. У нее серьезная травма головы. Мы поставили дренаж, чтобы уменьшить отек, но его эффективность не гарантирована. Мы также понизили температуру тела пациентки и погрузили ее в искусственную кому, чтобы снизить внутричерепное давление, но состояние критическое. Она на искусственной вентиляции легких.

– Я могу ее увидеть? – спросил Джонни.

– Конечно, – кивнул доктор Бивен. – Идите за мной.

Он повел Джонни по бесконечным белым коридорам, в лифт, из лифта. Наконец они добрались до отделения интенсивной терапии. Доктор Бивен направился к отдельному боксу со стеклянными стенами – двенадцать таких боксов располагались буквой «П» вокруг поста медицинской сестры.

Талли лежала на узкой кровати, окруженная аппаратурой. Ей сбрили волосы, а в черепе просверлили отверстие. Катетер и отсос помогали снизить внутричерепное давление. От тела отходили несколько трубок – дыхательная, питательная, из черепа. На черном экране за кроватью отображались цифры внутричерепного давления, на другом – кривая сердечного ритма. Левая рука Талли была в гипсе. Ее бледная синеватая кожа словно излучала холод.

– При травмах мозга очень трудно делать прогнозы, – сказал доктор Бивен. – Мы точно не знаем масштаба повреждений. Надеемся, что в ближайшие двадцать четыре часа ситуация прояснится. Я бы рад сообщить вам что-то более определенное, но прогнозы тут бессмысленны.

Джонни знал, что такое травма головы. Сам пережил ее, когда был репортером во время Первой иракской войны. Потребовалось несколько месяцев лечения, чтобы снова стать самим собой, а момента взрыва он до сих пор не помнит.

– У нее сохранится интеллект, когда она очнется?

– Вопрос в том, очнется ли она. Мозг функционирует, хотя из-за вводимых лекарств мы не знаем, насколько хорошо. Зрачки реагируют на свет, и это хороший признак. Мы надеемся, кома даст организму время на восстановление. Но если откроется кровотечение или увеличится отек…

Заканчивать предложение не было нужды. Джонни понял.

Чмокающий звук, издаваемый аппаратом искусственной вентиляции легких, каждый раз напоминал о том, что Талли не дышит сама.

Писк мониторов, жужжание индикаторов, уханье аппарата искусственной вентиляции – казалось, что кто-то возомнил себя Господом Богом и поддерживает в человеке жизнь.

– Что с ней случилось? – наконец спросил Джонни.

– Автомобильная авария, насколько мне известно, но подробностей я не знаю. – Доктор Бивен повернулся к нему. – Она верующая?

– Нет. Я бы так не сказал.

– Плохо. В таких ситуациях вера может дать утешение.

– Да, – сдержанно кивнул Джонни.

– Мы считаем, что коматозным пациентам полезно, когда с ними разговаривают, – сказал доктор Бивен.

Он снова похлопал Джонни по плечу и вышел из палаты.

Джонни сел у кровати Талли. Сколько же он пробыл рядом с ней, говоря беззвучно: «Сражайся, Талли», и шепча слова, которые не решился бы произнести громко. Наверное, долго, потому что чувство вины и угрызения совести тугим комком застряли у него в горле.

Почему обязательно должна произойти трагедия, чтобы все понять?

Он не знал, что говорить Талли теперь, когда между ними столько уже сказано – и столько осталось невысказанным. Хотя одно Джонни знал точно: будь Кейти здесь, она бы задала ему взбучку за то, как он вел себя после ее смерти и как обращался с ее лучшей подругой.

И он сделал единственное, что ему пришло в голову, пытаясь достучаться до сознания Талли. Принялся тихонько напевать – чувствовал себя глупо, но не останавливался – песню, которая всегда напоминала ему о Талли. «Городская девчонка, маленькая и одинокая…»

Где я? На том свете или на этом? Или где-то между?

– Кейт?

Я чувствую рядом с собой теплую волну и испытываю огромное облегчение.

– Кейти, – зову я и поворачиваюсь. – Где ты?

– Ушла, – отвечает она. – А теперь вернулась. Открой глаза.

Мои глаза закрыты? Поэтому так темно? Я медленно разлепляю веки, и это похоже на пробуждение в лучах солнца. Свет и жар настолько сильные, что у меня перехватывает дыхание. Мои глаза не сразу привыкают к яркому свету, но потом я вижу, что вернулась в больничную палату со своим телом. Идет операция. Сверху я вижу, как на серебристых подносах блестят скальпели и другие инструменты. Повсюду аппаратура – пищит, гудит, жужжит.

– Смотри, Талли.

Я не хочу.

– Смотри!

Я двигаюсь, хотя мне не хочется. Меня сковывает ледяная волна страха. Страх хуже, чем боль. Я знаю, что увижу на этом блестящем столе.

Себя. И в то же время как бы не себя.

Мое тело лежит на столе, накрытое синей простыней, оно в крови и в ранах. Медсестры и хирург переговариваются между собой; кто-то бреет мне голову.

Без волос я бледная и маленькая, как ребенок. Мужчина в хирургическом костюме расчерчивает мою лысую голову коричневой жидкостью.

Я слышу жужжание, похожее на звук пилы, и внутри у меня все холодеет.

– Мне здесь не нравится, – говорю я Кейт. – Забери меня отсюда.

– Мы будем здесь, но ты можешь закрыть глаза.

– С радостью.

На этот раз внезапная тьма не пугает меня. Причины я не знаю. Это действительно странно – внутри меня много не самых приятных эмоций, но страха среди них нет. Я ничего не боюсь.

– Ха! Ты боишься любви больше, чем кто-либо из всех, кого я знала. Вот почему ты все время испытываешь людей, а потом отталкиваешь их. Открой глаза.

Я открываю глаза, и какое-то время передо мной чернота, но потом сквозь нее начинают постепенно проступать цвета – как собирающиеся в цепочки компьютерные коды в фильме «Матрица». Сначала я вижу небо, синее и безоблачное, потом цветущий вишневый сад – гроздья розовых цветов льнут к ветвям, парят в сладком воздухе. Потом проступают здания, розовые готические постройки с изящными башнями, а последней – зеленая трава, которую пересекают бетонные дорожки. Мы в Университете Вашингтона. Краски такие яркие, что становится больно глазам. Везде молодые мужчины и женщины – бродят с рюкзаками за спиной, играют в хэки-сэк  ^[9], валяются на траве, раскрыв перед собой книги. Где-то на полную громкость включен транзистор, и из динамиков доносятся хриплые звуки песни «Я никогда не была собой». Боже, как я ее ненавидела!

– Но все это происходит не в реальности, – говорю я, – правда?

– Реальность относительна.

Мы сидим на траве, а неподалеку от нас лежат рядышком две девушки, блондинка и брюнетка. На блондинке свободные брюки и футболка, а перед ней раскрытый блокнот – такие есть у всех студентов. Другая девушка… Да, это я, признаю' – теперь я вспоминаю, что носила такую прическу, а волосы собраны наверх и удерживаются металлическим обручем, вспоминаю этот белый свитер с приспущенной проймой. Они – мы – такие юные, что я невольно улыбаюсь.

Я ложусь на спину, чувствуя, как трава колет обнаженные руки, вдыхаю ее знакомый запах. Кейт следует моему примеру. Сколько раз за четыре года учебы в Университете Вашингтона мы вот так лежали на лужайке? Над нами и вокруг нас волшебный свет, чистый и искрящийся, словно шампанское в лучах солнца. Это сияние приносит мне покой. Боль становится далекой и ослабевает особенно от осознания того, что Кейт снова рядом.

– Что случилось этой ночью? – спрашивает она, нарушая покой.

– Не помню. – Как ни странно, это правда. Я действительно не помню.

– Ты можешь вспомнить. Но не хочешь.

– Может, на то есть причина.

– Может.

– Зачем ты здесь, Кейт?

– Ты звала меня, помнишь? Я пришла, потому что нужна тебе. И еще затем, чтобы напомнить.

– О чем?

– Мы – это наши воспоминания, Тал. В конечном счете это единственный багаж, который мы берем с собой. Не исчезают только любовь и воспоминания. Вот почему когда человек умирает, перед глазами у него проходит вся жизнь – он выбирает воспоминания, которые ему нужны. Что-то вроде сборов в дорогу.

– Любовь и воспоминания? Тогда на мне двойное проклятие. Я ничего не помню, а любовь…

– Послушай.

Я слышу чей-то голос: «У нее сохранится интеллект, когда она очнется?»

– Эй, – говорю я. – Это же…

– Джонни. – Ее голос, произносящий имя мужа, исполнен любви и боли.

«Вопрос в том, очнется ли она…» – Другой голос, тоже мужской.

Погоди… Они обсуждают мою смерть. И нечто худшее – жизнь с поврежденным мозгом. У меня перед глазами возникает жуткая картина: я прикована к кровати и опутана трубками, не в состоянии говорить и двигаться.

Я изо всех сил пытаюсь сосредоточиться и снова оказываюсь в больничной палате.

У моей кровати стоит Джонни и смотрит на меня. Рядом с ним незнакомый мужчина в синем костюме хирурга.

– Она верующая? – спрашивает незнакомец.

– Нет. Я бы так не сказал, – усталым голосом отвечает Джонни. Он такой печальный, что мне хочется взять его за руку – даже после всего, что было между нами, а может, именно поэтому.

Джонни садится рядом с кроватью, на которой лежит мое тело.

– Прости, – говорит он мне – той, которая не слышит.

Я долго ждала от него этих слов. Но почему? Теперь я вижу, что он любит меня. По тому, как блестят от слез его глаза, как дрожат его руки, как он склоняет голову, словно в молитве. Джонни не молится, но я его хорошо знаю – опущенный на грудь подбородок означает поражение.

Он будет скучать по мне, даже после всего, что было.

И мне его будет не хватать.

– Сражайся, Талли.

Я хочу ответить, подать знак, что слышу его, что я здесь, но не могу.

– Открой глаза, – приказываю я себе. – Открой глаза! Скажи ему, что тебе тоже очень жаль.

А потом он начинает петь, хриплым, прерывающимся голосом: «Городская девчонка, маленькая и одинокая…»

– Боже, как я его люблю, – говорит Кейт.

Он не успевает допеть песню, как в палату входит кто-то еще. Крепко сбитый мужчина в дешевой спортивной куртке коричневого цвета и синих слаксах.

– Детектив Гейтс, – представляется он.

Я слышу слова «автомобильная авария», и в моем мозгу мелькают картины – дождливая ночь, бетонная опора, мои руки на руле. Я почти вспомнила. Чувствую, как картинки складываются вместе, обретают смысл, но, прежде чем это происходит, сокрушительный удар в грудь отбрасывает меня к стене. Невыносимая, мучительная боль.

КОДСИНИЙПОЗОВИТЕБИВЕНА.

– Кейт! – кричу я, но ее уже нет.

Звуки теперь похожи на оглушительные раскаты грома – удары и писк. Я не могу дышать. Боль в груди убивает меня.

ГОТОВО.

Меня подбрасывает в воздух, как тряпичную куклу, и там, наверху, я начинаю гореть. Когда все заканчивается, я снова оказываюсь в небе рядом со звездами.

В темноте Кейт берет меня за руку, и мы уже не падаем, а летим. Потом мягко – как бабочка на цветок – опускаемся на два обшарпанных деревянных стула, обращенных к заливу. Мир вокруг темный, но в то же время словно освещенный резким электрическим светом: белая-белая луна, бесчисленные звезды, мерцающие в стеклянных банках, которые подвешены к ветвям старого клена.

Ее задняя веранда. Кейт.

Здесь уже нет пульсирующей боли, только эхо. Слава богу!

Я слышу рядом с собой дыхание Кейт. И при каждом вдохе чувствую запах лаванды и чего-то еще – возможно, снега.

– Джонни расклеился, – говорит она, напоминая мне о том, где мы были раньше – говорили о моей жизни. – Я от него этого не ожидала.

– Мы все расклеились. – Как ни печально, но это правда. – Ты была тем цементом, который соединял нас. Без тебя…

Кейт долго молчит, и я представляю, что она вспоминает свою жизнь, всех, кого любила. Любопытно, что чувствуешь, понимая, что люди не могут без тебя жить? Что чувствуешь, понимая, сколько людей тебя любили?

– Что с тобой было после того, как он переехал в Лос-Анджелес?

Я вздыхаю.

– А нельзя мне просто выйти на этот проклятый свет и покончить со всем?

– Ты звала меня, помнишь? Говорила, что я тебе нужна. Я здесь. И вот почему: тебе нужно вспомнить. Обязательно. Поэтому рассказывай.

Я откидываюсь на спинку стула и смотрю на свечу, которая горит внутри стеклянной банки. Сама банка висит на грубой бечевке, и легкий ветерок время от времени покачивает ее, так что блики света падают на нижние ветки дерева.

– После твоей смерти Джонни вместе с детьми уехал в Лос-Анджелес. Это произошло быстро – переезд. Твой муж решил, что ему нужно в Лос-Анджелес, и не успела я опомниться, как он уже оказался там. И дети тоже. Помню, как прощалась с ними в ноябре шестого года: стояла вместе с твоими мамой и отцом на дорожке у дома и махала рукой. Потом поехала домой и забралась…

…в постель. Я знаю, что должна вернуться к работе, но просто не в состоянии. Честно говоря, даже мысль о работе невыносима. Я не могу найти в себе сил, чтобы начать жизнь заново, без лучшей подруги. Чувство утраты наваливается на меня, и я закрываю глаза. Временная депрессия – это нормально. Любой на моем месте чувствовал бы себя так же.

Каким-то образом из моей жизни выпадают две недели. То есть не в буквальном смысле. Я знаю, что они были, знаю, что прожила их. Я похожа на раненое животное в темном логове, зализывающее колючку в лапе и неспособное найти того, кто ее извлечет. Каждый вечер в одиннадцать часов я звоню Маре. Я знаю, что она тоже не может заснуть. Лежу в кровати, слушаю ее жалобы на решение отца переехать, убеждаю, что все будет хорошо, но мы обе в это не верим. Обещаю скоро приехать.

Наконец я понимаю, что больше так не могу. Откидываю одеяло и иду по квартире, включая лампы и открывая шкафы. Комнаты наполняются светом, и я впервые за это время вижу себя: волосы спутанные и сальные, взгляд остекленевший, одежда помята.

Я похожа на свою мать. Мне стыдно и неприятно – как можно пасть так низко и так быстро?

Пора возвращаться к жизни.

Вот она. Моя цель. Я не могу просто валяться в постели, оплакивая лучшую подругу и горюя о том, что ушло навсегда. Я должна переступить через это и жить дальше.

Я знаю, как это сделать, потому что делала это всю свою жизнь. Я звоню своему агенту и назначаю встречу. Он в Лос-Анджелесе. Я увижусь с агентом, вернусь к работе и удивлю Джонни и детей, заявившись к ним в гости.

Да. Превосходно. Таков мой план.

Договорившись о встрече, я чувствую себя лучше. Принимаю душ. Тщательно укладываю волосы. И вдруг замечаю, что у корней они седые.

Когда это произошло?

Нахмурившись, я пытаюсь скрыть седину, стягивая волосы в «хвост». Потом нетвердой рукой наношу макияж. Как-никак, мне нужно выйти в мир, а в наши дни никуда не скрыться от камер. Я натягиваю единственную, что налезает на мои раздавшиеся бедра, вязаную юбку «карандаш», сапоги до колен и черную блузку с асимметричным воротником.

Все идет хорошо – то есть я звоню своему агенту в бюро путешествий и бронирую билеты и отель, потом одеваюсь и с улыбкой думаю: «Я справлюсь, конечно, справлюсь» – пока не открываю входную дверь. Тут меня охватывает паника. Горло пересыхает, лоб покрывается капельками пота, пульс учащается.

Мне страшно выходить из дома.

Я не понимаю, что, черт возьми, со мной происходит, но решаю не сдаваться. Набираю полную грудь воздуха и бросаюсь вперед. В лифт, к машине, за руль. Сердце норовит выпрыгнуть у меня из груди.

Я завожу машину и выезжаю на забитые транспортом, оживленные улицы Сиэтла. Идет проливной дождь, и капли бьют в ветровое стекло, мешая смотреть. Желание повернуть назад не исчезает, но я сопротивляюсь ему. Заставляю себя ехать дальше. Наконец я в самолете, в салоне первого класса.

– Мартини, – прошу я стюардессу. Выражение ее лица напоминает мне, что еще утро. Тем не менее выпивка представляется мне единственным, что способно помочь в этой странной ситуации.

После двух порций мартини я наконец расслабляюсь, откидываюсь на спинку кресла и закрываю глаза. Вот вернусь к работе и станет лучше. Работа всегда была моим спасением.

В Лос-Анджелесе я вижу шофера во всем черном, в руках у него табличка: ХАРТ. Отдаю ему большую сумку из телячьей кожи и иду вслед за ним к ожидающему такси. Весь путь от аэропорта до района Сенчури-Сити движение очень интенсивное. Водители постоянно сигналят, как будто это что-нибудь изменит, а мотоциклисты опасно маневрируют между потоками машин.

Я откидываюсь на мягкое сиденье и закрываю глаза, чтобы собраться с мыслями и выстроить планы. Теперь, когда я начала действовать и постепенно возвращаться к жизни, беспокойство ослабевает. А может, это действует мартини. Так или иначе, я готова вернуться.

Внутри нужное мне здание кажется безграничным пространством белого мрамора и стекла, оно похоже на гигантский ледяной дом – и такое же холодное. Все прекрасно одеты, стильно и дорого. Красивые женщины и элегантные мужчины перемещаются среди интерьера, который похож на картинку из журнала.

Девушка за конторкой портье меня не узнает. Даже когда я называю свое имя.

– О, – говорит она, скользя по мне равнодушным взглядом. – Вы к мистеру Дэвидсону?

– Да, – отвечаю я, пытаясь улыбаться.

– Присядьте, пожалуйста.

Честно говоря, мне хочется поставить эту девицу на место, но я понимаю, что в ярко освещенных холлах здания CAA нужно быть осторожной, сдерживаю себя и остаюсь в оформленной в современном стиле приемной.

Я сажусь и жду.

Жду.

После назначенного времени проходит не меньше двадцати минут, прежде чем ко мне подходит молодой человек в итальянском костюме. Ни слова не говоря, будто робот, он ведет меня на третий этаж, в угловой кабинет.

Мой агент, Джордж Дэвидсон, восседает за огромным письменным столом. Мы обнимаемся – немного неловко. Потом я отступаю.

– Отлично. Отлично, – говорит он и указывает на кресло.

Я сажусь.

– Хорошо выглядишь, – говорю я.

Джордж смотрит на меня. Я вижу, что он замечает прибавку веса; «хвост» на голове тоже не может его обмануть. Он видит седину в волосах. Я смущенно ерзаю на стуле.

– Твой звонок меня удивил, – признается он.

– Прошло не так уж много времени.

– Шесть месяцев. Я отправил тебе не меньше дюжины писем. И ни на одно не получил ответа.

– Ты в курсе, что случилось, Джордж. Я узнала, что у моей лучшей подруги рак. И хотела быть с ней.

– А теперь?

– Она умерла. – Впервые я произнесла эти слова вслух.

– Мне очень жаль.

Я вытерла глаза.

– Да. Ну вот. Теперь я готова вернуться к работе. Могу начать запись в понедельник.

– Скажи, что ты шутишь.

– Думаешь, понедельник – это слишком рано? – Мне не нравится, как Джордж на меня смотрит.

– Послушай, Талли. Ты же должна понимать.

– О чем ты, Джордж?

Он ерзает в своем кресле. Дорогая кожа издает шуршащий звук.

– В прошлом году твое ток-шоу «Подруги» было лучшим в своем временнÓ м отрезке. Рекламодатели отпихивали друг друга локтями, чтобы купить эфирное время. Производители с радостью дарили продукцию твоим зрителям, многие из которых приезжали за сотни миль и часами выстаивали в очередях, чтобы тебя увидеть.

– Мне все это известно, Джордж. Поэтому я здесь.

– Ты ушла со сцены, Талли. Взяла микрофон, попрощалась с аудиторией и удалилась.

Я наклоняюсь вперед.

– Моя подруга…

– Кому до этого дело, черт возьми?

Я выпрямляюсь, оглушенная.

– Как ты думаешь, как отнеслась телевизионная сеть к твоему уходу? Или твои сотрудники, внезапно оказавшиеся без работы?

– Я… я…

– Совершенно верно. Ты о них не подумала, правда? Телесеть собирается подать на тебя в суд.

– Я понятия не имела…

– Не отвечала на телефонные звонки, – рявкает он. – Я сражался, как тигр, чтобы тебя защитить. Они решили не судиться с тобой – подумали, что это будет плохой рекламой, поскольку речь идет о раке. Но закрыли шоу, окончательно и бесповоротно. Заменили тебя.

Как случилось, что я этого не знаю?

– Заменили? Кем?

– Шоу Рейчел Рэй. Оно хорошо идет в рейтингах. Быстро прибавляет. По-прежнему неплохо держатся «Эллен» и «Судья Джуди». И, разумеется, Опра  ^[10].

– Постой. Ты понимаешь, о чем говоришь? Мое шоу принадлежит мне. Я его продюсирую.

– Очень жаль, что ты не владеешь телесетью. И у них есть эксклюзивное право транслировать повторы. Но они не пускают повторы в эфир – до такой степени разозлились.

Я не в состоянии даже осмыслить эту информацию. Мне казалось, что мой успех навсегда.

– Ты хочешь сказать, что с «Подругами» покончено?

– Нет, Талли, я хочу сказать, что с тобой покончено. Кому нужен работник, который уходит, даже не объяснившись?

Значит, все так плохо.

– Я сделаю другое шоу. Рискну. Сами будем его продавать.

– Ты говорила со своим бизнес-менеджером?

– Нет. Зачем?

– А ты помнишь, что четыре месяца назад пожертвовала солидную сумму фонду борьбы с раком?

– Это был подарок для Кейт. И реклама отличная. О пожертвовании даже упоминали в вечернем развлекательном шоу.

– Да, конечно, красивый и благородный жест. Вот только у тебя больше нет доходов, Талли. С тех пор как ты ушла. После прекращения записи шоу у тебя остались обязательства по контрактам. Это обойдется тебе в кругленькую сумму. Будем откровенны – ты никогда не отличалась бережливостью.

– Хочешь сказать, что я осталась без гроша?

– Без гроша? Нет. У тебя по-прежнему достаточно денег, чтобы ни о чем не беспокоиться. Но я говорил с Фрэнком. У тебя не хватит средств, чтобы финансировать съемки. А вкладывать в тебя деньги сейчас никто не захочет.

Я на грани паники; нога нервно притопывает, пальцы лихорадочно сжимают подлокотники кресла.

– Значит, мне нужна работа.

При взгляде на Джорджа мне становится грустно. В его глазах я вижу всю историю наших отношений. Он стал моим агентом почти двадцать лет назад, когда я была самой мелкой сошкой в утреннем шоу. Нас сблизили амбиции. Он заключал все самые крупные контракты в моей карьере и помог заработать миллионы, большую часть которых я растранжирила, потратила на экстравагантные путешествия и подарки.

– Это будет нелегко. Ты теперь нечто вроде криптонита  ^[11], Тал.

– Хочешь сказать, могу работать только на местном уровне?

– Я говорю, что тебе повезет, если ты найдешь работу на местном уровне.

– Не в первой десятке.

– Не думаю.

Жалость и сострадание в его взгляде лишают меня последних сил.

– Я работала с четырнадцати лет, Джордж. В старших классах школы я получила работу в местной газете, а в эфир вышла, когда мне еще не исполнилось двадцати двух. Я построила свою карьеру с нуля. Никто мне ничего не давал. – Мой голос срывается. – Я все отдала работе. Все. У меня нет семьи, нет мужа, детей. Только… работа.

– Полагаю, тебе следовало бы подумать об этом раньше, – говорит он, но ласковые нотки в его голосе ничуть не смягчают самих слов.

Джордж прав. Я хорошо знаю, что такое журналистика, и особенно телевизионная. С глаз долой – из сердца вон. Теперь я понимаю, что после моего поступка возвращение невозможно.

Почему же я не осознала этого в июне?

Да нет, я знала. Должна была знать, что так все и будет. Но выбрала Кейт.

– Найди мне работу, Джордж. Умоляю тебя. – Я отворачиваюсь, чтобы он не видел, чего мне стоят эти слова. Я не привыкла просить. Никогда в жизни не просила ничего… кроме материнской любви. Но и это было бесполезной тратой времени.

Я быстро иду по сверкающим белым коридорам, стараясь ни с кем не встречаться взглядом; мои каблуки цокают по мраморному полу. На улице меня ослепляет яркое солнце. Пот выступает на лбу и пощипывает кожу.

Я найду решение. Обязательно. Конечно, это сильный удар, но я не привыкла сдаваться.

Я машу рукой своему водителю и снова сажусь в такси, радуясь полумраку и тишине в салоне машины. Голова пульсирует болью.

– Беверли-Хиллз, мэм?

Джонни и дети.

Мне хочется поехать к ним немедленно. Хочется вывалить свои беды на Джонни и услышать от него, что я была права.

Но я не могу. Стыд переполняет меня. Гордость не позволяет этого сделать.

Я надеваю темные очки.

– Аэропорт.

– Но…

– Аэропорт.

– Хорошо, мэм.

Я с трудом держу себя в руках, буквально считая секунды. Крепко зажмуриваюсь и повторяю про себя: «Все будет хорошо». Снова и снова.

Но впервые в жизни сама не могу в это поверить. Паника, страх, злость, чувство утраты – все это переполняет меня, выплескивается наружу. Во время обратного полета я дважды начинаю плакать, и мне приходится зажимать рукой рот, чтобы заглушить рыдания.

Из самолета я выхожу, словно зомби, пряча красные глаза за темными стеклами очков.

Я всегда гордилась своим профессионализмом, а о моей рабочей этике ходили легенды. Так я убеждала себя, стараясь казаться сильнее, чем на самом деле, – не такой хрупкой и тонкой, как прядь волос.

Зрителей своего шоу я убеждала, что каждый может получить от жизни все. Призывала обращаться за помощью, тратить время на себя, разобраться в своих желаниях, быть эгоистичным, быть самоотверженным.

Но на самом деле я понятия не имела, как этого добиться. У меня ничего не было, кроме карьеры. С Кейт и всеми Райанами этого казалось достаточно, но теперь в моей жизни образовалась пустота.

Подъезжая к дому, я дрожала. Самообладание окончательно покинуло меня.

Открыв дверь, я вошла в вестибюль.

Сердце громко стучит, воздуха не хватает. Люди смотрят на меня. Они знают, что я неудачница.

Кто-то дотрагивается до моей руки. Я так пугаюсь, что едва не падаю.

– Мисс Харт?

Это наш швейцар Стэнли.

– С вами все в порядке?

Я встряхиваю головой, надеясь, что в ней прояснится. Нужно попросить его поставить мою машину, но я чувствую себя… немного пьяной, и какой-то взвинченной. Мой смех, резкий и нервный, неприятен даже мне самой.

Стэнли хмурится.

– Мисс Харт? Вам дома не нужна помощь?

Дома.

Я смотрю на него. Сердце начинает биться так быстро, что мне становится плохо, я задыхаюсь.

Что со мной происходит?

Такое ощущение, что в грудь мне воткнули нож. Я вскрикиваю от боли.

Я протягиваю руки к Стэнли, хриплю: «Помогите», – спотыкаюсь обо что-то и падаю на бетонный пол.

– Мисс Харт?

Я открываю глаза и понимаю, что лежу на больничной койке.

Рядом со мной стоит мужчина в белом халате. Он высокий и какой-то несовременный – слишком длинные волосы. Резкие черты лица, орлиный нос. Кожа у него цвета кофе с молоком. Наверное, в его жилах течет гавайская кровь, а может, азиатская и афроамериканская. Трудно сказать. На запястьях у него татуировки – племенные.

– Я доктор Грант, – представляется он. – Вы в реанимации. Помните, что произошло?

Все я помню – амнезия была бы для меня благодеянием. Но мне не хочется обсуждать это, особенно с этим мужчиной, который смотрит на меня как на неполноценную.

– Помню, – отвечаю я.

– Это хорошо. – Он заглядывает в мою карточку. – Таллула.

Он понятия не имеет, кто я. Это меня расстраивает.

– Когда я могу выйти отсюда? Мое сердце уже в порядке. – Мне хочется домой, и я делаю вид, что у меня не было сердечного приступа. Тут я вспоминаю: мне сорок шесть лет. С чего это у меня может быть сердечный приступ?!

Доктор Грант надевает очки, смешные и старомодные.

– Послушайте, Таллула…

– Талли, пожалуйста. Только моя повредившаяся рассудком мать называла меня Таллулой.

– У вашей матери были психические отклонения? – Он смотрит на меня поверх очков.

– Я пошутила.

Мой юмор не производит на него впечатления. Наверное, он живет в мире, где люди сами выращивают себе еду, а перед сном читают книги по философии. Он чужой в моем мире – как и я в его.

– Понятно. Хорошо. Дело в том, что произошедшее с вами нельзя назвать сердечным приступом.

– Инсульт?

– Во время приступа паники симптомы часто…

Я сажусь.

– О нет! У меня не было приступа паники.

– Вы принимали наркотики до того, как с вами случился приступ паники?

– Разумеется, я не принимаю наркотики. Я похожа на наркоманку?

Похоже, он не знает, что со мной делать.

– Я позволил себе пригласить коллегу для консультации…

Не успевает он закончить предложение, как ширма раздвигается, и к моей кровати идет доктор Харриет Блум. Она высокая и худая; первое, что приходит в голову – резкая, пока вы не видите ее мягкого взгляда. Мы с Харриет знакомы много лет. Она известный психиатр и много раз была гостем на моем шоу. Приятно видеть знакомое, доброжелательное лицо.

– Привет, Талли. Я рада, что сегодня моя смена. – Харриет улыбается мне, потом смотрит на доктора Гранта. – Итак, Десмонд, как наша пациентка?

– Отвергает приступ паники. Очевидно, предпочитает сердечный приступ.

– Вызовите мне такси, Харриет, – говорю я. – Хочу убраться отсюда к чертовой бабушке.

– Она сертифицированный психиатр, – объясняет мне Десмонд. – И не занимается вызовом такси.

Харриет смущенно улыбается мне.

– Дес не смотрит телевизор. Вероятно, он и Опру не узнал бы.

Я не удивлена, что мой врач считает ниже своего достоинства смотреть телевизор. «Слишком крутой, чтобы ходить в школу» – это про него. Готова поклясться, что когда-то он был буяном, но мужчина средних лет с татуировками – не мой стиль. Наверное, в гараже у него хранится мотоцикл «харлей-дэвидсон» и электрогитара. И действительно, только рокер может не знать Опру.

Харриет берет у Десмонда мою карточку.

– Я назначила магнитно-резонансное сканирование. Санитары сказали, она сильно ударилась о землю. – Доктор смотрит на меня, и я снова замечаю его оценивающий взгляд; наверное, считает меня чокнутой. Белая женщина средних лет в дорогой одежде, которая без видимой причины падает ничком.

– Поправляйтесь, мисс Харт. – Его участливая улыбка вызывает раздражение, но он быстро уходит.

– Слава богу, – вздыхаю я.

– У вас был приступ паники, – говорит Харриет, когда мы остаемся одни.

– Глупости.

– У вас был приступ паники, – повторяет Харриет, уже мягче. Она откладывает карточку и подходит к кровати. Ее лицо, слишком резкое, чтобы считаться красивым, отличается царственным, невозмутимым спокойствием, но глаза принадлежат трогательной женщине, которая, несмотря на строгие черты лица и чопорность, – которая глубоко сочувствует людям. – Насколько я понимаю, у вас была депрессия? – спрашивает Харриет.

Я хочу солгать, улыбнуться, рассмеяться. Но неожиданно киваю, стесняясь собственной слабости. В каком-то смысле я действительно предпочла бы сердечный приступ.

– Я устала, – тихо говорю я. – И почти не сплю.

– Я выпишу ксанакс, чтобы снять тревожное состояние, – говорит Харриет. – Начнем с половинки миллиграмма три раза в день. Думаю, несколько сеансов психотерапии тоже не помешают. Если вы готовы приложить усилия, попробуем вам помочь вернуться в колею.

– История жизни Талли Харт? Спасибо, нет. Премного благодарна. Моим девизом всегда было не думать о том, что приносит страдания.

– Я кое-что понимаю в депрессиях, – говорит она, и я слышу укор и горечь в ее голосе. И вдруг мне приходит мысль, что Харриет Блум тоже разбирается в горе, отчаянии и одиночестве. – Депрессии не нужно стыдиться, Талли, и ее нельзя игнорировать. Может стать хуже.

– Хуже, чем теперь? Разве это возможно?

– Еще как, можете мне поверить.

Я слишком измучена, чтобы расспрашивать ее, и, честно говоря, не хочу знать того, что она мне может сказать. Боль в шее усиливается.

Харриет выписывает два рецепта и протягивает мне. Я смотрю на листки. Ксанакс против приступов паники и амбиен, снотворное.

Всю жизнь я избегала наркотиков. И не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять почему. Когда ты все время наблюдаешь, как твоя мать ловит кайф, потом ходит, спотыкаясь, и блюет, то видишь все страшные последствия наркотиков.

Я поднимаю глаза на Харриет.

– Моя мать…

– Знаю, – останавливает меня Харриет.

Вот что значит жить в лучах славы – всем известна моя печальная история. Бедная Талли, не знавшая любви и брошенная матерью, хиппи и наркоманкой.

– Ваша мать злоупотребляет наркотиками. Вы правы, что проявляете осторожность. И воспользуйтесь рецептами.

– Хорошо бы мне еще избавиться от бессонницы.

– Можно задать один вопрос?

– Конечно.

– Как долго вы притворялись, что не страдаете?

Вопрос оглушает меня.

– Почему вы об этом спрашиваете?

– Потому, Талли, что иногда чаша переполняется слезами, и тогда содержимое выплескивается.

– В прошлом месяце умерла моя лучшая подруга.

– Понятно, – говорит Харриет. И все. Потом кивает. – Приходите ко мне, Талли. Запишитесь на прием. Я могу вам помочь.

Когда она уходит, я откидываюсь на подушки и вздыхаю. Правда о моей ситуации забирается ко мне в кровать и занимает слишком много места.

Симпатичная пожилая женщина отвозит меня на магнитно-резонансное сканирование, где красивый молодой врач называет меня «мэм» и объясняет, что в моем возрасте падения часто приводят к травме шеи и что скоро боль пройдет. Он выписывает мне обезболивающее и говорит, что мне полезна физиотерапия.

К тому времени, когда меня отвозят обратно в палату, силы совсем заканчиваются. Я терплю, пока медсестра рассказывает, как мое шоу, посвященное детям-аутистам, помогло спасти жизнь кузине ее лучшей подруги, а когда длинная история наконец заканчивается, даже выдавливаю из себя улыбку и слова благодарности. Медсестра дает мне снотворное. Потом я ложусь в кровать и закрываю глаза.

И впервые за несколько месяцев крепко сплю до утра.

7

Лекарства, прописанные Харриет, мне помогают. Под их воздействием я становлюсь не такой раздражительной и беспокойной. К моменту выписки из больницы у меня уже готов план.

Дома я сразу же беру телефон и начинаю звонить. Я в этом бизнесе не один десяток лет и знаю, что обязательно найдется тот, кому нужна ведущая программы в прайм-тайм.

Первая в списке моя давняя подруга Джейн Райс.

– Конечно, – отвечает она. – Приходи, поговорим.

Я едва сдерживаю смех. Джордж ошибался. Я все-таки Талли Харт.

И тем не менее к разговору с Джейн я готовлюсь со всей тщательностью. Мне не нужно объяснять, как важно первое впечатление. Поэтому я делаю стрижку и крашу волосы.

– О боже, – вздыхает мой парикмахер Чарльз, когда я усаживаюсь в кресло. – Что у тебя с волосами?! – Он закрепляет у меня на шее бирюзовую простыню и приступает к делу.

В день, на который назначена встреча с Джейн, я выбираю одежду строгого стиля – черный костюм и светлая блузка цвета лаванды. Я много лет не была в здании студии, но чувствую себя здесь комфортно. Это мой мир. На стойке администратора меня встречают как героиню, и мне не приходится называть себя. Я испытываю облегчение, и мои плечи расслабляются. За спиной администратора большие фотографии Джин Энерсон и Денниса Баундса – ведущих вечерних новостей.

Ассистентка ведет меня наверх, мимо нескольких закрытых дверей, в маленький кабинет на третьем этаже. Джейн стоит у окна, явно ждет меня.

– Талли, – говорит она и шагает ко мне, протягивая руку.

Мы обмениваемся рукопожатиями.

– Привет, Джейн. Спасибо, что согласилась принять меня.

– Конечно, конечно. Садись.

Я сажусь на указанное место.

Она возвращается за письменный стол, наклоняется вперед и смотрит на меня.

Я все понимаю. Вот, значит, как.

– Ты не можешь меня взять. – Это не вопрос, а утверждение. Конечно, последние несколько лет я вела ток-шоу, но осталась журналистом и не разучилась разбираться в людях. Этого у меня не отнять.

Она тяжело вздыхает:

– Я пыталась. Похоже, ты действительно сожгла за собой мосты.

– Ничего? – тихо спрашиваю я, надеясь, что голос не выдаст мое отчаяние. – А как насчет репортажей, не на камеру? Я не боюсь тяжелой работы.

– Прости, Талли.

– Почему ты согласилась со мной встретиться?

– Ты была моим героем, Талли, – говорит она. – Я мечтала стать такой, как ты.

Была героем.

Внезапно я чувствую себя старой. Я встаю.

– Спасибо, Джейн, – благодарю я и выхожу из кабинета.

Таблетка ксанакса успокаивает меня. Я знаю, что не должна его принимать – ни одной таблетки сверх прописанной дозы, – но сейчас не могу обойтись без лекарства.

Дома я принимаюсь за работу, пытаясь игнорировать усиливающуюся панику. Сажусь за стол и начинаю звонить всем знакомым из телевизионного бизнеса, в первую очередь тем, кому когда-то оказала ту или иную услугу.

К шести часам я, совершенно обессиленная, признаю свое поражение. Я обзвонила все свои контакты на десяти самых крупных студиях и в основных кабельных каналах, а также связалась со своим агентом. Никто мне ничего не предлагает. Я в полной растерянности: шесть месяцев назад от предложений не было бы отбоя. Неужели можно пасть так низко и так быстро?

Внезапно квартира кажется мне тесной, как коробка из-под обуви, и я вновь начинаю часто и глубоко дышать. Я надеваю первое, что попадается под руку – тесные джинсы и длинный свитер, который скрывает слишком тугой пояс.

Когда я выхожу из дома, на часах уже около семи. Улицы и тротуары заполнены жителями пригородов, возвращающимися домой с работы. Я смешиваюсь с толпой, не обращая внимания на поливающий нас дождь. Я понятия не имею, куда иду, пока не вижу столики на улице перед рестораном и баром «Вирджиния».

Протиснувшись мимо столиков, захожу внутрь. Полумрак – именно это мне и нужно. Здесь я могу исчезнуть. Иду к бару и заказываю «грязный мартини».

– Таллула, да?

Я поворачиваю голову. Рядом со мной доктор Грант. Вот уж повезло – наткнуться на человека, который видел меня в самом неприглядном виде. В темноте его лицо выглядит резким, возможно, немного сердитым. Длинные волосы распущены и спадают на лоб. Татуировки на запястьях похожи на браслеты.

– Талли, – поправляю я. – Что вы делаете в таком месте?

– Собираю пожертвования для вдов и сирот.

– Да уж!

Он смеется.

– Вот зашел выпить, Талли. Как и вы. Как поживаете?

Я знаю, о чем он спрашивает, и мне это не нравится. Мне совсем не хочется говорить о том, какой незащищенной я себя чувствую.

– Отлично, спасибо.

Бармен протягивает мне коктейль. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы жадно не схватить его.

– Попозже, док, – говорю я и несу стакан к маленькому столику в углу бара. Потом тяжело опускаюсь на жесткий стул.

– Можно к вам присоединиться?

Я поднимаю голову.

– Если я скажу «нет», это подействует?

– Подействует? Конечно. – Он садится на стул напротив меня. – Я подумывал о том, не позвонить ли вам, – говорит док после долгого неловкого молчания.

– И?

– Еще не решил.

– Не тратьте зря время.

Из динамиков, спрятанных где-то в стене, доносится хриплый, томный голос Норы Джонс, зовущий: «Уйдем со мной».

– Вы часто ходите на свидания?

От удивления я смеюсь. Очевидно, он из тех, кто говорит то, что думает.

– Нет. А вы?

– Я одинокий врач. Меня строят чаще, чем кегли для боулинга. Хотите, чтобы я рассказал вам, как это происходит в наше время?

– Анализы крови и проверка биографии? Презервативы «Раббермейд»?

Он смотрит на меня, словно на экспонат из музея Рипли «Хотите верьте, хотите нет».

– Отлично, – говорю я. – И как в наше время проходят свидания?

– В нашем возрасте у каждого уже есть своя история. Она значит больше, чем вы думаете. Рассказать и выслушать – это начало. На мой взгляд, есть два пути: честно рассказать свою историю и смотреть, как фишка ляжет, или растянуть на несколько ужинов. Во втором случае помогает вино, особенно если история долгая, скучная и напыщенная.

– Почему мне кажется, что вы относите меня ко второй категории?

– А я должен?

Я улыбаюсь, неожиданно для себя самой.

– Возможно.

– Вот мой план. Давайте расскажем друг другу свои истории, а потом посмотрим, получится ли у нас свидание или мы разойдемся, как в море корабли.

– Это не свидание. Я сама себе купила выпивку и не побрила ноги.

Он улыбается и откидывается на спинку стула.

Что-то в нем есть, какое-то очарование, которое я не заметила при первой встрече, и мне становится любопытно. С другой стороны, ничего лучшего у меня все равно нет.

– Вы первый.

– Моя история проста. Я родился в Мэне, на ферме; эта земля уже много поколений принадлежит моей семье. Джейни Тейлор была моей соседкой. Мы влюбились друг друга где-то в восьмом классе, сразу после того, как она перестала бросать в меня бумажные шарики. Больше двадцати лет мы все делали вместе. Поступили в Нью-Йоркский университет, поженились, родили чудесную дочь. – Его улыбка начинает гаснуть, но он спохватывается и распрямляет плечи. – Пьяный водитель выехал на встречку и врезался в нашу машину. Джейни и Эмили погибли на месте. И тогда моя история, если можно так выразиться, пошла под уклон. С этого момента я один. Переехал в Сиэтл, думая, что новый вид за окном поможет. Мне сорок три, если вам интересно. Вы похожи на женщину, которой нужны подробности. – Он наклоняется вперед. – Ваша очередь.

– Мне сорок шесть. – Я начинаю с этого, хоть мне и неприятно. К сожалению, мою историю можно найти в Википедии, так что лгать нет смысла. – Я закончила факультет журналистики Университета Вашингтона. Сделала карьеру на телевидении и стала знаменитой. У меня было успешное ток-шоу «Подруги». Работа была смыслом моей жизни, но несколько месяцев назад я узнала, что у моей лучшей подруги рак груди. Я бросила работу, чтобы быть с ней. Очевидно, это была непростительная ошибка, потому что теперь я рассказываю свою историю, вместо того чтобы блистать на экране. Я никогда не была замужем, у меня нет детей, а из родственников осталась только мать – она называет себя Облачко. Это ее самая точная характеристика.

– Вы ничего не сказали о любви, – тихо говорит он.

– Верно, не сказала.

– Ни разу?

– Однажды, – признаюсь я. И уже тише прибавляю. – Возможно. Это было сто лет назад.

– И…

– Я выбрала карьеру.

– Гм.

– Что «гм»?

– Просто в первый раз слышу такое. Вот и все.

– В первый раз? Что именно?

– Ваша история печальнее моей.

Мне не нравится, как он на меня смотрит – я чувствую себя незащищенной. Я допиваю остатки мартини и встаю. Что бы он ни собирался сказать, слышать мне этого не хочется.

– Спасибо за имитацию свидания, – говорю я. – Прощайте, доктор Грант.

– Десмонд, – говорит он мне вдогонку, но я уже иду к двери.

Дома я глотаю две таблетки снотворного и забираюсь в постель.

– Мне все это не нравится, эти таблетки, снотворное, – говорит Кейт, прерывая мой рассказ.

Вот что значит лучшая подруга. Она понимает тебя. Как говорится, видит насквозь. Хуже того, ты смотришь на свою жизнь ее глазами. Так было всегда: Кейти – голос в моей голове.

– Да, – признаюсь я. – Несколько ошибок я совершила. Хотя лекарства не худшая из них.

– А какая худшая?

Я шепчу имя ее дочери.