Мир рушится

Поезд в Петрозаводск прибывал рано, около шести часов утра. После теплых южных ночей Митьке никак было не привыкнуть к северной прохладе. Его колотил озноб. В пору кричать: " Дро-о-жжи! Купите дро-о-жжи! Продаю дро-о-жжи! ". И хоть было уже вовсю светло, белые ночи далеко не отошли, город еще спал. И только капризно лязгали двери стареньких троллейбусов. У вок­зала их поджидал на машине водитель отца, дядя Саша. Хороший мужик, с юмором. И хоть, приветствуя их, он, как обычно, улыбался, в улыбке было что-то такое, от чего у Митьки по спине снова пробежал холодок. Пока он во­дворялся на заднее сиденье, дядя Саша что-то быстро прошептал отцу. Тот вздрогнул всем телом, словно его тряхнуло током, и машинально обернулся к Митьке. Такими глазами отец на Митьку еще никогда не смотрел! По скулам ходили желваки. И как-то странно дергался кадык. Что это с ним? Но спросить не решился. Вот отец приоткрыл рот, хотел было что-то сказать Митьке, но вдруг осекся, сомкнул губы так плотно, будто боялся выронить полученную весть. А потом отвернулся, как-то весь съежился и втянул голову в плечи, как провинившийся пацан. Митьке стало не по себе. Так вот молча и доехали до дома. Вылезая из машины, Митька задрал голову вверх. В кухне не было света. Спит мама, что ли? Такого еще не бывало. К приезду гостей у нее всегда пеклись пироги: с мясом, с морковкой, с вареньем. Вкусно пахло на весь подъезд. Митька начинал глотать слюну уже на второй лестничной площадке.

Дома никого не было. На столе лежала какая-то запис­ка. Отец пробежал ее глазами и быстро засунул в карман.

— В деревню едем! — каким-то незнакомым голосом тихо сказал он.

Митька расцвел. И уже, было, представил себя в объ­ятьях деда, но тут отец, набрав в легкие воздуха, шумно выдохнул:

— Держись, Митька! Горе у нас!

И от этих его слов у Митьки почему-то вдруг рассла­бился живот. Так Люську и вспомнишь. Что же такое могло случиться? Может быть, бабуля приболела? У нее иногда поднималось высокое давление. Только вряд ли отец из-за этого расстроился бы так сильно? А, может, баня сгорела? У Митюхиных в прошлом году такой пожар случился. Всей деревней тушили. Бабка Тоня два дня голосила, как по покойнику: " Ой! Люди добрые! Горе-то у нас какое! " Но, ничего, отстроилась потом. Зятья по­могли. А что, если Зорька объелась чем да сдохла? Жалко, конечно. Ласковая больно. До чего руки долижет, когда хлеб с солью даешь. И чего отец молчит, будто воды в рот набрал? А тут гадай! Дед бы мучить недомолвками не стал, прямо бы сказал. А этот вечно!.. Не с Люськой ли что? Прошлым летом умудрилась как-то ногу сломать. Орала-а-а! Еще та егоза. Вечно голова вверх задрана и под ноги не смотрит.

Митька тщательно перебирал в голове всякие возмож­ные неприятности, но все равно они никак не затмевали радость встречи с дедом.

И чем ближе подъезжали к деревне, тем сильнее серд­це прыгало в груди. Вот уже проехали развилку. Значит, до деревни рукой подать. Вот свернули на грунтовку. Деревня вся в ядреной зелени. Жаль, что клубника отошла. Дедов дом был каким-то не таким. Что именно измени­лось, сказать бы Митька не мог. Вроде, все по-прежнему, на своих местах. Вот только калитка распахнута. Заложка сорвалась, что ли? Непорядок! Куда дед смотрит? На него не похоже. Митька его этим потом обязательно подколет. Стоило войти в дом, как мама бросилась отцу на грудь со слезами. Так и знал! Бабуля лежала больная в постели. А дед-то где? Может, скотину обряжает? Подбежал, чмок­нул бабушку в щеку.

— Здравствуй, бабуль! А дед где?

Бабушка закрыла глаза и отвернула голову к стене. По щекам ее текли слезы. На лице у глаза дергалась мыш­ца. В комнате довлела гнетущая тишина. Тут из спальни выплыла заспанная Люська. Поджав губы, медленно двинулась ему навстречу, словно затаила в себе какую-то обиду. Вот кукла! Митька легонько дернул ее за косу. Мол, что накуксилась? Люська даже не хихикнула в ответ. Тогда он глазами показал на мать, мол, что она плачет? Сест­ренка, прижимая палец к губам, прошептала:

— Мы вчера дедушку похоронили!

Митька взглянул на Люську так, словно из девчонки она превратилась в гадюку.

— Заткнись! А то сейчас так получишь! — И кулаки сжались до побеления. — Вот дура! Нашла чем шутить! Чего врешь?!

— Я не вру! — плаксиво скривила губы Люська......

У мамы спроси! — и, уткнувшись в мамин бок, заревела как корова.

Митька перевел ошалелый взгляд на мать. " Та, глотая слезы, кивнула и, словно оправдываясь, прошептала:

— Тромбоз у него был, Митенька. Вечером, как обыч­но, спать лег. Бабушка говорит, все хорошо было, а утром проснулась — он не шевелится.

Митька беспомощно крутил головой. Растерянный взгляд его стал искать спасения на лице отца. Но тот, как-то совсем по-мальчишески, закрыл мокрые глаза рукавом, отвернулся лицом в угол, и плечи его стали мелко вздра­гивать. Митька впервые видел, как плачет отец. Тогда как угорелый он выскочил на улицу и что было сил помчал­ся в лес. Ноги несли его к лабазу. Как бегущая от собаки кошка, одним махом взобрался по деревянным рейкам на сосну, на площадке скрючился в три погибели и, захле­бываясь слезами, впился зубами в острые колени. Ему казалось, что сейчас разразится сильная гроза, и ураган повыворачивает вверх корнями могучие деревья, и рас­колется пополам небо, и начнется великий потоп! Но кру­гом было тихо-тихо. И только о чем-то беспечно щебетали птицы. И стучал по стволу клювом трудоголик дятел. Тогда в отчаянии он мысленно накинулся на отца. Это все он! Был бы Митька в деревне, ничего бы с дедом не слу­чилось. И никакой там ни тромбоз, просто умер от оби­ды и тоски. Но, как ни распалял себя, сердиться на отца почему-то не мог. Перед глазами так и стояла его вздра­гивающая спина. Отец не притворялся. Он искренне горевал по деду.

И тогда вспомнился сон и дед в белых одеждах. В голове отчетливо зазвучал его голос: " Будет трудно — позови! Я приду".

— Дед! Миленький! Как же мне теперь без тебя?! " Возьми себя в руки, Митька! Не раскисай. Будь мужчиной. Молодец, что не сердишься на отца. Он тут ни при чем. У каждого свой срок. Ты знаешь, у меня те­перь другие задачи".

— Дед! Я тебе про Риту еще не рассказал!

" Я все знаю. Знаю даже то, чего не знаешь ты. Она к тебе приедет. Жди".

У Митьки как-то разом иссякли все вопросы. Голос-деда пропал. Мимо лабаза низко-низко плыли белые облака. Они выстраивались в разные картины. На глазах превращались в египетские пирамиды, в грозные вулканы, в огромные корабли. А то вдруг мчались по небу белой тройкой каких-то сказочных коней. Потом настал черед портретов. На бирюзовом фоне летнего неба стали выри­совываться знакомые образы: дед, Рита, Валентин Пет­рович, Званэк, мистер Сенько и даже Бегемот. Митька не заметил, как уснул. Очнулся, почувствовав на спине чью-то теплую руку. Испуганно открыл глаза. Отец!

— Ты не думай про меня плохо, Митька. Я ведь деда тоже любил. Он ведь мне вместо отца был. Ну и если уж до конца честно, ревновал я тебя к нему... Ты ведь за ним как поплавок бегал. А мне... что-то так обидно было. Глупо, конечно! Ну да что теперь!

Отец впервые назвал его Митькой. И от этого у Мить­ки вдруг сделалось так хорошо на душе, что он даже застыдился своей такой неуместной в эту минуту радости.

— Пойдем на могилку деда сходим, — тихо предло­жил отец.

Митька кивнул. И они стали осторожно спускаться на землю.