Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта 33 страница

двадцать назад, со временем улегся; то, что казалось тогда достойным

сожжения, теперь ценилось знатоками и стоило немалых денег. По-видимому,

господин с пером в руке и был таким знатоком, собирателем живописи, правда,

живописи несколько подозрительного толка; но подобное увлечение выдавало в

нем человека со средствами.

Чарльз взошел на лестницу следом за девушкой; и тут на стенах висели

картины, и тут преобладала та же подозрительная школа. Но его волнение было

уже так велико, что он не замечал ничего вокруг. В начале второго

лестничного пролета он решился спросить:

- Миссис Рафвуд служит здесь гувернанткой?

Девушка приостановилась и взглянула на него с чуть насмешливым

удивлением. Потом опустила ресницы.

- Она давно уже не гувернантка.

На мгновенье их взгляды скрестились; затем она повернулась и стала

подниматься дальше.

У двери на площадке второго этажа таинственная путеводительница

произнесла:

- Извольте обождать здесь.

И прошла в комнату, оставив дверь приоткрытой. Чарльз увидел

растворенное окно, кружевные занавеси, которые теплый ветерок задувал в

комнату; сквозь листву деревьев перед домом поблескивала на солнце река. Из

комнаты доносились негромкие голоса. Он переменил положение, чтобы лучше

разглядеть, что происходит внутри. Теперь он увидал двоих мужчин, бесспорно

джентльменов; они стояли перед мольбертом с картиною, повернутым к окну так,

чтобы солнечный свет падал на него под углом. Тот из двух, что был повыше

ростом, наклонился, рассматривая на полотне какую-то деталь, и перестал

заслонять стоящего за ним второго господина. Этот последний бросил взгляд на

приоткрытую дверь и случайно встретился глазами с Чарльзом. Едва заметно

поклонившись, он повернулся к кому-то невидимому на другом конце комнаты.

Чарльз окаменел от изумления.

Это лицо он знал; этого человека он видел, слышал - слушал его лекцию,

целый час, вместе с Эрнестиной. Невероятно - и тем не менее... а этот

господин внизу... и это множество картин!.. Он поспешно отвернулся и перевел

взгляд на высокое, выходившее в сад позади дома окно, которым заканчивалась

лестничная площадка; долгожданный миг пробуждения не избавил, а еще глубже

погрузил его в кошмар. Он ничего не видел, кроме абсурдности собственной

теории, будто падшие женщины должны все глубже падать в пропасть - ведь он и

явился сюда для того, чтобы помещать действию закона тяготения... Он был

потрясен, как человек, внезапно обнаруживший, что весь мир вокруг стоит на

голове.

Дверь скрипнула. Он резко обернулся.

Она стояла на площадке, еще держась за медную ручку двери, которую

только что прикрыла за собой, и после яркого солнечного света его глаза не

сразу разглядели ее как следует.

Ее наряд поразил его. Он был так не похож на ее прежнее платье, что на

секунду Чарльза охватило сомнение: она ли это? Мысленно он видел ее в той

одежде, которую она носила всегда, - в чем-то темном, траурно-вдовьем:

напряженное, страстное лицо на тусклом, невыразительном фоне. Теперь же

перед ним была воплощенная идея Новой Женщины, чья наружность бросала

открытый вызов общепринятым тогдашним представлениям о женской моде. На ней

была ярко-синего цвета юбка, стянутая в талии пунцовым поясом с позолоченной

звездообразной пряжкой, и свободная, воздушная блузка в белую и алую

полоску, с длинными пышными рукавами; высокий кружевной ворот был сколот у

горла брошью-камеей. Распущенные волосы она перевязала красной лентой.

Это электризующее, богемное явление вызвало у Чарльза сразу два

странных чувства, во-первых, она показалась ему не старше, а моложе двумя

годами; во-вторых, ему почудилось, что каким-то непостижимым образом он не

вернулся в Англию, а снова попал в Америку, объехав во круг света. Именно

такой стиль был принят в среде молодых американок того круга, с которым

сблизился Чарльз. В повседневной одежде они ценили свободу и удобство -

после злосчастных турнюров, корсетов и кринолинов простота покроя и свежесть

красок радовали глаз. В Штатах Чарльз находил очаровательной эту

раскрепощенную дамскую моду, улавливая в ней дерзкий, дразняще-кокетливый

намек на эмансипированность во всех других отношениях; а сейчас, охваченный

неясными новыми подозрениями, он окончательно смешался и залился румянцем -

почти таким же ярким, как алые полоски на ее шелковой блузке.

Но вслед за первым потрясением и испугом - Боже, кем она стала, во что

превратилась?! - пришла волна несказанного облегчения. Ее глаза, губы, такое

характерное для ее лица выражение скрытого вызова... все оставалось, как

раньше. Такою она жила в самых блаженных его воспоминаниях, такою предстала

ему теперь - по-прежнему удивительной, но еще более законченной, достигшей

расцвета, крылатой красавицей бабочкой, вылупившейся из черной невзрачной

куколки.

Десять долгих секунд прошло в молчании. Потом она сжала руки у пояса и

опустила глаза.

- Как вы сюда попали, мистер Смитсон?

Адрес посылала не она! Она не рада ему, не благодарна! Он не вспомнил,

что точно такой же вопрос когда-то задал ей сам, неожиданно увидев ее в

лесу; но он почувствовал, что они как-то странно поменялись ролями. Теперь

он выступал как проситель, а она - без особой охоты - соглашалась выслушать

его.

- Мой поверенный получил известие, что вы живете здесь. От кого, я не

знаю.

- Ваш поверенный?

- Вы не знали, что я расторгнул помолвку с мисс Фримен?

Теперь удивилась и испугалась она. Он выдержал долгий вопросительный

взгляд; потом она опустила глаза. Она ничего не знала! Он шагнул к ней и

продолжал тихим голосом:

- Я обшарил город вдоль и поперек. Ежемесячно я давал объявления - в

надежде...

Теперь они оба смотрели себе под ноги, на узорчатый турецкий ковер,

застилавший площадку. Он попытался совладать с дрожью в голосе.

- Я вижу, вы... - Слова не шли у него с языка, но он хотел сказать -

" совсем переменились".

Она сказала:

- Жизнь теперь благоволит ко мне.

- Этот господин там, в комнате, - он не?..

Она кивнула в ответ, прочтя в его еще не верящих глазах непроизнесенное

имя.

- И дом этот принадлежит...

Она коротко вздохнула - такое осуждение звучало в его тоне. Ему

припомнились какие-то краем уха слышанные толки... Не о том, кого он увидел

в комнате, а о господине с пером в руке. Сара, не говоря ни слова, двинулась

к лестнице, ведущей на третий этаж. Но Чарльз стоял как вкопанный. Тогда она

нерешительно взглянула в его сторону.

- Прошу вас.

Вслед за нею он пошел наверх и очутился в комнате, выходившей окнами на

север, в сад перед домом. Это была мастерская художника. На столе у дверей

беспорядочная груда рисунков; на мольберте недавно начатая картина маслом -

можно было различить набросок молодой женщины с печально поникшей головой и

бегло намеченный фон - древесную листву; лицом к стене прислонены еще

холсты; на другой стене - множество крючков и на них многоцветье женских

уборов: платья, шали, шарфы; большой глиняный сосуд; столы, заваленные

принадлежностями художника - тюбики красок, кисти, баночки. Барельеф,

статуэтки, высокая узкая ваза с камышами. Каждый кусочек пространства был

заполнен каким-нибудь предметом.

Сара стояла у окна, спиной к Чарльзу.

- Я его секретарша. Помощница.

- И натурщица?

- Иногда.

- Понимаю.

Но он ничего не понимал; вернее, понимал одно - что на столе у дверей

лежит рисунок... уголком глаза он заметил его - обнаженная натура...

женщина, обнаженная до пояса, с амфорой в руках. Нет, лицо, кажется, не

Сарино... впрочем, под таким углом трудно разглядеть как следует...

- Вы живете здесь с тех пор, как покинули Эксетер?

- Я живу здесь уже второй год.

Если бы можно было спросить как, как они познакомились? Какие между

ними отношения? Помедлив, он положил на стул у дверей свою шляпу, перчатки и

трость. Пышное богатство ее волос, ниспадавших почти до пояса, снова

приковало его взгляд. Она казалась сейчас стройнее, миниатюрнее, чем раньше.

На подоконник перед ней спорхнул голубь, но тут же, испугавшись неясно чего,

улетел. Внизу открылась и снова закрылась дверь. Донеслись мужские голоса;

через холл прошли двое или трое, переговариваясь между собой. А они все

стояли друг против друга. Их разделяла комната. Их разделяло все. Молчанье

становилось непереносимым.

Он явился спасти ее от нищеты, избавить от немилой службы в немилом

доме. Явился, бряцая доспехами, готовый поразить дракона, - а принцесса

нарушила все правила игры. Где цепи, где рыдания, где воздетые в мольбе

руки? Он выглядел таким же остолопом, как человек, явившийся на официальный

прием в уверенности, что он приглашен на бал-маскарад.

- Он знает, что вы не замужем?

- Я схожу за вдову.

Следующий его вопрос был бестактен, но ему было уже все равно.

- Его жена, кажется, умерла?

- Да. Но живет в его сердце.

- Он более не женился?

- Он живет в этом доме со своим братом. - И она назвала имя еще одного

проживающего там господина, словно давая Чарльзу понять, что его плохо

скрываемые страхи - ввиду столь густой заселенности дома - безосновательны.

Но произнесенное ею имя было так одиозно, что любой викторианец шестидесятых

годов при одном его звуке оцепенел бы от возмущения. Негодование, которое

вызывали у современников его стихи, выразил от лица общества Джон Морли -

один из тех деятелей, что самой природой предназначены быть рупорами (то

есть пусты ми фасадами) своей эпохи. Чарльзу припомнилось выражение, которым

он окончательно заклеймил поэта: " сладострастный подпевала скопища сатиров".

А сам хозяин дома? Все знали о его пристрастии к опиуму... В мозгу у Чарльза

возникли картины безумных оргий, какого-то немыслимого menage a quatre - a

cinq {Сожительство вчетвером - впятером (франц.)}, если присчитать девушку,

которая провела его наверх... Но в облике Сары не было ничего, что наводило

бы на мысль об оргиях; да и то, что она в простоте душевной сослалась на

этого печально знаменитого поэта, говорило скорее в ее пользу... наконец,

что общего мог иметь господин, которого Чарльз увидел в приоткрытую дверь -

известный лектор и литературный критик, повсеместно почитаемый, невзирая на

его несколько экстравагантные идеи, - с этим гнездом разврата?

Я нарочно преувеличиваю худшее, то есть приспособленческое - a la Джон

Морли - направление мыслей Чарльза; но его лучшее " я" - то самое, что

помогло ему когда-то распознать подлинную суть Сары за сетью сплетен,

сплетенной вокруг нее в Лайме, - и сейчас старалось изо всех сил развеять

ненужные подозрения.

Спокойным голосом он начал излагать все по порядку; и в то же время

другой, внутренний голос проклинал его сухую, формальную манеру говорить,

тот непреодолимый барьер в нем самом, который мешал поведать о бессчетных

днях и ночах одиночества, когда ее душа витала перед ним, над ним, была с

ним рядом, когда слезы... нет, слова " слезы" он выговорить не мог. Он

рассказал ей, что произошло в Эксетере после того, как они расстались; о

своем окончательном решении; о подлом предательстве Сэма.

Он надеялся, что она обернется. Но она по-прежнему стояла лицом к окну,

не шевелясь и глядя вниз, в зелень сада. Там где-то играли дети. Он умолк и

приблизился к ней вплотную.

- Мои слова ничего не значат для вас?

- Они значат для меня очень много. Так много, что я...

- Прошу вас, продолжайте.

- Я... я, право, не знаю, как это сказать.

И она отошла к мольберту посреди комнаты, словно, стоя рядом, она не

смела встретиться с ним глазами. Только оттуда она решилась взглянуть на

него. И повторила еще тише:

- Право, не знаю, что сказать.

Но она произнесла это как-то бесчувственно, без малейшего проблеска

признательности, которого он так отчаянно ждал; и если говорить жестокую

правду, то ее голос выражал простую озадаченность.

- Вы признались, что любите меня. Вы дали мне величайшее

доказательство, какое только может дать женщина - доказательство того,

что... что нас привело друг к другу нечто большее, чем обычная степень

взаимной симпатии и влечения.

- Я этого не отрицаю.

Его глаза вспыхнули обидой и болью, и под этим взглядом она опустила

ресницы. Комнату снова затопило молчание; теперь Чарльз отвернулся к окну.

- Но у вас появились новые, более важные для вас привязанности.

- Я не думала больше вас увидеть.

- Это не ответ на мой вопрос.

- Я запретила себе сожалеть о несбыточном.

- И это тоже не ответ...

- Мистер Смитсон, я не любовница ему. Если бы вы его знали, знали

трагедию его жизни... вы не позволили бы себе ни на секунду быть столь... -

Не договорив, она умолкла. Да, он зашел слишком далеко - и поделом получил

по рукам; он сгорал от стыда. Снова молчание; потом она сказала ровным

голосом: - У меня и правда появились новые привязанности. Но вовсе не в том

роде, что вы предполагаете.

- Тогда не знаю, чем можно объяснить смятение, в которое, как я

прекрасно вижу, поверг вас мой приход. - Она молчала. - Хотя теперь мне

нетрудно представить себе, что ваши новые... друзья гораздо интереснее и

занимательнее, чем я, грешный. Вы вынуждаете меня прибегать к выражениям,

которые мне самому отвратительны, - поспешил он добавить. Но она молчала

по-прежнему. Он усмехнулся чуть заметной горькой усмешкой. - Что же, я вижу,

в чем дело... Я, наверное, сам стал теперь мизантропом.

Откровенность помогла ему. Она бросила на него быстрый взгляд, в

котором промелькнуло участие, и, помедлив немного, решилась.

- Я не хотела превращать вас в мизантропа. Я думала - так будет лучше.

Я злоупотребила вашим доверием и вашей добротой, да, да, я без зазрения

совести преследовала вас; я навязалась вам, отлично зная, что вы дали слово

другой. Я была во власти какого-то безумия. Прозрение пришло только в

Эксетере, в тот самый вечер. И все, что вы могли тогда подумать обо мне

плохого... все это так и было. - Она сделала паузу; он молча ждал. - Мне

много раз случалось видеть, как художник уничтожает готовое произведение,

которое зрителю кажется безупречным. Однажды я не вытерпела и стала

протестовать. И мне ответили на это, что если художник не способен быть

строжайшим судьей себе самому, он не художник. Я думаю, что это правда. Я

думаю, что я была права, когда решилась уничтожить то, что нас связывало. В

этом с самого начала была какая-то фальшь, искусственность...

- Но ведь не по моей вине.

- О, разумеется, не по вашей. - Она промолчала и продолжала более

мягким тоном: - Вы знаете, у мистера Рескина в одной из последних статей

есть очень интересное наблюдение. Он пишет о " непоследовательности

воплощения замысла". Он имеет в виду, что в этом процессе естественное может

подменяться искусственным, а чистое нечистым. Мне представляется, что с нами

два года назад произошло нечто подобное. - И совсем тихо она добавила: - И я

слишком хорошо знаю, какую роль в этом сыграла я сама.

С новой силой в нем пробудилось ощущение интеллектуального равенства,

странным образом всегда присутствовавшее в их беседах. И он еще острее

ощутил то, что все время разделяло их: свою собственную деревянную манеру

изъясняться - отразившуюся самым невыгодным образом в том единственном, так

и не дошедшем до нее письме - и ее поразительную прямоту. Два разных языка:

в одном - постоянное свидетельство пустоты, мелкой, тупой ограниченности,

той искусственности, о которой сейчас говорила она сама; в другом - чистота

и цельность мыслей и суждений; они разнились между собою, как лаконичная

книжная заставка и страница, сплошь украшенная замысловатыми виньетками и

завитушками, в стиле какого-нибудь Ноэля Хамфриза, с типичной для рококо

боязнью незаполненного пространства. Вот в чем было их главное

несоответствие, хотя она, движимая добротой - а может быть, желанием

поскорее от него избавиться, - пыталась затушевать его.

- Могу ли я продолжить метафору? Что препятствует нам вернуться к

естественной и чистой изначальной части замысла - и общими стараниями

возродить ее?

- Боюсь, что это невозможно.

Но, говоря это, она глядела в сторону.

- Когда я получил известие о том, что вы нашлись, я был за четыре

тысячи миль отсюда. За тот месяц, что миновал с тех пор, не было и часа,

когда я не думал бы о нашем предстоящем разговоре. Вы... вы не можете вместо

ответа ограничиться чужими соображениями об искусстве, какими бы уместными

они ни казались.

- Они в равной мере относятся и к жизни.

- Значит, вы хотите сказать, что никогда не любили меня.

- Нет, этого я сказать не могу.

Она отвернулась; он подошел и снова встал у нее за спиной.

- Но отчего же не сказать правды? Разве не честнее сказать: " Да, я

действовала со злым умыслом; я всегда видела в этом человеке только орудие,

которое хотела использовать; я хотела только проверить, смогу ли я его

погубить. И мне совершенно все равно, что он меня по-прежнему любит, что во

всех своих долгих странствиях он не нашел женщины, которая могла бы в его

глазах со мной сравниться, и что, пока он разлучен со мной, он призрак,

тень, подобие живого существа". - Она не поднимала головы. Он продолжал,

понизив голос: - Скажите прямо: " Мне безразлично, что все его преступление

сводится к нескольким часам нерешительности; мне безразлично, что он искупил

вину, пожертвовал своим добрым именем, своим..." - да разве в этом суть? Я

еще сто раз с радостью отдал бы все, что имею, только бы... только бы

знать... Сара, любимая моя...

Он был опасно близок к слезам. Робким движением он протянул руку и

коснулся ее плеча, но тут же ощутил, как она едва заметно напряглась, - и

рука его бессильно упала.

- У вас есть кто-то другой.

- Да. Есть кто-то другой.

Он гневно взглянул на нее, тяжко перевел дух и направился к двери.

- Прошу вас, останьтесь. Я должна еще кое-что сказать.

- Вы уже сказали самое главное.

- Это совсем не то, что вы думаете!

Ее голос звучал по-новому - настойчиво, убедительно, и его рука,

потянувшаяся было за шляпой, застыла в воздухе. Он взглянул на нее - и

увидел сразу двух женщин: ту, что обвиняла его во всем; и ту, которая

умоляла выслушать. Он опустил глаза.

- В том смысле, который вы имели в виду, тоже есть... один человек. Он

художник; я познакомилась с ним в этом доме. Он хотел бы жениться на мне. Я

уважаю его, ценю его как человека и художника. Но замуж за него я не пойду.

Если бы вот сейчас мне приказали выбрать между мистером... между ним и вами,

я отдала бы предпочтение вам. Умоляю вас поверить мне. - Она подошла чуть

ближе, не сводя с него взгляда, прямого и открытого, как никогда; и он не

мог ей не поверить. Он снова устремил глаза в пол. - У вас обоих один

соперник - я сама. Я не хочу выходить замуж. И первая причина - мое прошлое.

Оно приучило меня к одиночеству. Раньше я тяготилась им; мне представлялось,

что хуже одиночества ничего нет. Теперь я живу в таком мире, где избежать

одиночества легче легкого. И я поняла, как я им дорожу. Я не хочу ни с кем

делить свою жизнь. Я хочу оставаться самой собою, не приноравливаясь к тому,

чего неизбежно будет ожидать от меня даже самый добросердечный, самый

снисходительный супруг.

- А вторая причина?

- Вторая - мое настоящее. Раньше я думала, что счастье для меня

невозможно. Однако здесь, в этом доме, я чувствую себя счастливой. У меня

много разных обязанностей, но все они мне по душе; работа мне не в тягость,

а в радость. Я присутствую при каждодневных беседах блестящих, одаренных

людей. У них есть свои недостатки. Даже пороки. Но не те, что приписывает им

молва. Они открыли мне вдохновенную общность благородных целей, высоких

стремлений - до встречи с ними я и не подозре вала, что в нашем мире это

возможно. - Она отошла к мольберту. - Мистер Смитсон, я счастлива; я нашла

наконец - во всяком случае, так мне кажется - свое настоящее место. Я не

хотела бы, чтобы мои слова были истолкованы как самоуверенное хвастовство. Я

прекрасно знаю себе цену. Я не наделена никакими особыми талантами - если не

считать умения помогать, по мере моих слабых сил, тем, кто наделен талантом.

Можете считать, что мне просто выпал счастливый жребий. Никто не знает этого

лучше, чем я сама. Но коль скоро Фортуна оказалась милостива ко мне, я

должна расплатиться с ней сполна - и не искать себе, другой судьбы. Я как

зеницу ока должна беречь то, что есть у меня сейчас, - так это драгоценно,

так непрочно; лишиться этого было бы немыслимо. - Помолчав, она взглянула на

него в упор. - Вы можете думать обо мне что хотите, но я не мыслю себе иной

жизни, нежели та, которой я живу сейчас. Даже если переменить ее мне

предлагает человек, которого я глубоко уважаю, который трогает меня больше,

чем может показаться, от которого я не ждала такой щедрой, преданной,

незаслуженной любви... - Она опустила глаза. - И которого я умоляю понять

меня.

Не раз в продолжение этого монолога Чарльзу хотелось прервать ее.

Принципы, на которых строилось ее кредо, казались ему сплошной ересью; но в

то же время в нем росло восхищение тою, чьи еретические взгляды выражались с

такой последовательностью и смелостью. Она всегда была не такая, как все; и

сейчас эта непохожесть на других достигла апогея. Он увидел, что Лондон, ее

новая жизнь, новое окружение во многом изменили ее - обогатили ее словарь,

облагородили произношение, отточили ее интуицию, обострили природную

проницательность; он понял, что она окончательно утвердилась на прежде куда

более зыбкой платформе своих основных представлений о жизни и собственной

роли в ней. Ее броский наряд поначалу сбил его с толку. Но теперь он начал

понимать, что столь смелая манера одеваться - всего лишь следствие ее нового

самоощущения, новообретенной уверенности в себе; она уже не нуждалась ни в

какой сковывающей внешней оболочке. Все это он понимал - и отказывался

понимать. Он приблизился на несколько шагов.

- Но не можете же вы отринуть полностью предназначение женщины.

Принести его в жертву... чему? Я не хочу сказать ничего дурного о мистере...

- он сделал жест в сторону картины на мольберте, - или о его круге. Однако

нельзя ставить служение им выше служения природе. - Он почувствовал, что

идет по верному пути, и с жаром продолжал: - Я тоже изменился. Я имел время

разобраться в себе, я понял ложность многих своих представлений. Я не ставлю

вам никаких условий. Мисс Сара Вудраф ни в чем не пострадает, если будет

называться миссис Смитсон. Я не собираюсь налагать запрет на ваш новый мир

или лишать вас удовольствия жить и дальше вашей нынешней жизнью. Я хочу

только одного - чтобы обретенное вами счастье стало еще более полным.

Она отошла к окну; он сделал несколько шагов вперед и встал посреди

комнаты, не сводя с нее глаз. Она слегка повернулась к нему.

- Нет, вы не понимаете... Тут нет вашей вины. Вы бесконечно добры. Но

меня понять невозможно.

- Вы не в первый раз это говорите. По-моему, вы делаете из этого

предмет гордости.

- Но я сказала это в самом прямом смысле. Я сама не могу себя понять. Я

даже думаю, не знаю почему, что мое счастье зависит от этого... непонимания.

Чарльз не мог удержаться от улыбки:

- Право же, это абсурд. Вы отказываетесь принять мое предложение из-за

того, что я могу, не дай Бог, заставить вас наконец понять себя?

- Я отказываю вам - как отказала до вас другому - из-за того, что вы не

можете понять: для меня это вовсе не абсурд.

Она опять отвернулась к окну; и у него мелькнул проблеск надежды - в ее

позе, в том, как она старательно сцарапывала что-то ногтем с оконной рамы,

он уловил сходство с нашалившим ребенком, который упрямо не хочет попросить

прощения.

- Вам не удастся этим отговориться. Ваша тайна останется при вас.

Клянусь, что я никогда не посягну на нее. Ее границы будут для меня

священны.

- Я боюсь не вас. Меня страшит ваша любовь. Я знаю слишком хорошо, что

там никаких священных границ не существует.

Чарльз чувствовал себя как наследник, лишившийся своей законной доли

из-за какой-то ничтожной оговорки в завещании, как жертва неразумного

закона, возобладавшего над изначальным разумным замыслом. Нет, урезонивать

ее бесполезно; может быть, лучше попытаться воздействовать на ее чувства?

Поколебавшись, он подошел поближе.

- Вы думали обо мне в мое отсутствие?

Она взглянула на него - настороженным, почти холодным взглядом, словно

заранее предвидела эту новую линию атаки и была готова тут же отразить ее.

Помедлив секунду, она снова отвернулась к окну и устремила взгляд на крыши

домов за деревьями.

- Я много думала о вас вначале. И много думала полгода спустя, когда

мне попалось на глаза одно из ваших объявлений...

- Так вы знали! Вы знали все!

Но она неумолимо продолжала:

-...и когда я вынуждена была переменить фамилию и место жительства. Я

решила навести справки и узнала то, чего не знала раньше, - что ваш брак с

мисс Фримен расстроился.

Пять долгих секунд он стоял словно окаменев; он не смел, не мог ей

поверить; наконец она кинула на него быстрый взгляд через плечо. И ему

показалось, что он прочел в этом взгляде тихое торжество - как будто она

давно уже держала наготове этот козырь; хуже того - выжидала, прежде чем

пустить его в ход, оттягивала время, чтобы выведать, какие карты у него на

руках... Она неспешно отошла от окна, и эта неспешность, это очевидное

равнодушие наполнили его леденящим ужасом. Он машинально проводил ее

взглядом - и, может быть, в его сознании наконец забрезжила догадка... Вот

она, ее пресловутая тайна: страшное, расчетливое извращение человеческого

естества; и сам он - всего-навсего безымянный солдат, жалкая пешка на поле

сражения, где битва, как во всякой войне, идет не за любовь, а за владения,

за власть. Он понял и другое: дело не в том, что ею движет

мужененавистничество или что она презирает его более, чем всех прочих

мужчин, а в том, что все ее маневры лишь составная часть ее стратегии,

средство для достижения конечной, главной цели. И он понял еще одно: ее

мнимое тепе решнее счастье - очередное притворство. В глубине души она

по-прежнему страдает, как страдала раньше; и больше всего на свете боится,

как бы он не проник в эту столь тщательно оберегаемую тайну.

Он первым нарушил тягостное молчание.

- Вы не только погубили мою жизнь. Вы хотели еще вдоволь насладиться

моими муками.

- Я знала, что новая встреча не принесет ничего, кроме горя.

- Позвольте усомниться в ваших словах. Я думаю, что перспектива моего

унижения доставляла вам удовольствие. И я думаю, что это все-таки вы послали

письмо моему поверенному. - Она негодующе вскинула голову, но он встретил ее

взгляд презрительной гримасой. - Вы забываете, что я на собственном горьком

опыте убедился в ваших редкостных актерских способностях. Была бы цель... И

я догадываюсь, зачем вы призвали меня именно теперь, чтобы нанести свой coup

de grace {Милосердный, добивающий удар (франц.)}. Вы наметили себе новую

жертву. Мне дается возможность еще один, последний раз утолить вашу

ненасытную и противоестественную ненависть к моему полу... и после этого я

могу идти на все четыре стороны.

- Вы несправедливы ко мне.

Но она произнесла эту фразу чересчур спокойно, словно все его обвинения

нисколько ее не трогали; пожалуй, она даже втайне смаковала их. Он горько

покачал головой.

- Нет! Я говорю то, что есть. Вы не просто вонзили мне в грудь кинжал: