Ускользающая любовь

Есть у Огюста Родена, кстати сказать, современника Че­хова, скульптура под названием «Ускользающая любовь»: две обнаженные фигуры, словно бы проплывающие друг над другом в невесомости. Юноша снизу пытается удержать любимую, но тщетно: она уже ускользнула. Миг — и хруп­кое равновесие взаимопритяжения будет нарушено. Была чета, двое как нерасторжимое целое, матрица двоичного исчисления. А останутся два одиночества...

Ускользнувшую любовь и утекающую вслед за ней жизнь играет Светлана Брагарник в спектакле «Иванов». Хотя точнее было бы назвать эту постановку по Чехову «Анна Петровна (Сарра)». То, что актриса здесь делает, правильнее всего определить как чародейство, помня в то же время про пастернаковское «чудотворство». Явленным актрисой, сыг­ранным, прожитым на сцене оказался не только текст, но и знаменитый чеховский подтекст, о котором столько говорено. Кто-то, уж не Хемингуэй ли, сравнил этот подтекст с не­видимой частью айсберга, семь восьмых гигантской льдины находятся под водой, и только одна восьмая — сам текст — видна, возвышается над поверхностью.

Многие пытались потом писать, как Чехов. Получалось у единиц. Теннесси Уильямс, переписавший на свой манер «Чайку» (спектакль «Записная книжка Тригорина» с Аркадиной — Брагарник — премьера Театра имени Гоголя 2001 года), напротив, дополнял предельно лаконичного («Краткость — сестра таланта»), бежавшего от пошлости, театральной рути­ны, затасканных приемов русского автора весьма разнообраз­ными подробностями. В том числе такими, про которые у нас во времена оны обожали выкрикивать на собраниях: «Давай подробности!» Т. Уильяме также полагал, что без дополни­тельных сведений, разъяснений, добавочных эпизодов аме­риканские зрители не в состоянии будут понять, что же про­исходит на сцене. Ведь эти загадочные русские ни о чем никогда не говорят впрямую, не изъясняют полно своей по­зиции, все норовя сказать что-нибудь невпопад, а то мычат что-то несуразное, молчат, насвистывают, напевают обрывки каких-то мелодий...

Ну и пусть бы американцы ставили у себя «Антона Палыча Уильямса». На здоровье. Нам же ничего нового такая версия «Чайки» открыть не в состоянии. Зачем русскому человеку дополнительно сообщать что-то о вздорном нраве, мелочности Аркадиной сверх автором сказанного. Тут и разящее «Ки­евский мещанин!», брошенное сыну, и один рубль, пожало­ванный ею на троих слуг, и отказ дать Косте денег на костюм... Впрочем, российским актерам выпала в «Записной книж­ке...» интересная творческая задача — показать своих персо­нажей в двойном преломлении, через призму двух ментальностей, двух культур, двух миропонимании. Так реставратор, снимая слои позднейшего изображения на холсте, обнару­живает под ними первоначальные черты ранее написанного портрета. Аркадина показана Светланой Брагарник то по-женски проницательной и чертовски умной, то пораженной «божественной глупостью». И это несовмещение планов да­ет комический эффект. Как я понимаю, именно этого и до­бивалась актриса. Ведь почему-то русский автор определил жанр своей «Чайки» как комедию. А что драматург Чехов ни одного слова попусту не произносил, актриса усвоила, гото­вя роль Анны Петровны.

До этого «Иванова» в режиссуре Сергея Яшина как-то не замечалось, что все в пьесе только и делают, что говорят об Анне Петровне: помимо Иванова, доктора Львова, Шабельского, это и Зинаида Савишна, и Бабакина, и даже вовсе уж незначительное лицо — Авдотья Назаровна. Досужие уезд­ные дамы судят, рядят о том, чего и вообразить не могут. Где это слыхано, чтобы в XIX веке умирали от любви...

Брагарник играет любовь, которая и в сто лет не остынет, не то что в пять, что прожили они с Николаем. Отважная женщина, она отринула обычаи своего народа, переменила веру отцов, покинула родительский дом, уйдя за любимым, чем навлекла проклятие отца с матерью. И ни о чем не пожа­лела, покуда он год назад не переменился к ней, а охладев, не стал тяготиться ею. И тогда она заболела чахоткой. А теперь умирает. Хотя всем, Иванову особенно, трудно в то пове­рить. Анна Петровна крепится, старается быть спокойной, приветливой, доброжелательной. И только трещинка в голо­се выдает, как далеко зашла болезнь.

Впервые героиня Светланы Брагарник появляется в про­еме двери, как в раме: прекрасная рыжекудрая женщина в сиреневом, освещенная закатным солнцем. Разве не символично? Вспоминается фетовское: «Не жизни жаль с то­мительным дыханьем, что жизнь и смерть? А жаль того ог­ня, что просиял над целым мирозданьем, и в ночь идет, и плачет, уходя». В Анне Петровне явлен сердечный огонь, в свете которого многое можно разглядеть и понять. Побу­дительные мотивы немилосердного отношения к ней Ива­нова, к примеру. А разве не так же вели себя все «лишние люди», попадая в классическую ситуацию «русский чело­век на рандеву»? Никто из них не выдерживал испытания сильной женской любовью, она была им не в подъем. Ива­нов к тому же не обладал той стойкостью и закаленностью к неурядицам, что позволяет вытерпливать давление рус­ской повседневности. Вот и мучился непонятной виной, чувствуя, что и здесь он надорвался... Вон Аня идет угова­ривать его не ездить по гостям, остаться с ней дома, в ве­ночке на голове, а другой венок несет для него, да это же, в конце концов, невыносимо!

Ни одного слова пока не было произнесено, а как много было сказано, вот ведь загадка. Придя домой, взялась за че­ховский текст, как-то непривычно много его у Брагарник выходило.

Много? Как бы не так. Первый диалог с Шабельским уместился на бумаге в 51 строку, 23 из них у Анны Петров­ны, некоторые совсем коротенькие.

Начинается разговор ее просьбой Шабельскому напом­нить фразу, сказанную тем за обедом. Шабельский повторя­ет. Ему и невдомек, что, упомянув о жиде крещеном, кото­рому одна цена с вором прощеным и конем леченым, походя обидел милейшую Сарру, свою партнершу по дуэ­там, ведь она и есть крещеная еврейка. Анна Петровна сме­ется, выговаривая графу, что он злой человек. А граф в ответ завел речь о своем незавидном житье нахлебника, прижи­валки, обезличенного шута. Стал жаловаться, что никто его не слышит и не замечает.

— Опять кричит... (Невпопад замечала Анна Петровна.)

— Кто кричит? (Не понимает Шабельский.)

— Сова. Каждый вечер кричит. (А в глазах мука.)

— Пусть кричит. Хуже того, что уже есть, не может быть... Собственная боль не мешает Анне Петровне понять, как несчастен бедный старик. С глазами, полными слез, она подходит к нему сзади, обнимает за плечи, гладит. Может, еще потому она так сильно сопереживает старику, что на его рассказ проецирует свое томление, свою тоску, хотя предпо­читает называть ее «скукой».

Что с того, что старый граф не способен понять чужого страдания? Она не выкажет обиды, когда он снова ранит ее, говоря, что, выиграй он сто или двести тысяч, ушел бы «из этой ямы, от даровых хлебов, и ни ногой бы сюда до самого Страшного суда...».

Чуткую Анну Петровну уязвила и эта «яма», и «до Страш­ного суда», но она только спросила: «А что бы вы сделали, если бы выиграли?»

Шабельский подумал и сказал: «Я, прежде всего, поехал бы в Москву и цыган послушал...» (Ах, эта вечная русская меч­та о вольности, воле, волюшке!) «Потом... потом махнул бы в Париж... По целым дням сидел бы на жениной могиле, по­ка не околел. Жена в Париже похоронена...»

Утешая старика, Анна Петровна ласково похлопывает его по спине, будто хочет сказать: не отчаивайтесь, все будет хо­рошо. Кому же не хочется стать вольной птицей и полететь, куда глаза глядят. Да здесь в округе все больше совы лета­ют...

Шабельскому не видно ее слез, да и видел бы, не понял бы их причины. А она снова на себя сказанное им приме­рила. Проходит любовь, проходит жизнь, и кто придет на ее могилу?

Однако погоревали, и хватит. Она вытерла струящиеся слезы. Помолчала. Подавила приступ душевной тревоги. Затем произнесла:

— Ужасно скучно. Сыграть нам дуэт еще, что ли?

— Хорошо, приготовьте ноты, — ответил Шабельский. Вот что значит вытащить наружу знаменитый чеховский

подтекст. Произносимое слово — одна часть айсберга из восьми. Семь других частей — молчание, полное глубочай­шего смысла, язык мимики, жеста, движения. Женщина кружит, мечется по сцене, а мы понимаем: то мятется, не находя себе покоя, ее душа.

Терпит Анна Петровна до последнего, пока Саша не по­явится уже в их имении. И тут — после такого оскорбле­ния — словно что-то помутилось в голове бедняжки. Ведь это она, Анна Петровна, все еще жена ему, еще не умерла. А может, она уже птица, подстреленная птица? Сова ли, чайка — все едино... Нелепо взмахивая рукавами-крылья­ми, в глубине сада проплывает женская фигура в белом.

Если ты оставишь меня...

Скептик пожмет плечами: Иванов вовсе не стреляется в последнем акте этого спектакля. Потому что из глубины сада выходит женская фигура в белом, берет главного героя за руку и уводит его в дверь, в проеме которой, как в раме, двое застынут на миг, освещенные лучами заходящего солн­ца. Мистика, что ли, какая, декадентщина? Как-то не вя­жется с Чеховым...

А я понимаю финал как материализовавшуюся пред­смертную грезу Анны Петровны. Ведь было сказано: «И да­же смерть не разлучит нас!» Чему ж удивляться, что теперь Николай навсегда соединился со своей Анной? Теперь они отдохнут и увидят небо в алмазах.

...Вот если бы возродились бенефисы актеров в старин­ном духе, подумалось как-то после очередного спектакля с участием актрисы, что бы лучше всего подошло Светлане Брагарник? Непременно леди Макбет, жанр трагедии акт­рисе по силам. И тема ее, и характер понятный, ведь все, что совершила кровавая леди, она совершила из-за любви. А второй вещью взять какую-нибудь изысканную, изящную комедию в стиле рококо, продолжала я фантазировать.

Но тут, в декабре 2001 года, я попадаю на комедию «Вер­ная жена» Сомерсета Моэма, которая дается по случаю тридцатилетней службы народной артистки России Светла­ны Брагарник на сцене Театра имени Н.В. Гоголя. И я по­нимаю, что лучшей комедийной роли, чем Констанс, для большого бенефиса не стоит и желать. А вот пожелание ге­роине моего очерка сыграть в высокой трагедии остается в силе.

Много вершин в искусстве покорилось актрисе. Пусть все­гда будет впереди новая высота, новая мечта, новая удача!

Татьяна Сергеева