![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Гора Солнца 4 страница
Пели они голосисто, самозабвенно, с чувством, все это напоминало ораторию, только я слов не мог разобрать. И вдруг Попов улучил момент и зашептал мне в ухо: – Ты им нравишься. Плохо, очень плохо… Между тем, голыши исполнили одну песнь и тут же затянули другую, потом третью, а я слушал и понемногу привыкал к странной, сумасшедшей обстановке: тусклый свет ламп, темные стены, низкий потолок, горячий ветерок вдувает занавески на окнах, «колхозные» столы с хлебом и солью, и – четыре длинных ряда обнаженных, разнополых и разновозрастных людей, поющих с прикрытыми от удовольствия глазами. Попов все дергал меня и пытался что-то сказать, но я неожиданно увидел картину, от которой мне стало совсем уж не по себе. Передо мной стояла керосинка, вокруг стекла которой мельтешили крупные, махровые ночные бабочки, и одна из них все время садилась на такое же крупное мужское достоинство стоящего поблизости от меня, поющего мужика. И видно, щекотала, поскольку он время от времени сбивал ее щелчком, а она садилась вновь! Я кусал губы, стискивал кулаки, пытался вспомнить что-либо ужасное, чтоб не засмеяться и не испортить торжественного песнопения. Попов все трепал мой рукав, что-то говорил, а я делал страшное лицо и зажимал клокочущий, сотрясающий хохот и ничего не мог ему объяснить. Должно быть, он решил, что я от распева голышей вхожу в некий транс и попытался привести в чувство – незаметно схватил мою руку и так сжал кисть, что захрустели пальцы. – Не слушай, не слушай их! – зашептал он отрывисто. – Бесовщина все это… И дождавшись, когда обнаженный хор закончит очередную песню, громко извинился и потащил меня к выходу, прихватив на бегу сумку с камерой. Толпа загудела, вдова вождя и еще несколько старух кинулись за нами, но Попов, извиняясь и бормоча, мол, гостю стало плохо от жары, прибавил скорости. Мы добежали до машины, и тяжелый «Бьюик» выбросил из-под колес пыль и дым от жженой резины. Я наконец-то расхохотался и долго не мог успокоиться, а Попов глядел, как на сумасшедшего. Выехав из зоны, неконтролируемой правительством, он остановился и откинулся на спинку сиденья, тяжело отпыхиваясь. – Ну что тут смешного? Хоть понимаешь, что произошло? – сердито спросил этот обходительный и предупредительный человек. – Ты им понравился, а это все! – Что значит все? – Ты слышал, о чем они пели? – Не разобрал… – Я разобрал! Они же не пели, а переговаривались, советовались таким образом. У них Сорокин умер, а ты понравился. Хотели раздеть тебя и объявить вождем! Да еще на старухе этой женить… И никакие власти, ни консулы не вытащили бы тебя отсюда! Он понемногу успокаивался, но все еще глядел настороженно. – А что с тобой было-то, понимаешь? – спросил он, трогая машину. – Гляжу, тебя колотить начало… Я рассказал Попову про мужика и бабочку, он так смеялся, что «Бьюик» чуть в кювет не слетел. «Сарафанное радио» у духоборов работало молниеносно, причина посмеяться над голышами была редкостная. В каждой семье меня просили рассказать еще и еще раз, пока тот же Попов вдруг не приставил ко мне охранника по имени Порфирий и не отправил на жительство в Кастлгар, где спрятал в семье духобора, отошедшего от общины. Оказывается, голыши услышали байку о бабочке, обиделись на меня и пригрозили убить. Сон с прорицанием Федора Кузьмича оказывался пустым, я так и не находил у духоборов обещанной истины, все что связывало их с гоями, заключалось в хлебе и соли, но это были общепринятые символы. А что так поразило государя, что толкнуло его к перевоплощению, так и оставалось загадкой. И так бы осталось, если б незадолго до отъезда из Канады мы бродили с Порфирием по Кастлгару и я по привычке, совершенствуя свой плохой английский, читал на улицах рекламу и вывески. И вдруг прочитал – MASONHALL. – Что здесь такое? – спросил у охранника, который служил еще переводчиком и гидом. Мужик он был открытый, простоватый и честный. – А, тут наши масоны заседают! – отмахнулся он, как будто речь шла не о тайном обществе, а о какой-нибудь забегаловке. – Кто это такие? – с напускным безразличием спросил я. Видимо, Порфирий решил, что в СССР масонов нет, либо о них ничего не слышали. – Как тебе сказать? Организация такая международная, все равно, что ООН. Как масоны решат, так весь мир и делает. У нас почти все записаны. Но здесь ерунда, так себе, для простых людей. А вот есть тайные, там да! Там такие дела творят!.. И на этом запнулся, как когда-то Дуся. – Ты тоже записался? – спросил я, чтоб разрядить обстановку. – Нет, меня не взяли, образования нет. Но я бывал у них. Когда строительным бизнесом занимался, мы ремонт делали в масонхолле. У них даже черный гроб есть, только пустой, дак они все тряслись, как бы его не замарали да чего не нарушили. Перед отъездом я прощался с вождем и его приближенными возле памятника Льву Толстому. Когда садился в микроавтобус, оглянулся, чтоб помахать рукой и вдруг увидел бронзовое изваяние великого писателя: на меня смотрел старец Федор Кузьмич…
***
В редакцию «Нашего современника» я пришел на следующее утро слишком рано, была одна секретарша главного редактора, Наталья Сергеевна. Она-то и сообщила по секрету, что роман приняли, будут печатать и уже в номер поставили – через четыре месяца выйдет! Только название главному не понравилось, и он сам придумал но-, вое, просто «Слово». Тогда это считалось очень высокой оценкой, и лучше было напечататься в этом журнале, чем выпустить книгу. Сергей Васильевич Викулов даже аванс выписал, к себе зазвал. – Краткую автобиографию напиши, для представления. Я тут же написал – он прочитал. – Ты что же, не член Союза? (имелось в виду, Союза писателей). – Нет. – Почему? – Не принимают в Томске, отказали. – Я не любил говорить на эту тему, откровенно сказать, больная была – в тунеядстве постоянно упрекали. Сергей Васильевич позвонил в российский Союз Михалкову, поговорил с ним, положил трубку. – Завтра секретариат, примут, – сказал он. – Иди работай. До дверей дойти не успел – вернул и усадил опять. То, что сказал, потрясло более всего. – Знаешь что, а переезжай-ка в Вологду жить, – вдруг предложил он. – Ты бывал там? Конечно, я оторопел, но тогда уже кое-что понимал и начинал слышать отдаленный голос рока. Два совершенно разных человека почти в одно и то же время предложили одинаковый путь. Сказать Сергею Васильевичу, что я только приехал оттуда, не мог, в конспирации есть жесткие правила. – Не бывал! – Пришлось врать на голубом глазу. – Но много слышал… Он тут же позвонил в обком Дрыгину, затем писателю Василию Белову, живому классику, глянуть на которого я и не мечтал. – Все, езжай, – сказал он. – Тебя встретят. У меня были другие планы, хотел покрутиться возле Министерства финансов, поискать пути к сынку-финансисту, найти причину и возможности встречи, однако голос рока был строже и сильнее. Я был при деньгах, потому вечером того же дня рванул самолетом. Встретили, переночевал в гостинице, на утро пригласили к первому секретарю обкома Дрыгину. Огромный, колоритный человек со звездой Героя на груди поговорил, рассказал два анекдота из своей жизни, после чего велел клерку принести ключи от квартиры. – Иди живи и пиши. Если что – ко мне. Наконец-то у меня над головой снова была крыша, причем, в центре города! И писателя, которого я читал и восхищался, когда еще работал в кузне, и на повестях которого учился, впервые увидел из окна своей квартиры… В тот же день я побежал в магазин спорттоваров, купил рюкзак, палатку, спальный мешок, бинокль, походную одежду, резиновую лодку и наконец снаряжение, о котором раньше не думал – акваланг с гидрокостюмом и запасным баллоном, и адрес взял, где можно заправить воздухом. Оставалось добыть оружие, но я в городе еще не был прописан, и никто бы разрешения мне не дал, а соваться с такими просьбами к Дрыгину нельзя было по соображениям конспирации. Когда слегка очухался, вспомнил, что в Томск придется возвращаться не только за обрезом и лопаткой-талисманом – ведь и все рукописи там! Купил билет на самолет, рассчитывая вернуться поездом, и было два дня свободных – как раз скатать на Песью Деньгу. Приехал почти счастливый, Олешка ждал. Опять стал материться, противно смеяться и даже в спину ткнул скрюченным пальцем – так больно, да я счастливым был, все вытерпел. – В Москву гони, полоротый! – орал он. – Вытащи из него обоз! Я ж умирая, знать хочу, бывает справедливость и на этом свете или нет ее? Или только на том? Или вообще нигде, так ее разэтак…. Ему давно уже были не нужны, ни золото, ни камни-самоцветы, ни простые деньги-бумажки образца шестьдесят первого года. Я заикнулся, мол, сначала сгоняю в Томск, за рукописями и обрезом, еще и пошутил, дескать, нынче трудно без нагана, особенно на Урале. Олешке я рассказал, как за мной охотились возле Манараги, но он отчего-то глянул тупо, обиженно замолчал. Показалось, сейчас дыхание переведет и вот уж тогда выдаст настоящую гневную и страстную речь. А он что-то вспомнил, залез на чердак и как в первый раз, долго ходил там, что-то расшвыривая. Принес тяжелый суконный мешочек с таким видом, словно огреть по башке меня хотел, но сунул в руки. – На, держи, хрен моржовый!. Я понял, что это оружие, но глянуть не успел – Олешка отнял, выдернул из мешочка большой пистолет, размером и видом, как Стечкина, мгновенно, привычно передернул затвор и пальнул в пол возле моих ног. Что-то такое я ожидал и потому не дрогнул, а сказал спокойно, хотя от волнения в горле пощипывало. – Не шали, дед. Я же приемы знаю. И забрал пистолет. Игрушка была невиданная, английская, «Кольт автоматик» калибра девять миллиметров и выпуска аж девятьсот девятого года (не путать с револьвером), но будто новенький, почищенный и в меру смазанный, механика работала чисто, с приглушенным, сытым клацаньем идеально подогнанных деталей. – Обрез ему, обрез. И куда ты с ним? – ворчал он с матерками. – Тьфу, ну вылитый Семен! Тот тоже ходил, будто в штанах навалено… А самого распирала гордость…
***
На встречу с Николаем Петровичем Редаковым я поехал без кольта, даже без журналистского блокнота и какого-либо прикрытия, лишь первую свою книжку взял. Однако подстраховался на случай чрезвычайной ситуации – оставил у секретарши в журнале запечатанный конверт будто бы с деньгами для вымышленного знакомого из Вологды. Если он не зайдет в редакцию до семнадцати часов, значит, не успел и уехал, тогда пакет следует передать Викулову, который знает, что с ним делать. Там лежало письмо, где было указано, куда я поехал, к кому и что может произойти. Сергей Васильевич всегда мыслил быстро, четко и стратегически, разобрался бы мгновенно и принял меры. Дача у младшего Редакова была в деревне по Рязанскому шоссе, на берегу Москвы-реки, по тем временам роскошная. Дом из желтого кирпича в два этажа, южные растения обвивают веранды, беседки и даже столбы, кругом розы цветут, фонтан брызжет, белым мрамором даже дорожки выстелены. Вот куда пошел обоз! Прежде чем подойти к кованной калитке, я походил по соседним улочкам, от реки зашел, со стороны соседских огородов – нет охраны. Заборчик хоть и кирпичный, но невысокий, территория дачи просматривается насквозь – эдакий мирный, уютный рай без единого архангела. По крайней мере на ловушку это не похоже, и хозяин чувствует себя совершенно уверенно, коли даже наблюдателей не выставил. Договориться о встрече с ним оказалось намного проще, чем я предполагал. В телефонном справочнике нашел Министерство финансов СССР, позвонил в приемную, представился писателем и мне преспокойно дали телефон Редакова. Правда, время еще было мирное, полный застой 1984 года, ни мошенников, ни шантажистов, ни террористов и похитителей людей. Набрал его номер, опять представился, сказал, что хочу побеседовать. Он согласился сразу и о теме беседы не спросил, и получилось, что не я его напряг, а он меня, заставив гадать – может, по фамилии сразу понял, с кем имеет дело? Может, он каждый день с писателями встречается? И место для беседы определил он – на своей даче, так сказать, в своих стенах… Калитку не запер, ждал, и полное ощущение, был здесь один – высокий, плотный, сильный, мохнатые брови вразлет, разрез глаз типичный мордовский, нос длинный, губы тонкие – жесткий человек, в каких-то ситуациях безжалостный, а возрастом постарше моего отца будет. Ходил в спортивном костюме с лейкой, поливал взбороненную грядку у дома, что-то посеял. Меня почти не разглядывал, но все сразу увидел и, кажется, его смутила молодость, видно, ожидал писателя зрелого, а тут… – Вы Алексеев? – спросил он безразлично. Я поздоровался и протянул ему новенький билет члена Союза. Редаков лишь скосил на документ глаза, в руки не взял. – Любопытно, – он задумался на секунду без всякого любопытства. – Я знаю писателя Алексеева. «Хлеб – имя существительное», «Ивушка неплакучая»… Вот почему он согласился встретиться сразу, принял меня за Михаила Николаевича Алексеева! По этой же причине охрану не выставил и еще все к чаю приготовил в беседке. Вероятно, ему льстило поговорить с маститым писателем… Но отступать Редаков не умел и не мог, поэтому сказал чуть брезгливо: – Ну, садись, поговорим. Вдруг я понял, что принесенную тоненькую книжку прозы да с разукрашенной собаками обложкой дарить нельзя, тут бы подошел увесистый, убедительный том в тяжелом, черном переплете с одной лишь фамилией на корке. Ну или увесистый черный кольт. Он сразу поймет легковесность предстоящего разговора и станет отвечать так же брезгливо и ничего не скажет. Потому бить его надо было сразу и наповал, а потом спрашивать, наступив на горло. Я сел, поставив гремящий пластмассовый кейс у правой ноги – пусть думает, что хочет. – Николай Петрович, разговор будет не долгим, но серьезным, – предупредил, чтоб мобилизоваться самому. – Так что времени много не займу. Скажу сразу, речь пойдет о твоем отце, Петре Николаевиче. Еще на Таймыре я услышал, как Толя Стрельников разговаривал с начальством: если ему говорили «ты», он дерзко отвечал тем же. Мне это понравилось, с тех пор делал так же, исключая разве что женщин. Сейчас Редаков пропустил это, ибо внутренне насторожился. Чуть раскосые, глубоко посаженные и сближенные глаза его замерли. Ждал конца паузы, стараясь сохранить прежнее высокомерное спокойствие. С человеком, у которого рыльце в пушку, но сильная воля, можно было разговаривать лишь на языке лаконичных фактов, без всяких прелюдий и отступлений. – Мне известно, полковник Редаков служил начальником контрразведки сначала на юге у Деникина, потом оказался на Южном Урале в той же должности. Участвовал в казнях красноармейцев, коммунистов и комиссаров, лично вешал и расстреливал. После разгрома белых армий и интервенции, бежал в Мордовию, поселился в городе Ковылкино, где ты и родился. Он молчал и уже ненавидел меня. Вероятно, он жил под спудом мысли, что в течение жизни кто-нибудь обязательно придет и вот так станет говорить, а вернее, тыкать носом в кровавое прошлое его отца. Он даже готовился к этому, и все равно оказался не готов, однако сориентировался быстро, приняв меня за шантажиста. – Вам что нужно, молодой человек? Деньги? Николай Петрович мыслил, как настоящий финансист. – Нет, мне не нужны деньги, – словами Олешки сказал я. – Единственное, что хочу, это справедливости. Моего деда расстреляли в тридцать третьем только за то, что он скрыл свое происхождение. – Вы что же, – вроде бы даже ухмыльнулся, – хотите, чтоб и меня расстреляли? – Да кто же вас теперь расстреляет? – спросил таким же тоном. – Хотя недавно министра рыбной промышленности поставили к стенке… Но не об этом речь, Николай Петрович. Я все-таки хочу рассказать о вашем отце. – Хватит, уже все сказали! – он встал, и я понял, Олешка прав: этот запросто вышибет табуретку из-под ног. Живой полковник Редаков стоял передо мной. – А вы садитесь, Николай Петрович! – я тоже вскочил, зажимая себя, чтоб не посыпался ментовский жаргон. – В ногах правды нет. – Мне нужно позвонить! Чуть торопливо я поднял кейс и поставил рядом с собой на лавочку. – Поговорим, тогда и позвоните. Не сразу, но Редаков все-таки сел, фигура его заметно погрузнела. – Я не все сказал! – продолжил я, его надо было валить. – В начале лета девятнадцатого полковник Редаков с командой ушел за Урал, к Колчаку. Там принял обоз с драгоценностями. Колчак уже не доверял своему окружению. Но знал, кому поручить финансовую операцию – вашему отцу. Груз предназначался английским интервентам в Архангельске. В качестве оплаты за поставки вооружения и боеприпасов. Местом встречи сторон и передачи золота определили район горы Манараги. Ждали там до зимы, но англичане не пришли. Полковник Редаков отослал команду в Архангельск. Сам же со штабс-капитаном Стефановичем и пятерыми караульными остался с обозом. Караульных он потом застрелил… – Можно не продолжать. – Николай Петрович постучал ложечкой по пустой чашке, будто оратора на собрании останавливал. – Я все понял. Да-да, я уже встречал таких людей, приходили к отцу… Вы искатель сокровищ! Вы же ищите золото Колчака? – он засмеялся и неожиданно подобрел, переломив свой испуг, словно спичку в пальцах. – Понимаю, молодость, дерзкий дух, жажда открытий, потребность чего-нибудь нового экзотического. Успокойтесь, молодой человек. Мне хорошо известно, чей я сын. А также известно, что золото исчезло, видимо, растворилось в воде. Наверное, и такое бывает. Мой совет: оставьте эту затею. Займитесь чем-нибудь полезным. Ну, если у вас такая игра – нырять в озеро и ползать по дну, пожалуйста, играйте, тут я не советчик. Ступайте. Он выскальзывал, он не боялся прошлого Редакова-отца, хотя был момент – трухнул, когда сказал о деньгах. Я сам выпустил его, сделал какую-то ошибку, а он сразу засек ее, воспрял духом и успокоился. Пожалуй, Олешка был прав, когда говорил, что с такими людьми можно разговаривать, лишь когда у него носовертка на шее или ствол у затылка. И мне действительно ничего не оставалось, как уйти отсюда, но хотя бы достойно. На этот случай легенда была. Не сказать, что убойная, но не должна была оставить его в прежнем спокойствии. – Николай Петрович, а как у вас со сном? – по-житейски спросил. – Спите хорошо по ночам? Ничто вас не тревожит? – Спасибо, не жалуюсь! – Он становился циничным и ледяным, готовым если не табуретку из под ног, то висок выбить. – У вас крепкие нервы, хорошая наследственность… А я часто просыпаюсь с мыслью о мести. Согласитесь, это же нормальное человеческое чувство – месть за свою семью, за родных людей. И ничего в нем дикого, кровожадного. Месть – это защита чести, если хотите. Чести и достоинства своего рода. Ваш отец застрелил моего деда, выстрелом в затылок. Возле горы Манарага на Урале. Чтоб не делиться с ним, и чтоб не осталось свидетелей. Редаков не ожидал такого поворота, брови вновь разлетелись, как у совы, от и так тонких губ ничего не осталось. – Вы сказали… Деда расстреляли в тридцать третьем. – У каждого человека бывает два деда. – Ну да, да… – Моя мать не знает отца, потому что в то время еще не родилась, отец никогда не видел своего отца, а я своих дедов. Потому что ваш отец умел хладнокровно стрелять безвинным людям в затылок. Как вы полагаете, это справедливо? Какие еще чувства у меня, внука, могут быть к вам, сыну палача? Он проглотил это чуть ли не в прямом смысле – кадык на горле забегал Я перехватил его взгляд на своем кейсе, и чтобы подтвердить его предчувствия, тронул пальцем клавишу замка. – Мы с вами нормальные, здравомыслящие люди, – заторопился Редаков. – Давайте остудим головы, спрячем эмоции и попробуем найти компромисс. – Что вы предлагаете? Может, у вас хватит мужества застрелиться самому? Как это делали ваши конкуренты и люди, стоящие на пути? Николай Петрович очень хотел жить, поэтому тут же струсил. Посыпалась скороговорка, неуместная для его представительной фактуры. – Почему такие крайности? Нет, нет, так решительно нельзя. Это все глупо, нелепо. Есть достаточно способов и средств уладить любой конфликт… – опомнился, нашел другой тон, увещевательный. – Вы еще очень молодой человек, подумайте о будущем. Времена меняются очень быстро, а с ним и наше сознание. Кровная месть – не выход из ситуации. – А в чем выход? Он замялся, сделал паузу и попытку встать, но увидел мою руку на кейсе и снова сел. – Есть вполне конкретное предложение. Да, мой отец кое-что оставил для себя. Относительно не много: монеты, украшения, церковная утварь, вещи из музеев и несколько слитков… Все остальное исчезло со дна озера. Какая-то не совсем понятная история, но это так… Отец передал ценности перед самой смертью, поэтому все на месте, ничего не растрачено. Мы могли бы поделить драгоценности, например, в равных долях. Уверяю вас, это очень большая сумма. Несколько миллионов рублей. По вашему желанию я бы мог выплатить их в валюте по курсу. – Откупиться хотите? – руку с кейса я убрал, что было замечено мгновенно. – Справедливость действительно должна быть восстановлена. По крайней мере, моя совесть будет чиста перед памятью людей, погибших от руки моего отца. – И сколько же стоит чистота совести в долларах по курсу? Он принимал язвительный тон и был достаточно щедр. – Четыре с половиной миллиона. При желании драгоценности можно оценить и сделать пересчет. Я мог стать одним из богатейших советских людей. – Ну и куда я с вашими миллионами в нашем государстве? Редаков сделал длинную настороженную паузу, словно опытный удильщик, у которого поплавок повело, но рыба еще не взяла крючок вместе с наживкой. Должен подчеркнуть: это было начало лета 1984 года, дряхлый Черненко еще был у власти. Какой бы там ни было, а эта власть еще была в силе. Никакой перестройкой, а тем паче переходом от «развитого социализма» к махровому, первобытному капитализму еще и не пахло, а чиновник советского Минфина сказал слова, в реальность которых в то время поверить было невозможно. Причем, произнес их без пафоса, и думаю, без желания обмануть меня, провести на мякине и спасти свою шкуру. – Знаете, времена меняются быстро, и я уверен, через несколько лет вы станете благодарить меня. И себя, что сумели зажать чувства в кулак и взять эти миллионы. Вы увидите наш мир совсем в ином свете, это я вам обещаю. Он изменится очень скоро, и эти миллионы потребуются мам, как первоначальный капитал. Кто войдет в новое время с капиталом, тот будет иметь все, в том числе и власть. Сколько вам будет, например, в девяносто втором? В девяносто втором (и еще годом раньше) я часто вспоминал его откровение, особенно когда старые издательства умерли, а новые не народились, и я вынужден был идти халтурить – менять сантехнику в больницах и перестилать полы в кинотеатрах Вологды. А тогда я не поверил ни предсказаниям, ни его предложению поделиться. Чувствовал ловушку, в которую меня заманивают. Да он копейки не отдаст! Только время оттягивает, усыпляет бдительность, ловит на жадности, чтобы я успокоился, дал ему возможность позвонить или просто вышел с территории дачи. Да я до автобусной остановки не дойду, как тут уже будут его подручные. Олешка говорил, сколько человек, вставших на его пути, умерло от внезапной смерти, и сколько руки на себя наложило. Так что и в девяносто втором мне было бы сорок, навечно остался бы молодым… Однако следовало доигрывать. – Вы что же, сейчас достанете эти миллионы и положите мне в портфель? – спросил с ухмылкой и надеждой. – Разумеется, нет. Таких денег на руках не держат. Мне нужно сутки для подготовки. Условимся так: завтра во второй половине дня пришлю за вами служебную машину. Нам придется выехать за город. – Где меня благополучно пристукнут и бросят в канаву. Или, например, толкнут под поезд. – Хорошо. Если не доверяете, предлагайте свой вариант, – слишком уж быстро согласился он. Мне тоже было нечего терять, сказал то, что первое пришло в голову: – Завтра в семнадцать тридцать в сквере на Цветном бульваре, напротив цирка. Подойду сам. – Нравятся людные места? – Да, не люблю одиночества. Из деревни, где была дача Редакова, я драпал, как заяц, петлями по задам огородов, полями и перелесками, чтоб выйти на любую другую дорогу, где меня не ждут. В автобусе потом приглядывался к пассажирам и даже в метро тянуло посмотреть, нет ли «хвоста». В редакцию журнала я заскочил без десяти пять, забрал пакет у секретарши и помчался на Ярославский вокзал. Раньше паспортов на железной дороге не спрашивали и пассажиров таким образом не регистрировали, поэтому прыгнул в ближайший поезд и укатил в Вологду. Больше всего опасался, что отследили нашу связь с Олешкой либо могут ее просчитать. Кто знает, в каких Николай Петрович отношениях с КГБ? Может, в самых теплых, коль такой смелый, независимый и ясновидящий? Я боялся подставить под удар моего главного информатора, вдохновителя, единственного живого свидетеля и просто близкого человека, поскольку незаметно привязался к старику и даже терпел его неприятный, беспричинный смех без веселья. В Вологде забежал в свою квартиру лишь для того, чтобы взять кольт. Входил осторожно, чтоб никто не заметил, и сразу же самолетом в Тотьму – благо, что в государстве еще было спокойно и на «деревенских» рейсы пассажиров не проверяли вообще. По мере того, как приближался к Песьей Деньге, все больше волновался. А Олешка преспокойно сидел на скамеечке возле дома и лениво передаивался с трезвым соседом. – Контрреволюционный элемент! – кричал тот. – Куркуль! – отзывался Олешка, будто кроссворд разгадывали. – Алкаш. Крысятник. Я подобрался к дому через неполотую картошку, сквозанул на сарай и уже оттуда позвал старика. Он сразу увидел мое состояние, сказал одно нормальное слово вкупе с тирадой нецензурных: – Про…л твою, в душу, на… обоз! – Чужих не было? – спросил я. – Значит, будут! Когда я рассказал ему о визите к Редакову, Олешка даже орать стал, что я легко поверил, будто полковник взял из обоза немного, а остальное в воде растаяло. Сказал, давить надо было сильнее, признался бы! Однако тут же сам себя урезонил, как только я вспомнил и поведал ему о предсказании Николая Петровича, что мир переменится к девяносто второму году. Защурился, закряхтел, зачесался. – А что? … Хрен знает, что они там варят. А коль там полковничьи сыночки кухарят, должно, из советской власти свиная отбивная будет, с косточкой. Потом еще отошел, даже заматерился весело. – Что не пошел за деньгами – правильно. Они б тебя и на людях кончили – глазом не моргнули. Шар с приблудой ты ему под шкуру влупил. А давай-ка неделю отлежимся, да понюхаем, чем там завоняет. Гадом буду, этот выползок со страху обмарается. Ведь он уверен был, ты польстился и придешь. Ты на воле и живой – ему вилы! Спустя пять дней, весьма скромно и ненавязчиво, дабы не шокировать советских телезрителей, в рядовых вечерних новостях проскочило сообщение. В автокатастрофе на Ленинградском шоссе трагически погиб ответственный работник Министерства финансов СССР, заслуженный экономист и доктор наук, участник героических сражений на Малой Земле, Николай Петрович Редаков…
|