Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта 30 страница

- Чем хотите поручусь, сэр. Я своими ушами слышала, как она приказывала

кучеру свезти ее на станцию. Он еще спросил, к какому поезду, а она ответила

- к лондонскому. Доподлинно вам говорю. - Миссис Эндикотт подошла поближе. -

Я, признаться, сама удивилась, сэр. У нее еще за три дня вперед заплачено.

- Но она оставила адрес? Какую-нибудь записку?

- Ни строчки не оставила, сэр. Ни словечком не обмолвилась, куда едет.

- Отрицательная оценка за поведение, которую миссис Эндикотт решила

выставить Саре, явно зачеркивала предыдущую положительную - за

невостребованные назад деньги.

- И ничего не просила мне передать?

- Честно вам сказать, сэр, я подумала, что она с вами уезжает. Вы уж

меня извините за такую смелость.

Стоять дольше было невозможно.

- Вот моя карточка. Если вы получите от нее какое-либо известие, не

откажите в любезности снестись со мной. Только непременно. Вот, пожалуйста,

возьмите на марки... и за труды.

Миссис Эндикотт подобострастно улыбнулась.

- О, сэр, благодарю вас. Всенепременно дам вам знать. Он вышел на улицу

- и тут же воротился.

- Скажите, не приходил сегодня утром человек от меня? С письмом и

пакетом для мисс Вудраф? - Миссис Эндикотт посмотрела на него с озадаченным

видом. - Рано утром, в девятом часу? - Лицо хозяйки сохраняло то же

недоуменное выражение. Затем она потребовала к себе Бетти Энн, которая

явилась и была допрошена с пристрастием... но Чарльз не выдержал и спасся

бегством.

В карете он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Им овладело,

состояние полнейшей апатии и безволия. Если бы не его дурацкая

щепетильность, если бы он в тот же вечер вернулся к ней... но Сэм! Каков

мерзавец! Вор! Шпион! Неужели его подкупил мистер Фримен? Или он пошел на

преступление в отместку за то, что ему было отказано в деньгах, в этих

несчастных трех сотнях? Сцена, которую Сэм закатил хозяину в Лайме, теперь

обрела для Чарльза смысл - очевидно, Сэм предполагал, что по возвращении в

Эксетер его предательство раскроется; стало быть, он прочел письмо к Саре...

В темноте лицо Чарльза залилось краской. Он шею свернет негодяю - только

попадись он ему! На секунду его обуяло желание заявить на своего бывшего

лакея в полицию, предъявить ему обвинение... в чем? Ну, в воровстве по

крайней мере. Но тут же он осознал всю бесполезность подобной затеи. Что

толку преследовать Сэма, если это не поможет вернуть Сару?

В беспросветном мраке, сгустившемся вокруг него, мерцал

один-единственный огонек. Она уехала в Лондон; она знает, что он живет в

Лондоне. Но если она уехала туда с целью, как заподозрил однажды доктор

Гроган, постучаться к нему в двери, то не разумнее ли было с этой целью

возвратиться в Лайм? Она ведь думала, что он там. Да, но разве он не убедил

себя, что все ее намерения возвышенны и благородны? Она отвергла его - и

теперь, должно быть, полагает, что простилась с ним навсегда... Огонек

блеснул - и погас.

В ту ночь Чарльз, впервые за много лет, преклонил колени у постели и

помолился. Суть молитвы сводилась к тому, что он отыщет ее - отыщет, даже

если бы пришлось искать до конца дней.

- Он спит и видит сон, - сказал Двойняшечка - И как ты думаешь, кого он

видит во сне?

- Этого никто не может знать, - ответила Алиса

- Он видит во сне тебя! - воскликнул Двойняшечка, с торжеством захлопав

в ладоши - А если он перестанет видеть тебя во сне, как ты думаешь, что

будет?

- Ничего не будет, - сказала Алиса

- А вот и будет, - самодовольно возразил Двойняшечка - Будет то, что

тебя не будет. Ведь если он видит тебя во сне, ты просто одно из его

сновидений.

- И если Короля разбудить, - вмешался Двойнюшечка, - то его сновидениям

конец, и ты - фук! - погаснешь, как свечка!

- Нет, не погасну! - возмущенно крикнула Алиса.

Льюис Кэрролл. Зазеркалье (1872)

На другое утро Чарльз приехал на станцию до смешного рано; сперва ему

пришлось самолично проследить за тем, как его вещи грузились в багажный

вагон - не слишком джентльменское занятие, - а потом он отыскал пустое купе

первого класса и, расположившись, стал с нетерпеньем ждать отхода поезда. В

купе несколько раз заглядывали другие пассажиры, но быстро ретировались,

перехватив тот леденящий взгляд - взгляд Медузы Горгоны (" прокаженным вход

воспрещен"), - которым англичане умеют, как никто, встречать непрошеных

пришельцев. Раздался свисток паровоза, и Чарльз совсем было обрадовался, что

проведет дорожные часы в одиночестве. Но в последний момент за окном

возникло лицо, обросшее осанистой бородой, и в ответ на свой холодный взгляд

Чарльз получил еще более холодный взгляд человека, которому важно одно:

успеть сесть.

Запоздалый пассажир, пробормотав сквозь зубы: " Прошу прощенья, сэр",

прошел вперед, в дальний конец купе, и уселся в углу. Это был мужчина лет

сорока, в плотно надвинутом на лоб цилиндре; он сидел напротив Чарльза,

упершись ладонями в колени и с шумом переводя дух. В нем чувствовалась

какая-то вызывающая, чуть ли не агрессивная самоуверенность; вряд ли это мог

быть джентльмен... скорее какой-нибудь дворецкий с претензиями (правда,

дворецкие не ездят первым классом) или преуспевающий бродячий

сектант-проповедник - из тех, что мечта ют о славе Сперджена и обращают души

в истинную веру, не гнушаясь запугиваниями, обличениями и дешевой риторикой

вечного проклятия. Пренеприятный господин, подумал Чарльз; увы, весьма

типичный для своего времени... если только он вздумает навязываться с

разговорами, его надо будет немедленно - и недвусмысленно - осадить.

Как бывает, когда мы исподтишка наблюдаем за незнакомыми людьми и

строим на их счет догадки, Чарльз был застигнут на месте преступления - и

тут же получил по заслугам. Брошенный на него косой взгляд содержал четкую

рекомендацию не распускать глаза куда не следует. Чарльз поспешно устремил

взор в окно и постарался утешить себя тем, что по крайности его попутчик так

же не расположен к дорожным знакомствам, как и он сам.

Мало-помалу ритмичное покачиванье стало убаюкивать Чарльза, навевая ему

сладкие грезы. Лондон, конечно, город большой, но скоро ей придется заняться

поисками работы, и тогда... Было бы время, деньги и усердие! Минет

неделя-другая - и она непременно найдется; может быть, в его ящике для писем

появится еще одна записка с адресом... И в стуке колес ему слышалось: о-на

дол-жна най-тись, о-на дол-жна най-тись... Поезд шел среди красно-зеленых

долин, приближаясь к Кулломптону. Чарльз успел увидеть тамошнюю церковь, уже

плохо понимая, где они едут, и вскоре веки его смежились. Прошлой ночью он

почти не спал.

Некоторое время дорожный попутчик не обращал на Чарльза никакого

внимания. Но по мере того как голова его все ниже и ниже опускалась на грудь

- хорошо еще, что он предусмотрительно снял шляпу, - человек с бородой

проповедника все пристальнее вглядывался в спящего соседа, резонно

рассуждая, что его в любопытстве уличить некому.

Это был странный взгляд: спокойно-задумчивый, оценивающий,

взвешивающий, с явным оттенком неодобрения - как будто наблюдатель отлично

понимал, что за тип перед ним (Чарльз ведь тоже как будто отлично понимал,

что за тип этот бородач), и не испытывал от этого удовольствия. Правда,

сейчас, когда никто на него не смотрел, впечатление холода и неприступности

немного рассеялось; но все же лицо его было отмечено печатью если не

властолюбия, то неприятной самоуверенности - пожалуй, не столько даже

уверенности в себе, сколько в непререкаемости собственных суждений о

ближних: о том, чего от них можно ждать, что можно из них извлечь, сколько с

них можно взять.

Подобный взгляд не удивил бы нас, если бы он длился минуту. Путешествие

по железной дороге всегда нагоняет скуку: отчего бы забавы ради и не

понаблюдать за незнакомыми людьми? Но бородатый пассажир не спускал с

Чарльза глаз гораздо дольше; в его неотступном взгляде было что-то

положительно каннибальское. Это беззастенчивое рассматривают не прерывалось

до самого Тонтона, когда вокзальный шум на несколько секунд разбудил

Чарльза. Но чуть только он снова погрузился в дрему, глаза попутчика опять

впились в него и присосались, как пиявки.

Быть может, и вам доведется в один прекрасный день поймать на себе

похожий взгляд. В наше время, менее стесняемое условностями,

заинтересованный наблюдатель не станет ждать, пока вы заснете. Его взгляд

наверняка покажется вам назойливым и оскорбительным; вы заподозрите в нем

нечистые намерения, бесцеремонное желание заглянуть туда, куда вы вовсе не

расположены допускать посторонних. Как подсказывает мой опыт, такой взгляд

присущ только людям одной определенной профессии. Только они умеют смотреть

на ближних этим странно выразительным взглядом, в котором смешиваются

любознательность и судейская непререкаемость, ирония и бесстыдное

домогательство.

А вдруг ты мне пригодишься?

Что бы такое из тебя сделать?

Мне всегда казалось, что с таким выражением лица должен изображаться

всемогущий и вездесущий Бог, - если бы он существовал, что маловероятно. Не

с божественным видом, как все мы его понимаем, а именно с выражением,

свидетельствующим о сомнительных - чтобы не сказать низких (на это указывают

и теоретики фран цузского " нового романа") - моральных качествах. Все это я

как нельзя более явственно вижу на лице бородача, который по-прежнему не

сводит глаз с нашего героя; вижу потому, что лицо это слишком хорошо мне

знакомо... И я не стану больше морочить читателя.

Итак, я гляжу на Чарльза и задаю себе вопрос, несколько отличный от тех

двух, что приводились выше. Он звучит приблизительно так: какого черта мне

теперь с тобой делать? Я уже подумывал о том, чтобы взять и поставить здесь

точку: пусть себе наш герой едет в Лондон, а мы расстанемся с ним навсегда.

Но законы викторианской прозы не допускают - не допускали - никакой

незавершенности и неопределенности; повествование должно иметь четкий конец,

а раньше, если помните, я проповедовал необходимость предоставлять

персонажам свободу... Моя проблема проста: чего хочет Чарльз, ясно? Яснее

ясного. А чего хочет героиня? Это уже менее ясно; к тому же неизвестно, где

она сейчас вообще находится. Разумеется, если бы оба моих персонажа

существовали реально, а не только как плоды моего воображения, вопрос

решался бы просто: их интересы столкнулись бы в открытом поединке, и один из

них выиграл бы, а другой проиграл - в зависимости от обстоятельств.

Литература, как правило, делает вид, что отражает действительность: автор

выводит противоборствующие стороны на боксерский ринг и затем описывает бой,

но на деле исход боя предрешен заранее: победа достается той стороне, за

которую болеет автор. И в своих суждениях о писателе мы исходим из того,

насколько искусно умеет он подать материал - то есть заставить нас поверить,

что поединок не подстроен, - а также из того, на какого героя он делает

ставку: на положительного, отрицательного, трагического, комического и так

далее.

В пользу этого спортивного метода говорит одно существенное

соображение. С его помощью автор может выявить собственную позицию,

собственный взгляд на мир - пессимистический, оптимистический или еще

какой-нибудь. Я попытался перенестись на сто лет назад, в 1867 год; но пишу

я, разумеется, сегодня. Что толку выражать оптимизм, пессимизм и прочее по

отношению к со бытиям столетней давности, если мы знаем, как развивались

события с тех пор?

Поэтому, глядя на Чарльза, я постепенно склоняюсь к тому, что не стоит

на сей раз предрешать исход матча, в котором он готовится принять участие. И

тогда я должен выбрать одно из двух: либо я сохраняю полный нейтралитет и

ограничиваюсь беспристрастным репортажем, либо я болею за обе команды сразу.

Я все смотрю не отрываясь на это немного слабовольное, изнеженное, но не

вовсе безнадежное лицо. И по мере того как поезд приближается к Лондону, я

все яснее понимаю, что выйти из положения можно иначе, что выбирать одно из

двух совершенно незачем. Если я не желаю принимать ничью сторону, я должен

показать два варианта конца поединка. Остается решить только одну проблему:

в какой очередности их показать. Оба сразу изобразить невозможно, а между

тем тирания последней главы так сильна, что какой бы вариант я ни сделал

вторым по порядку, читателю он - в силу своего конечною положения -

непременно покажется окончательным, " настоящим" концом.

И тогда я достаю из кармана сюртука кошелек и вынимаю серебряную

монету. Я кладу ее на ноготь большого пальца, щелчком подбрасываю в воздух,

и когда она, вращаясь, падает, ловлю в ладонь.

Ну, значит, так тому и быть. Внезапно я замечаю, что Чарльз открыл

глаза и смотрит на меня. Теперь его взгляд выражает нечто большее, чем

простое неодобрение: он окончательно уверился, что я либо азартный игрок,

либо помешанный. В ответ я плачу ему той же монетой, а свою тем временем

прячу назад в кошелек.

Он берет с полки шляпу, брезгливо смахивает с нее невидимую соринку

(должно быть, он видит в этой соринке меня) и надевает на голову.

Замедлив ход, поезд проезжает под внушительными чугунными опорами, на

которых держится крыша Паддингтонского вокзала, и останавливается. Чарльз

первым сходит на перрон и подзывает носильщика. Через несколько секунд,

сделав необходимые распоряжения, он оборачивается. Но его бородатый попутчик

уже растворился в толпе.

О, если б души тех, кто был

Нам мил в былые дни,

Могли хоть раз поведать нам,

Что с ними, где они...

А. Теннисон. Мод (1855)

Частная сыскная контора под самоличным руководством мистера Поллаки.

Имеет в числе своих клиентов представителей аристократии. Поддерживает связи

с сыскной полицией в Британии и за границей Быстро и с полным соблюдением

тайны предпринимает сугубо деликатные и конфиденциальные расследования.

Располагает агентурой в Англии, на континенте и в колониях. Собирает улики

по бракоразводным делам.

Из газетного объявления середины викторианской эпохи

" Минет неделя-другая - и она непременно найдется..." Идет уже третья

неделя, но пока что она не нашлась. Чарльз не виноват: он обыскал город

вдоль и поперек.

Вездесущность его объясняется просто: он нанял четырех сыщиков; я не

уверен, что ими самолично руководил мистер Поллаки, но трудились они в поте

лица. Иначе и быть не могло; их профессия обрела официальный статус совсем

недавно, каких-нибудь одиннадцать лет назад, и пока что их уделом было

единодушное презрение публики. В 1866 году один такой сыщик был заколот

ножом на улице, и в этом убийстве (совершенном джентльменом!) не находили

ничего предосудительного. " Если люди шатаются по городу, переодетые

гарроттерами, пусть пеняют на себя", - грозно предупреждал автор заметки в

" Панче".

Сыщики начали с агентств по найму гувернанток - никаких результатов;

затем обошли все подряд советы по народному просвещению, ведавшие церковными

школами. Сам Чарльз, наняв извозчика, подолгу тщетно колесил по лондонским

кварталам, где селились люди бедные, но честные, и жадно вглядывался во всех

проходящих молодых женщин. Он был уверен, что Сара обосновалась где-то в

Патни, Пенэме, Пентонвилле, и объездил добрый десяток таких кварталов, с

одинаковыми аккуратными новенькими мостовыми и рядами скромных домов

среднего достатка. Вместе с сыщиками он обошел недавно возникшие, но уже

развернувшие бурную деятельность по среднические бюро, которые занимались

устройством девушек на мелкие канцелярские должности. Ко всем без различия

потомкам Адама там относились с нескрываемой враждебностью, поскольку эти

конторы первыми приняли на себя сокрушительную лавину мужских предрассудков;

недаром со временем они оказались в числе главных рассадников движения за

женское равноправие. Я думаю, что опыт, приобретенный во время поисков (хотя

сами поиски, увы, оставались бесплодными), не пропал даром для Чарльза. Он

начал лучше понимать свойственное Саре острое ощущение несправедливости, ее

протест против царящей в обществе предвзятости - в то время как все это,

оказывается, можно изменить...

Однажды утром он проснулся в крайне подавленном настроении. Ужасная

догадка, что обстоятельства могли толкнуть Сару на путь проституции (в свое

время она намекнула на такую возможность), превратилась в уверенность.

Вечером, в полной панике, он отправился в уже известную нам часть Лондона,

прилегающую к Хеймаркету. Что вообразил себе возница, предполагать не

берусь; но он наверняка решил, что такого привередливого клиента еще свет не

производил. Битых два часа они ездили взад и вперед по одним и тем же

улицам. Остановились они только раз - у фонаря, под которым кучер разглядел

рыжеволосую проститутку. Но тут же нетерпеливый стук в потолок кареты дал

ему сигнал трогать.

Другие последствия того, что Чарльз выбрал свободу, тоже не заставили

себя долго ждать. После того как он наконец сочинил и отправил письмо

мистеру Фримену, прошло десять дней; ответа не было. Но зато ему было

вручено другое послание, в получении которого он должен был расписаться:

ничего доброго оно не сулило, поскольку доставлено было с нарочным и

исходило от поверенных мистера Фримена.

" In re {По делу (лат.)}: мисс Эрнестина Фримен.

Сэр!

Мы уполномочены мистером Эрнестом Фрименом, отцом вышеозначенной мисс

Эрнестины Фримен, пригласить Вас для аудиенции в ближайшую пятницу, в три

часа пополудни. Ваша неявка будет рассматриваться как признание права нашего

клиента вчинить Вам судебный иск.

Обри и Бэггот".

С этой бумагой Чарльз отправился к своим поверенным. Они вели все дела

семейства Смитсонов с восемнадцатого века, и нынешний их представитель,

Монтегю-младший, перед которым теперь смущенно сидел наш грешник, был не

намного старше его самого. Они в одни и те же годы учились в Винчестере и

были если не близкими друзьями, то достаточно добрыми знакомыми.

- Ну, что вы скажете, Гарри? Что это значит?

- Это значит, мой милый, что вам чертовски повезло. Они струсили и не

будут возбуждать процесс.

- Тогда зачем я им понадобился?

- Не могут же они просто взять и отпустить вас на все четыре стороны.

Это было бы уже слишком. Я думаю, скорее всего от вас потребуют confessio

delicti.

- Признания вины?

- Вот именно. Боюсь, что они уже заготовили какой-нибудь гнусный

документ. Но мой совет - подпишите его. В свою защиту вам сказать нечего.

В пятницу, в назначенное время, Чарльз в сопровождении Монтегю прибыл в

контору Обри и Бэггота, которая располагалась в одном из судебных Иннов. Их

впустили в приемную, похожую на похоронное бюро. Чарльз чувствовал себя

словно перед дуэлью; Монтегю мог бы быть его секундантом. До четверти

четвертого их продержали в ожидании. Но поскольку Монтегю предвидел, что

карательная процедура начнется именно с этого, молодые люди только

посмеивались, хотя оба изрядно нервничали.

Наконец их пригласили войти. Из-за внушительного письменного стола

поднялся невысокий, желчного вида старик. Позади него стоял мистер Фримен.

Он смотрел на Чарльза в упор леденящим взглядом; Чарльзу сразу стало не до

смеха. Он поклонился мистеру Фримену, но тот оставил это без внимания. Оба

поверенных наскоро обменялись рукопожатием. В кабинете находилось еще одно

лицо - высокий, худой, начинающий лысеть господин с пронзительными темными

глазами, при виде которого Монтегю едва заметно вздрогнул.

- Вы знакомы с господином сарджентом Мэрфи?

- Не имею чести, но мне знакома его репутация.

Во времена королевы Виктории судебным сарджентом именовался адвокат

высшего ранга, который имел право выступать в суде на стороне обвинения или

защиты. Сарджент Мэрфи был известен своей кровожадностью, и все юристы

боялись его как огня.

Мистер Обри повелительным жестом указал посетителям на предназначенные

им стулья, после чего уселся сам. Мистер Фримен продолжал стоять все с тем

же каменно-неумолимым видом. Обри стал рыться в бумагах, и во время этой

вынужденной паузы Чарльз волей-неволей успел погрузиться в гнетущую

атмосферу, обычную для такого рода учреждений: по стенам от пола до потолка

громоздились ученые фолианты, рулоны пергамента, перевязанные зеленой

тесьмой, и пирамиды траурных коробок с мертвыми делами, точно урны в

перенаселенном колумбарии.

Старик поверенный устремил на них суровый взгляд.

- Я полагаю, мистер Монтегю, что факты имевшего место постыдного

нарушения брачного договора обсуждению не подлежат. Я не знаю, к каким

домыслам прибегнул ваш клиент, чтобы объяснить вам свое поведение. Однако он

в изобилии представил доказательства своей вины в собственноручном письме,

адресованном мистеру Фримену; хотя не могу не отметить, что в этом письме он

тщится с наглостью, обыкновенно свойственной субъектам подобного сорта...

- Мистер Обри, такие выражения при означенных обстоятельствах...

Сарджент Мэрфи тут же придрался к слову:

- Вы предпочитаете услышать выражения, которые употребил бы я, мистер

Монтегю, - при открытом судебном разбирательстве?

Монтегю перевел дух и опустил глаза. Старик Обри взирал на него с

тяжелым неодобрением.

- Монтегю, я знал вашего покойного деда. Он наверняка хорошенько

подумал бы, прежде чем взяться вести дела такого клиента, как ваш...

Впрочем, не стоит сейчас об этом говорить. Я считаю, что это письмо... - он

под нял и показал письмо - так, словно держал его не пальцами, а щипцами, -

что это позорное письмо следует рассматривать как оскорбление, усугубляющее

нанесенный ранее ущерб, как в силу содержащейся в нем наглой попытки

самооправдания, так и в силу полнейшего отсутствия какой бы то ни было

ссылки на преступную любовную связь, которая, как досконально известно

автору письма, составляет самую неприглядную сторону его деяний. - Он вперил

в Чарльза испепеляющий взор. - Вы, быть может, полагали, сэр, что мистер

Фримен не осведомлен о ваших амурах. Вы глубоко заблуждаетесь. Мы знаем имя

особы, с которой вы вступили в преступные сношения. У нас имеется свидетель

обстоятельств, настолько гнусных, что я не нахожу возможным упоминать о них.

Чарльз вспыхнул. Мистер Фримен сверлил его глазами. Он опустил голову -

и мысленно проклял Сэма. Монтегю произнес:

- Мой клиент явился сюда не для того, чтобы оспаривать возводимые на

него обвинения.

- Значит, вы не стали бы оспаривать и права истца?

- Сэр, ваша высокая профессиональная репутация должна подсказать вам,

что я не могу ответить на подобный вопрос.

Сарджент Мэрфи вмешался снова:

- Вы не стали бы оспаривать права истца в случае, если бы иск был

предъявлен суду?

- При всем уважении к вам, сэр, я сохраняю за собой право воздержаться

от суждения по этому вопросу.

Губы судебного сарджента искривила лисья улыбка.

- Ваше суждение не является предметом настоящего разбирательства,

мистер Монтегю.

- Может быть, продолжим, мистер Обри?

Мистер Обри взглянул на сарджента, который в знак согласия мрачно

кивнул.

- Обстоятельства складываются так, мистер Монтегю, что я не могу

настаивать на передаче дела в суд. - Он снова порылся в бумагах. - Я буду

краток. Свой совет мистеру Фримену я сформулировал четко и недвумысленно. За

долгую, весьма долгую практику мне еще не приходилось сталкиваться с таким

омерзительным примером бесчестного поведения. Даже если бы ваш клиент не

заслуживал в полной мере того сурового приговора, который неизбежно вынес бы

ему суд, я твердо убежден, что столь порочный поступок следовало бы предать

гласности в назидание прочим. - Он сделал продолжительную паузу, чтобы его

слова смогли возыметь должный эффект. Чарльз тщетно пытался согнать краску

со своего лица. Слава Богу, что хоть мистер Фримен теперь на него не

смотрел; зато сарджент Мэрфи отлично знал, как обращаться с краснеющим

свидетелем. В глазах его появилось совершенно особое выражение - в среде

младших адвокатов, относившихся к нему с подобострастием, оно известно было

как взгляд василиска и представляло собою милую смесь иронии и садизма.

Помолчав, мистер Обри продолжал уже в новом, скорбном ключе:

- Однако по причинам, в которые я не стану здесь вдаваться, мистер

Фримен решил проявить снисходительность, хотя существо данного дела не дает

для нее оснований. В случае соблюдения определенных условий он не намерен

немедленно вчинять судебный иск.

Чарльз проглотил стоявший у него в горле комок и взглянул на Монтегю.

- Смею вас заверить, что мой клиент глубоко признателен вашему.

- По совету моего высокочтимого коллеги... - мистер Обри отвесил поклон

в сторону сарджента, который коротко кивнул, не спуская глаз с бедняги

Чарльза, - я подготовил признание вины. Я желал бы при этом подчеркнуть, что

согласие мистера Фримена не вчинять иск незамедлительно зависит строжайшим

образом от готовности вашего клиента подписать сей же час и в нашем

присутствии настоящий документ, что и будет засвидетельствовано всеми

присутствующими здесь лицами.

С этими словами он вручил упомянутую бумагу Монтегю. Бегло взглянув на

нее, тот поднял глаза.

- Могу ли я попросить пять минут для обсуждения этого вопроса с моим

клиентом?

- Я чрезвычайно удивлен, что вы еще находите необходимым какое-либо

обсуждение. - Обри чванливо надулся, но Монтегю твердо стоял на своем. - Ну

что ж, извольте, извольте. Если уж вам так непременно нужно.

И молодые люди вновь уединились в похоронного вида приемной. Монтегю

просмотрел документ и сухо протянул его Чарльзу.

- Ну-с, получите свое лекарство. Придется его проглотить, милый друг.

И пока Монтегю смотрел в окно, Чарльз прочитал признание вины.

" Я, Чарльз Адджернон Генри Смитсон, полностью, добровольно и без всяких

иных соображений, кроме желания не отступать от истины, признаю, что:

1. Я обязался вступить в брак с мисс Эрнестиной Фримен;

2. Невинная сторона (названная мисс Эрнестина Фримен) не дала мне

решительно никаких оснований для нарушения моего торжественного

обязательства;

3. Я был с исчерпывающей точностью осведомлен о ее положении в

обществе, о ее репутации, приданом и видах на будущее до обручения с нею, и

никакие сведения, полученные мною впоследствии о вышеназванной мисс

Эрнестине Фримен, ни в коей мере не противоречили тому и не опровергали

того, о чем я был поставлен в известность ранее;

4. Я нарушил указанное обязательство без всяких справедливых оснований

и без каких бы то ни было оправдывающих обстоятельств, за исключением моего

собственного преступного себялюбия и вероломства;

5. Я вступил в тайную связь с особой, именуемой Сара Эмили Вудраф,

проживавшей в Лайм-Риджисе и в Эксетере, и пытался скрыть эту связь;

6. Мое поведение от начала до конца было бесчестным, вследствие чего я

навсегда лишился права почитаться джентльменом.

Далее, я признаю право оскорбленной стороны вчинить мне иск sine die {В

любой день (лат.)} и без всяких условий и оговорок.

Далее, я признаю, что оскорбленная сторона может использовать настоящий

документ по своему благоусмотрению.

Далее, я подтверждаю, что моя подпись под настоящим документом

поставлена мною по доброй воле, с полным пониманием перечисленных в нем

условий, при полном признании моей вины, без всякого принуждения, без

каких-либо предыдущих или последующих соображений и без права реабилитации,