Протопоп Аввакум в творчестве Н. С. Лескова.

Николай Семенович Лесков в 1866—1867 гг. начал работать над обширным романом-хроникой «Чающие движения воды». Центральной фигурой задуманного романа, позднее переработанного и переименованного в роман «Соборяне», должен был стать протопоп Савелий Туберозов, в личности и характере которого Лесков хотел дать художественное воплощение идеального героя-борца, готового и на подвиг и на жертву собой во имя общественного долга перед своим народом. Прообразом такого борца за обновление русской церкви, за превращение ее из бюрократическо-реакционной силы в живое и связанное с народными интересами общественное учреждение в представлении Лескова стал протопоп Аввакум.

В общеизвестном печатном тексте романа «Соборяне» нет ни одного упоминания об Аввакуме, хотя психологическая общность между старгородским протопопом — правдоискателем Савелием Туберозовым и Аввакумом не нуждается в пространных доказательствах. На это уже указывали писавшие о Лескове. Отмечалось и то, что в первоначальной редакции 2-й и 3-й частей романа «Божедомы» Лесков поместил пересказ «Жития» Аввакума и ввел троекратное появление его перед Туберозовым в «видении».

Аввакум привлек внимание писателя силой и упорством своего героизма: «Двадцати трех лет Аввакум вооружился против лжи, откуда бы она ни шла, и заслужил за это порицание и гонение властей, долг которых отстаивать истину», — пишет Лесков в первоначальной редакции романа.

Однако в окончательном тексте «Соборян» уже не осталось никаких прямых упоминаний об Аввакуме или цитат из его произведений.

Сцена грозы в «Соборянах» имеет символическое значение. После нее Туберозов принимает окончательное решение выступить на борьбу. Почему же Лесков убрал Аввакума из этого эпизода своей хроники и вообще из текста «Соборян»? Никаких указаний на цензурное вмешательство у нас нет, и, более того, нет оснований думать, что именно образ Аввакума мог встретить цензурные препятствия.

Решение этого вопроса может указать путь к решению общей проблемы отношения Лескова к Аввакуму.

Серьезный интерес к расколу возник у Лескова в начале 1860-х годов. В книге «С людьми древнего благочестия» он пишет уже о спорах между сторонниками взглядов на раскол П. И. Мельникова и А. Щапова как человек, хорошо в этих спорах разбирающийся.

Несомненно, что к этому времени он был знаком и с «Житием» Аввакума, изданным Н. С. Тихонравовым в 1862 г. Сам Лесков не разделял взглядов А. Щапова на раскол как на народное движение, в котором только форма была религиозной, а реальное историческое содержание представляло собой протест масс против усиливающегося самодержавного гнета.

Из собственного изучения раскола, предпринятого по поручению министра народного просвещения А. В. Головнина в 1863 г., Лесков вынес убеждение в том, что раскол пережил себя и что дело времени и просвещения свести на нет религиозную распрю в России. Поэтому в его романе-хронике «Чающие движения воды» с таким сочувствием изображен

Мина Силыч Кочетов, глава старообрядческой общины, отказавшийся от своей вражды к «никонианству» и соединившийся «с общей матерью нашею церковью русскою».

Имея в виду это в общем отрицательное отношение Лескова к расколу, можно предположить, что его интерес к Аввакуму носит особый характер. Не религиозного или, еще более того, политического деятеля видел в нем Лесков. Он увидел в «Житии» Аввакума человеческий документ огромной силы и большого художественного своеобразия.

Создавая своего мятежного протопопа Савелия, Лесков воспользовался для этого образа психологическим обликом Аввакума и в некоторой мере стилем его «Жития», а не его фанатизмом и средневеково-схоластическими взглядами.

Пафос Савелия Туберозова — в борьбе за обмирщение церкви, за выход ее из рамок начальственных предписаний, за живое участие к народным нуждам и чаяниям. Савелий обращен к будущему, тогда как Аввакум, в представлении Лескова, смотрел назад.

Дальнейшее развитие взглядов Лескова на Аввакума подтверждает предположение об отрицательной оценке им общественного значения деятельности расколоучителя. В 1882 г. он печатает статью «Церковные интриганы», посвященную книге Макария, митрополита Московского, «Патриарх Никон в деле исправления церковных книг и обрядов». В этой статье Лесков очень сурово отзывается о деятелях раскола. Аввакум для него «узкий, но неугомонный фанатик, с которым современные нам исторические романисты носятся как с „тихою лампадою“». Не называя ни автора, ни самого романа, Лесков в своей статье высмеивает Д. П. Мордовцева как автора романа об Аввакуме («Великий раскол», М., 1881).

Д. П. Мордовцев в своих взглядах на раскол и Аввакума примыкал к А. Щапову, а Лесков к этому времени даже и в характере Аввакума уже не видел ничего достойного художественной разработки. Теперь Аввакум для него главным образом «интриган», а роман о нем лишь коллекция курьезов. К этому времени Лесков убедился в том, что «ошибочность больших симпатий к расколу несомненна, и она станет очевидна для всякого, кто захочет знать истину без предвзятых мнений».

Если отношение к Аввакуму — общественному деятелю и даже к Аввакуму-человеку у Лескова менялось, становясь все более и более отрицательным, то в одном Лесков всегда остается Аввакуму верен. Язык Аввакума — живой, оригинальный, полный смелых образов и колоритных выражений — всегда, на всем протяжении творческого пути Лескова оставался для него источником слов и оборотов. Аввакумовское словечко «простец» Лесков рекомендовал своим литературным друзьям как замечательный образец народной речи. В произведениях, изображающих жизнь и нравы раскольников, например в повести «Запечатленный ангел» — одном из шедевров лесковского творчества, живо ощущается связь со стилистикой «Посланий» и «Жития» Аввакума.

Как замечательный художник русской народной речи Аввакум присутствует в сознании Лескова-художника всякий раз, когда он хочет изобразить человека из народа, затронутого книжной культурой и говорящего языком пестрым, поражающим неожиданными словечками и оборотами. В Аввакуме Лесков всегда видел одного из наиболее ярких представителей русской народной жизни и одного из наиболее близких по языку к народу русских писателей. Лесков сумел отделить в Аввакуме мертвое и архаическое от вечно живого, художника-языкотворца от религиозного фанатика. И в этом отношении Лесков безусловно опередил современную ему науку. Да и сейчас еще Аввакум-художник, Аввакум — мастер слова ждет своего исследователя. [viii]

Три стихотворных переложения «Жития» протопопа Аввакума

Автобиография протопопа Аввакума, опубликованная впервые почти сто лет назад, до сих пор вызывает интерес не только специалистов — исследователей древнерусской литературы и языка, но также писателей, художников, поэтов.

Известно несколько стихотворных переложений и переработок «Жития» протопопа Аввакума, из которых мы остановимся только на трех, наиболее полных. Это поэмы Д. С. Мережковского «Протопоп Аввакум» и Максимилиана Волошина «Протопоп Аввакум», а также «Протопопица» Арсения Несмелова. Поэмы Мережковского и Волошина известны давно; поэма Несмелова почти неизвестна советским читателям: она была напечатана за рубежом в небольшом количестве экземпляров.

Поэма Д. С. Мережковского «Протопоп Аввакум» написана в 1887 г.; впервые опубликована в его сборнике «Стихотворения» не полностью: цензура не разрешила печатать те места поэмы, которые содержали резкие, по мнению цензора, отзывы Аввакума о боге и вере, духовенстве, судившем протопопа, и жестокостях никониан. Целиком поэма была напечатана только в 1904 г., причем для нового издания автор переработал и значительно сократил 5-ю главу, убрав из нее строки, в которых Аввакум вспоминает о своей жажде любви и счастья в молодые годы, как не соответствовавшие представлению Мережковского об Аввакуме.

Мережковский ставит целью показать Аввакума жертвой и мучеником никониан, прославить готовность протопопа «страдать за убеждения», вызвать сочувствие к нему. Из богатого событиями и фактами «Жития» Мережковский отбирает лишь сцены, показывающие страдание и смирение протопопа. Аввакум-борец, человек громадной энергии и воли не интересует Мережковского и чужд ему, воспевавшему не борьбу, а безволие, увядание, смерть.

Некоторые сцены «Жития» в передаче Мережковского претерпевают существенные изменения. Вспоминая случай спасения от неминуемой смерти двух «замотаев», Аввакум, все «Житие» которого носило характер назидания «слышателю», на конкретном примере показывает применение заповеди: «прощайте ненавидящим вас» (при Пашкове один из «замотаев» «крови проливал и моея головы искал»; Аввакум «и другова такова же увез замотая»). Протопоп сохранил жизнь «замотаям», в прошлом своим смертельным врагам, спрятав одного из них в лодке под постель, на которую легла протопопица с дочерью; искавшие «замотая» казаки не потревожили женщин.

У Мережковского вместо конкретного, в прошлом личного недруга протопопа появляется клейменый бродяга, со следами оков на руках, очевидно, каторжник, скрывающийся от погони, — явная модернизация аввакумовского «замотая». Решающая роль в его спасении, вопреки «Житию», отведена протопопице, которая спешит спрятать беглого, в то время как протопоп хотел лишь «обнять» его и «как брату, кто б он ни был, слово доброе сказать». Очень скромным выглядит в поэме предсмертное желание Аввакума: он униженно просит у бога «хоть последний уголок в святом раю», где он мог бы видеть «милых деток, видеть Марковну мою». Слишком незначительная награда для Аввакума, которому, по его же словам, еще при жизни «сын божий покорил за темничное сидение и небо, и землю».

Противоречит мировоззрению Аввакума и его последний завет: проповедь любви и прощения злейшим врагам протопопа — никонианам: «Так возлюбим же друг друга — вот последний мой завет... Все в любви — закон и вера... Выше заповеди нет».

Но, как известно, протопоп мечтал расправиться с никонианами, «перепластать» при удобном случае их всех во главе с Никоном. Непримиримую ненависть к злейшим своим врагам — никонианам, а не любовь и прощение завещал Аввакум и старообрядцам.

Поэма Д. С. Мережковского, в которой Аввакум показан только смиренным страдальцем и мучеником, примирившимся со своей судьбой и врагами, слишком обедняет и принижает образ протопопа.

Совершенно прав был Н. Михайловский, оценивший поэму Мережковского как «чрезвычайно слабое» произведение, в котором поэт ушел «совсем в сторону от Аввакума».

В поэме Максимилиана Волошина «Протопоп Аввакум» «Житие» изложено более полно, чем у Д. С. Мережковского: охвачено больше событий и фактов. В представлении поэта Аввакум — «огонь, одетый пеплом плоти», посланный на землю из «небесного Иерусалима». Он явился в мир, чтобы показать людям пример «неослабного страдания» ради Христа. Между рождением «по подобию небесного огня» и огненным, через пламя костра, возвращением на небо протекает земная жизнь Аввакума, полная страданий. Для повествования о земной жизни протопопа Волошин использует не только автобиографию Аввакума, но и его «Книгу бесед», послания и челобитные (I, II и V) царю Алексею Михайловичу. Жизнь Аввакума в поэме полна символики, причем автор не только использует символику «Жития» (например, видение Аввакумом трех кораблей), но и придает отдельным вполне реальным фактам символическую трактовку: заключение Аввакума в тюрьму — это способ скрыть от народа «огненного» проповедника: «думали погасну, а я молитвами да бдениями све́ чу на весь крещеный мир»; костер, на котором сжигают Аввакума, становится символом огненного корабля, увозящего протопопа на небо. Вся жизнь Аввакума трактуется Волошиным как сплошная цепь испытаний, которые по воле бога переносит протопоп с одной целью: показать людям пример «неослабного страдания» за Христа и веру. Аввакуму, почти лишенному активности, остается умолять бога избавить его от непосильной миссии, «понеже бремя тяжко», но единственным выходом из положения остается смерть, которую протопоп с радостью принимает и сам спешит поджечь костер — «корабль мой огненный», который увезет его «на родину», «в Иерусалим небесный».

Таким образом, реально-историческая фигура Аввакума подменяется в поэме образом мистика, действующего по велению неба и лишенного своей воли.

В 1939 г. в Харбине вышла поэма Арсения Несмелова «Протопопица», написанная по мотивам «Жития» протопопа Аввакума. Несмелов не стремится к передаче многогранного образа Аввакума; поэма посвящена изображению взаимоотношений Аввакума и его жены Анастасии Марковны.

Автор — русский эмигрант (умер в 1945 г.), оторванный от родной земли. Ему чужда и враждебна современная Россия, от которой он бежит в прошлое и скорбит об «утраченной» вере предков, о целостности их характера, которые «не завещаны» потомкам. Противопоставляя современникам, «людям из жести», прадедов, «отлитых из другого металла», автор обращается к «старому тому Житию Аввакумова», со страниц которого встают перед ним цельные и сильные человеческие характеры людей давно минувшей эпохи. В Аввакуме Несмелов видит человека несгибаемого характера и сильной воли, талантливого писателя и умную, смелую личность:

Был он смел и умен. И писателем был
Беспощадным для гнили и нечисти, —
Огневое перо он себе раздобыл
Без указок риторики греческой, а жизнь и особенно мученическую смерть протопопа на костре рассматривает как события общерусского значения:

И сгорит протопоп в купине огневой
И Россию костер опалит его.

Большое внимание уделяет Несмелов верной подруге Аввакума — Анастасии Марковне, «замечательной русской женщине, стойкой и сильной духом». Анастасия Марковна принадлежала к числу тех скромных, но самоотверженных русских женщин, о которых столько прочувствованных слов сказано в нашей литературе. «Сирота из сельца из Григорова», опора и поддержка Аввакума в его нелегкой судьбе, «помощница ко спасению», она делила с протопопом многочисленные горести и редкие радости их совместной супружеской жизни. Вместе с мужем и детьми Анастасия Марковна переносила ужасы сибирской ссылки и даже, по мнению Несмелова, предварила судьбу жен декабристов:

Через двести годов этим самым путем полетят Трубецкая с Волконскою.

Несмелов не только излагает известные по «Житию» факты отношения Аввакума к жене, но старается воссоздать образ Анастасии Марковны, «ясноглазой» супруги протопопа, со всеми ее переживаниями. Он стремится показать трагедию женщины, насильно оторванной от мужа и сознающей постепенное отчуждение и охлаждение человека, с которым прожита долгая и трудная жизнь.

Заключенная в Мезени, Анастасия Марковна разлучена со своим «Петровичем»; вести от мужа не приносят ей облегчения: в «исступлении древлепророческом» Аввакум шлет жене послания, в которых не хватает простых и теплых слов утешения, «Петровича нет меж священных цитат», послания его звучат «как Апостола чтение». Это не письма прежнего любящего и заботливого мужа, а поучения сурового подвижника, который чувствует, что «при жизни становится свят». Целиком захваченный борьбой за старую веру, обличая никониан, утешая и ободряя «верных», Аввакум и «подружию», и детей своих не выделяет из числа остальных «горемык миленьких», страдающих за двуперстие. Горькое чувство одиночества, тоска и отчаяние становятся уделом супруги «священномученного» протопопа: «... одиночество жжет. Опускает тюрьма навсегда свою крышу над старицей». Знал или не знал Несмелов о том, что «крыша тюрьмы» не навсегда опустилась в Мезени над Марковной (она умерла в Москве в 1710 г., на 28 лет пережив своего «Петровича»), здесь не имеет значения — автор подчеркивает, что с утратой «Петровича» жизнь Марковны кончилась раньше ее физической смерти.

Выделив из «Жития» протопопа Аввакума лишь один частный вопрос — семейные отношения протопопа, Несмелов основное внимание уделяет образу Анастасии Марковны; личность самого Аввакума, обрисованная кратко, нужна автору только как пример сильного человеческого характера, который можно противопоставить «измельчавшим» потомкам. Эта мысль, ясно выраженная в поэме и определяемая политической позицией и взглядами автора-эмигранта, снижает ценность интересно задуманной и живо написанной поэмы.

Приведенные нами интересные во многих отношениях попытки отражения в поэзии личности протопопа Аввакума не создают еще всестороннего художественно-совершенного произведения, в котором нашел бы воплощение во всем своем историческом значении и поэтической выразительности образ протопопа Аввакума, каким он предстает перед нами со страниц его «Жития», других его сочинений и свидетельств современников.

Образ Аввакума, яркой и колоритной фигуры русской жизни XVII в., «Петра Великого, только в обратную сторону» (Н. С. Тихонравов), стойкого борца и талантливого писателя, еще ждет своего художественного воплощения и своего поэта.

Протопоп Аввакум в творчестве А. М. Ремизова и В. Т. Шаламова.

В.Г. Базанов в опубликованной в 1976 году статье, посвященной аввакумовским традициям у Н.Клюева и А.Блока, отмечал, что «протопоп Аввакум несколько неожиданно становится актуально фигурой... в начале XX в.». В Литературе первой половины XX века к образу и творчеству Аввакума также обращались Д.С. Мережковский, М.А. Волошин, А.И. Несмелое, М.М. Пришвин, М.А. Кузьмин, A.M. Ремизов и В.Т. Шаламов. Два последних случая имеют некоторое сходство, определенную историко-литературную взаимосвязь.

В середине 1920-х годов К.В. Мочульский признавал, что для современных русских прозаиков «Аввакум, пожалуй, нужнее Толстого...». Такое повышенное внимание к личности протопопа Аввакума имело, конечно, свои причины. Наиболее очевидные:
1. Общий интерес к отечественной истории и поиск в ней харизматических личностей, созвучных современности. Отечественный интеллектуал с «чувством восторженного иностранца» открывал Древнюю Русь.

2. Наличие в текстах Аввакума «пророческих» откровений, легко поддающихся современной эсхатологической интерпретации. Совершенно по-особому звучала в годы революции и гражданской войны такая, например, цитата из Аввакума: «Выпросил у Бога светлую Россию Сатана, да очервлянит ее кровью мученической». Впрочем, на этом мистическом поле встречались и более интересные построения. М. Пришвин в своих лекциях в «народном университете» трактовал Г. Распутина как «орудие мести протопопа Аввакума» дому Романовых.

3. Присутствие Аввакума в революционных святцах в статусе одного из первых борцов за освобождение трудового народа. (Старообрядцы, конечно, консерваторы, но при этом парадоксальным образом и революционеры). В этой связи не такой уж странной и надуманной выглядит ода «Ленин» Н.А. Клюева (1918), в которой крестьянский поэт представляет большевистского вождя как последователя Аввакума и братьев Денисовых: «Есть в Ленине керженский дух, / Игуменский окрик в декретах, / Как будто истоки разрух / Он ищет в «Поморских ответах». М. Горький устами одного из героев романа «Жизнь Клима Самгина» начинает список русских бунтарей Аввакумом: «От... Аввакума протопопа до Бакунина Михаилы, до Нечаева». В художественное создание Ремизова Аввакум вошел во второй половине 1900-х годов, когда начинающий автор ощутил себя писателем «русского направления». Правда, создаваемая мифологизированный «текст жизни», Ремизов сдвигает свое знакомство с «Жителем» в раннее детство. В книге «Подстриженными глазами» он описывает эту романтическую встречу, прихотлива переплетая в пределах одного абзаца непосредственность детского восприятия и вполне «взрослую» эмоциональную оценку произведения: «Вслушиваясь в житие, я почувствовал, какая это книга! Склад ее речи был мне, как столповой Распев Московского Успенского Собора, как перелеты Кремлевского красного звона, а потом уж я оценил и как меру «русского стиля» наперекор модернизированным былинам и Билибинской «подделке», невылазно-книжному «Слову о полку Игореве», гугнящим, наряженным в лапти, «гуслярам» и к тому крикливому, и не без хвастовства, «истинно-русскому», от чего мне было всегда неловко и хотелось заговорить по-немецки. Продожженный необычайным словом книги, я бредил, как сказкой: так живо и ярко все видел – и горемычное «житие» и упрямство непреклонной «веры» и венец: пылающих сруб – огненную казнь.

Ремизов резко отрицательно относился к практически любым попыткам «осовременивания» Аввакума, к использованию его имени в идеологических или политических целях, будь то «ухаживание» за старообрядцами революционеров-шестидесятников (Герцен, Бакунин) или стихотворные переложения «Жития» поэтами XX века. Про последние он писал в книге «Огонь вещей»: «Чувство поэзии на диком поле не ночевало. И как по-другому, когда «поэты» перелагают на «модерн»: одни былины, другие единственную непереводимую прозу русского лада «Житие» Аввакума».

В чем же представлялось Ремизову значение Аввакума для современной литературы? Был ли он сам учеником и литературным последователем протопопа? Эти вопросы вызывали в критике русского зарубежья постоянные споры, постепенно перешедшие в сферу истории литературы. Наличие узнаваемого «аввакумовского слоя» в книгах Ремизова, частые упоминания Аввакума в статьях и беседах писателя, и, наконец, публичные чтения им «Жития» на литературных вечерах в «русском Париже» создавали устойчивое впечатление, что именно Ремизов и есть прямой литературный наследник «огненного» протопопа. «Как иногда стиль, отживший свой век, оживает в позднейшем художественном творчестве... и радует глаз и слух, так под пером Ремизова оживает замечательный язык протопопа Аввакума», – писал в рецензии на одну из «древнерусских повестей» писателя критик А. Потоцкий.

В обширном и еще недостаточно изученном корпусе произведений Ремизова есть один текст, где он выступает прямым продолжателем книжной старообрядческой традиции, причем не в метафорическом, а в самом прямом значении этого понятия. Этот текст, как и многие другие у Ремизова, не был адекватно воспринят современниками. В 1926 году журнал «Версты», издававшийся в Париже, печатает «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное». Публикация заняла значительную часть первого номера – более семидесяти страниц. В условиях острейшего дефицита русских изданий и жесткой конкуренции авторов за каждый печатный лист такая «роскошь» выглядела, в лучшем случае, глупостью, в худшем – издевательством над писателями эмиграции. Примерно так и воспринял ее «лучший критик русского зарубежья» Г.В. Адамович: «Они (редакторы «Верст» – Ю.В.) ни с того, ни с сего вздумали «обнародовать» знаменитое «Житие». Лишь те читатели, которые заглянули в примечания, узнали, что перед ними совершенно новый текст – «парижский список» «Жития», составленный Ремизовым на основании трех ранее известных редакций. В тех же примечаниях Ремизов несколько прояснил смысл своей работы: «Списки «Жития» делались еще при жизни Аввакума и после издания «Жития» (1861 г.) московские доброписцы не раз трудились, списывая «добрым письмом», «Парижский» список сделан в 1926 г. По замышлению П.П. Сувчинского: 33 часа переписывал я «Житие», не только глазом следя, а и голосом выговаривая слово за словом и храня каждую букву протопопа «всея Руси». Ремизовские «Примечания», помещенные после основного текста, построены по модели тех концевых записей, в которых писцам полагалось указывать название книги, имя заказчика. Эти разъяснения, призванные оживить в читательской памяти школьные сведения о книгописании, и даже намеренное сближение двух дат – «после 1861» и «1926» – не могли развеять недоумения. За данным проектом закрепилась сомнительная слава еще одного чудачества писателя. Можно предположить, что затея парижского «доброписца» выглядела бы в глазах читающей публики совершенно иначе, если бы ее удалось довести до конца. «Житие» Аввакума было к столетию со дня рождения Варлама Шаламова переписано Ремизовым безупречным поморским полууставом, что, безусловно, повышало семиотичность действия. Писатель надеялся на воспроизведение текста фототипическим способом, что по техническим причинам оказалось невозможным. Текст был набран обычным журнальным шрифтом. Рукопись не сохранилась.

В том же 1926 году писатель начал выступать с публичными чтениями «Жития», полностью или в отрывках.

Но все же большинство фактов свидетельствует, что объектом творческого уподобления для Ремизова был не автор – Аввакум, а переписчик. Писец являлся ключевой фигурой древнерусской книжной культуры, он постоянно стремился расширить свои функции и во многих случаях смотрит на переписываемый им текст как на свою собственность, даже в какой-то степени изменяет его по своему желанию. История возникновения раскола, похоже, повысила самооценку людей этой профессии. Ремизов ощущал себя не просто рядовым переписчиком, а, так сказать, писцом высшей категории. «Я был... книгописцем, уставщиком и справщиком книжным», – утверждал он в неопубликованном отрывке о «русском ладе». Позднее писатель разрабатывал эту тему в эссе «Писец – воронье перо», вошедшем в книгу «Огонь вещей». Здесь тоже нет никаких попыток выйти за рамки образа писца: «Я московский рядовой книгописец, имя мое в писцах не громко, я простой человек...». Облик древнерусского писца стал одной из литературных масок Ремизова.

Тем не менее, мнение, что Ремизов идентифицирует себя с Аввакумом, оказалось удивительно устойчивым. В.Н. Топоров, рассматривая ремизовский «комплекс огня», отмечает, что писателю свойственен «мысленный, чувственный душевный опыт переживания своей собственной казни – огнем, в каком бы месте и веке этак казнь не произошла. Фигуры... Ивана Федорова и Аввакума становятся alter ego писателя». Американская исследовательница творчества Ремизова Грета Н. Слобин уже совершенно определенно указывает, что «Ремизов... идентифицировал себя с Аввакумом». Логика этого распространенного заблуждения довольно проста. Известно, что писатель, как и многие в его поколении, верил в предсуществование души в минувшие исторические эпохи. Одной из таких эпох был «век Аввакума», который широко представлен в ремизовском творчестве. И если «перевоплощаться» в какой-либо образ прошлого, то это должен быть знаковый образ и притом созвучный твоей сегодняшней сущности. Писатели, обычно, так и поступали. Андрей Белый «вспоминал» себя в образе Микеланджело, Н. Клюев отождествлял свою персону с Иоанном, автором Апокалипсиса («Братские песни»), а позднее даже с Христом («Я родился в вертепе, / В овечьем теплом хлеву») и т.д. Для Ремизова в XVII веке такой фигурой был Аввакум, значит с ним писатель и мог себя идентифицировать. Здесь и заключена ошибка. Вот неполный список ремизовских «воплощений», отразившихся в текстах: рядовой строитель Вавилонской башни, скоморох, член разбойной шайки Ваньки Каина, книгописец и даже... птичка, видевшая Христа на его пути к Голгофе. Все это безымянные и вполне рядовые персонажи, свидетели исторических событий. В беседе с Н.В. Кодрянской писатель высказался на этот счет вполне определенно: «Я живо чувствую свое присутствие в высоких событиях человеческой истории или даже легенд. Но у меня нет сознания какой-то избранности. У меня скорее чувство: где-то в стороне смотрю на жизнь и вспоминаю». Можно предположить, что здесь отразилась и обычная ремизовская склонность к самоунижению, хотя бы и ритуальному, и верность русской литературе с ее темой «маленького человека». Именно таким свидетелем и представляет себя Ремизов в трагические минуты «огненной казни» Аввакума: «Но разве могу забыть я... я помню Пустозерскую гремящую весну, красу-зарю во всю ночь, апрельский заморозок, летящих на север лебедей. На площади перед земляным острогом белый березовый сруб, обложенный дровами, паклей и соломой; посреди сруба четыре столба – четырех земляных узников, привязанных веревками к столбам... Огонь, затопив колено, взбросился раскаленным языком и, гарью заткнув рот, лизнул глаза, и, свистом перебесясь в разрывавшейся клоками бороде, шумно взвился огненной бородой над столбом. И запылал костер».
Аввакумовская тема в творчестве В.Т. Шаламова представлена, на первый взгляд значительно скромнее, чем у Ремизова – небольшая поэма «Аввакум в Пустозерске», авторский комментарий к ней и несколько упоминаний в лирике. Но, по большому счету, вся жизнь писателя сопоставима с судьбой «огненного протопопа». Общность судеб и характеров Шаламова и Аввакума, их почти мистическая связь сквозь века была ясна для особо чутких современников писателя. «... Бледный, с горящими глазами, напоминает протопопа Аввакума...» – таким увидели знакомые вернувшегося из лагеря писателя. Точнее всего об этом написал Вяч. Вс. Иванов в мемуарном эссе с многозначительным названием «Авакумова доля»: «Когда думаешь о Шаламове, из русского прошлого, из великих образцов литературы и жизненного геройства прежде всего встает Аввакум. <...> Вместе с Аввакумом Шаламов вошел в многовековую историю русского мученичества, долготерпеливого и гордого борения за право на свободу и правду». Совершенно очевидно, что и сам Шаламов думал об этом «странном сближении», о чем свидетельствуют его тексты: четверостишие «Все те же снега Авакумова века. / Все та же раскольничья злая тайга, / Где днем и с огнем не найдешь человека, / Не то чтобы друга, а даже врага» и, особенно, поэма «Аввакум в Пустозерске», написанная в 1955 году. (Впервые опубликована с сокращениями в 1967 году).

Вяч. Вс. Иванов отмечает, что в поэме «есть несколько признаний автора, которые он постеснялся или не смог сделать в лирике, написанной от первого лица». (Подробнее эту тему исследователь не развивает, очевидно, рассчитывая на проницательность читателей). Как нам представляется, Иванов имеет в виду именно уподобление (в символистском смысле этого слова) или, по крайней мере, очень тесное внутреннее, духовное сближение автора поэмы и ее титульного героя. Действительно, начиная с третьего стиха, Шаламов пишет об Аввакуме так, как он мог бы писать о себе, конечно, с определенной поправкой на время и подразумевая под «старым обрядом» коммунистическое учение в его первоначальной чистоте: «Я всюду прославлен, / Везде заклеймен, / Легендою давней / В сердцах утвержден. / Сердит и безумен / Я был, говорят, / Страдал-де и умер / За старый обряд...». На возможность такого отождествления осторожно указывает Шаламов и в своем комментарии к поэме: «Одно из главных моих стихотворений. <...>

Такое «соединение» или отождествление вполне вписывается в символистическую парадигму творчества и «творческого поведения», рассмотренную нам в связи с аввакумовской темой у Ремизова. В этой связи закономерно возникает вопрос, с каким именно образом Аввакума так тесно сближал себя Шаламов? В его комментариях к поэме подчеркивается, что «формула Аввакума здесь отличается от канонической». Это может означать одно из двух: или Шаламов вообразил какого-то собственного протопопа, существенно отличающегося от исторического образа, или «авторизировал» одну из существующих трактовок, на момент написания комментария уже не являющуюся общепринятой. Шаламовский Аввакум – это Аввакум образца 1920-х годов, Аввакум в марксистском историографическом освещении. Подлинный Аввакум не мог столь пренебрежительно говорить об обрядах («Для Божьего взгляда / Обряд – ерунда») и, тем более, осознавать свою борьбу как борьбу за свободу («Наш спор – о свободе»). «Ужасны такие «духовные»: если б дать власть протопопу Аввакуму: подпалил бы он на медленном огоньке никониан и типографщиков...», – писал в 1927 году в томской ссылке С.Н. Дурылин. Шаламов, судя по приведенным автокомментариям к поэме, хорошо понимал всю условность образа Аввакума, но именно такой протопоп и был ему нужен, именно на такого Аввакума идеально накладывалась его собственная судьба.[ix]