Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта 32 страница

время от времени помещать в лондонских газетах объявление: " Просим Сару

Эмили Вудраф или лиц, осведомленных о ее теперешнем местопребывании...", но

откликов на эти объявления не поступало.

Сэр Роберт, узнав о расстроившемся браке племянника из его письма,

вначале принял эту новость с неудовольствием, но потом махнул рукой,

поскольку все его мысли были заняты сладостным предвкушением собственного

семейного счастья. Черт возьми, Чарльз еще молод, он найдет себе другую

невесту - не хуже прежней, а то и получше; пока же хорошо и то, что он

избавил сэра Роберта от неприятного родства с семейством Фрименов. Перед

отъездом за границу племянник явился засвидетельствовать почтение миссис

Белле Томкинс; дама эта ему решительно не понравилась, и он пожалел дядю. Он

вторично отклонил предложение сэра Роберта считать Маленький дом в его

поместье своим - и ни словом не обмолвился о Саре. Ко дню свадьбы он

пообещал вернуться, но с легким сердцем нарушил обещание, отговорившись

вымышленным приступом малярии. Близнецы, вопреки его предположению, на свет

не появились, но сын и наследник родился, как положено, спустя год и месяц

после отъезда Чарльза из Англии. К тому времени он настолько свыкся со своей

судьбой, что больше не роптал, и, отослав поздравительное письмо, решил, что

ноги его никогда не будет в Винзиэтте.

Нельзя сказать, чтобы он вел исключительно монашеский образ жизни: в

лучших европейских отелях знали, что англичане ездят за границу

" встряхнуться", и не скупились на соответствующие услуги; но все это ни в

коей мере не затрагивало его чувств. Плотские утехи он вкушал с немым

равнодушием стороннего наблюдателя, граничащим с цинизмом; они вызывали не

больше эмоций, чем вид древнегреческих храмов или вкус ресторанной еды. Тут

действовали только гигиенические соображения. Любви на свете больше не было.

Порой, в каком-нибудь соборе или картинной галерее, ему вдруг чудилось, что

Сара стоит рядом - и тогда его сердце начинало учащенно биться, и он не

сразу переводил дух. Дело было не только в том, что он запрещал себе

предаваться ненужной роскоши - тоске о прошлом: он все больше и больше терял

ощущение грани между истинной Сарой и той, которую он создал в мечтах. Одна

была олицетворение Евы - вся тайна, и любовь, и глубина; другая же была

полупомешанная авантюристка, какая-то ничтожная гувернантка из захолуст ного

приморского городка. Он даже пытался вообразить, что было бы, если бы она

встретилась ему не тогда, а сейчас: вполне вероятно, что он не поддался бы,

как в первый раз, безумству и самообману. Он не бросил печатать объявления в

газетах, но начал думать, что если на них так никто и не отзовется, то,

может быть, это и к лучшему.

Злейшим его врагом была скука; и именно скука - точнее, один невыносимо

скучный парижский вечер, когда он вдруг понял, что не хочет ни оставаться в

Париже, ни ехать снова в Италию, Испанию или еще куда-нибудь в Европу, -

послужила причиной того, что его потянуло к своим.

Вы думаете, что я имею в виду Англию? Нет, на родину он вовсе не

стремился, хотя после Парижа и съездил туда на неделю. Случилось так, что по

пути из Ливорно в Париж он познакомился с двумя американцами - пожилым

господином из Филадельфии и его племянником. Быть может, его соблазнила

возможность с кем-то поговорить по-английски - хотя к их акценту он привык

не сразу; так или иначе, он почувствовал к ним явную симпатию. Правда, их

простодушные восторги по поводу всего, что им показывали (Чарльз сам водил

их по Авиньону и вместе с ними ездил любоваться Везеле), вызывали у него

улыбку, но зато в них не было ни грана ханжества. Новые знакомые Чарльза

отнюдь не принадлежали к карикатурному типу тупых янки, который, согласно

расхожему мнению викторианской поры, был повсеместно распространен в

Соединенных Штатах. Если они чем-то и уступали европейцам, то исключительно

степенью знакомства с Европой.

Старший из американцев был человек весьма начитанный и судил о жизни

трезво и проницательно. Как-то вечером после обеда они с Чарльзом, в

присутствии племянника, который только слушал, затеяли пространный спор о

сравнительных достоинствах метрополии и мятежной колонии; и критические,

хотя и облеченные в вежливую форму, отзывы американца об Англии пробудили

живой отклик в душе Чарльза. Если отвлечься от американского акцента, то

взгляды его собеседника очень напоминали его собственные; у него даже

мелькнула смутная мысль, навеянная невольной аналогией с выводами Дарвина:

американцы по сравнению с англичанами - новый вид; вполне возможно, что

когда-нибудь они вытеснят отживающий старый... Я, разумеется, не хочу

сказать, что у Чарльза появилась мысль об эмиграции в Америку, хотя туда

ежегодно устремлялись тысячи англичан из беднейших сословий. Земля

обетованная, которая виделась им по ту сторону Атлантики (не без воздействия

самой бессовестной лжи в истории рекламы), мало соответствовала идеалу

Чарльза: он мечтал об обществе более простом и спокойном, населенном людьми

прямодушными и добропорядочными - такими, как этот пожилой господин и его

безукоризненно воспитанный племянник. Разницу между Старым и Новым Светом

филадельфиец сформулировал весьма лаконично: " У себя дома мы, как правило,

говорим то, что думаем. В Лондоне же у меня сложилось впечатление - простите

за прямоту, мистер Смитсон: помоги вам Бог, если вы не говорите только то,

чего не думаете".

Но на этом дело не кончилось. Обедая в Лондоне с Монтегю, Чарльз

поделился с ним своими соображениями. К иллюзиям Чарльза насчет Америки

Монтегю отнесся с прохладцей.

- Вряд ли среднее количество людей, с которыми там можно найти общий

язык, значительно превосходит то, что мы имеем здесь, Чарльз. Нельзя в одно

и то же время устроить у себя вместилище для всего европейского сброда и

продолжать следовать по пути цивилизации. Впрочем, там много старых городов,

которые не лишены приятности. - Он отхлебнул глоток портвейна.- Кстати,

вполне возможно, что она уехала как раз в Америку. Вам, наверное, это уже

приходило в голову. Говорят, дешевые пакетботы битком набиты молодыми

женщинами, мечтающими за океаном подцепить мужа. Я, разумеется, вовсе не

хочу сказать, что у нее тоже могла быть такая цель, - поспешно добавил он.

- Об этом я как-то не думал. Сказать вам по правде, в последние месяцы

я вообще о ней почти не думал. Я потерял всякую надежду.

- В таком случае езжайте в Америку и утешьтесь в объятиях какой-нибудь

прекрасной Покахонтас. По слухам, женихи из благородных английских фамилий в

Америке в большой чести, а выбор невест весьма богатый - pour la dot comme

pour la figure {Как по части приданого, так и по части наружности (франц.)},

так что была бы охота...

Чарльз улыбнулся, но чему именно - то ли мысли о двойной

привлекательности американских невест, то ли тому, что он уже заказал себе

билет на пароход, не дожидаясь совета Монтегю, - остается только гадать.

Я устал, уразуметь отчаясь,

Что я есть, чем должен был бы стать

И корабль несет меня, качаясь,

День и ночь вперед, в морскую гладь

Мэтью Арнольд Независимость (1854)

По пути из Ливерпуля Чарльза отчаянно качало, качало день и ночь, и он

почти не расставался со спасительным жестяным тазиком; а когда его немного

отпускало, по большей части предавался размышлениям о том, зачем его вообще

понесло в это не тронутое цивилизацией полушарие. Может быть, и хорошо, что

он заранее готовился к худшему. Бостон виделся ему как жалкое скопище

примитивных бревенчатых хижин; и когда долгожданным солнечным утром перед

ним возник живописный город, застроенный кирпичными зданиями, с его мягкими

красками, лесом белых церковных шпилей и величественным золотым куполом

Капитолия, он был приятно поражен. И первое впечатление от Бостона его не

обмануло. Как прежде его покорили филадельфийцы, так теперь его покорило

бостонское общество - смесь изысканной любезности и прямодушия.

Торжественных приемов в его честь не устраивали, но по прошествии недели те

два-три рекомендательных письма, которые он привез с собой, обернулись

потоком приглашений, и Чарльзу открылся доступ во многие бостонские дома.

Перед ним гостеприимно распахнулись двери Атенея; он удостоился чести пожать

руку сенатору, а позже свою морщинистую старческую ладонь ему протянул

человек еще более знаменитый (хотя и менее болтливый и хвастливый) -

Дейна-старший, один из основоположников американской литературы, которому в

то время было уже под восемьдесят. С писателем несравненно более знаменитым,

интересной беседы с которым, впрочем, скорее всего не получилось бы - даже

если бы Чарльзу каким-то чудом удалось проникнуть в кружок Лоуэлла в

Кембридже - и который тогда стоял на пороге решения, прямо противоположного

по мотивам и направлению, и сам напоминал корабль, готовый в любой момент

сорваться с якоря и наперекор стихиям пуститься в свое извилистое

локсодромическое плаванье к благодатной, но илистой гавани английского

города Рая (стоп! я, кажется, начинаю подражать мастеру!), Чарльзу

познакомиться не довелось.

И хотя он добросовестно засвидетельствовал почтение " колыбели свободы",

посетив Фаней-холл, ему пришлось столкнуться и с некоторой холодностью,

чтобы не сказать враждебностью: Британии не могли простить той двойственной

позиции, которую она заняла в недавней войне между Севером и Югом, и среди

американцев бытовал стереотип Джона Буля, столь же карикатурно-упрощенный,

как дядя Сэм. Но Чарльз явно не укладывался в рамки этого стереотипа: он

открыто заявлял, что Войну за независимость считает справедливой, он

восхищался Бостоном как передовым центром американской науки,

антирабовладельческого движения - и прочая, и прочая. Колкости насчет

чаепитий и красных мундиров он сносил с невозмутимой улыбкой - и изо всех

сил старался не выказывать высокомерия.

Две особенности Нового Света пленили его больше других: во-первых,

восхитительная новизна природы - новые растения, деревья, птицы и вдобавок -

это он обнаружил, когда переправился через реку, носившую его имя, и посетил

Гарвард - дивные новые окаменелости. Во-вторых, ему понравились сами

американцы. Правда, на первых порах его немного коробило их недостаточно

тонкое чувство юмора; раза два ему даже пришлось испытать конфуз, когда его

шутливые замечания принимались за чистую монету. Но все это с лихвой

искупалось той открытостью, прямотой в обращении, трогательной

любознательностью, щедрым гостеприимством, с которыми он сталкивался

повсюду; у американской наивности был очаровательно свежий вид, особенно

радующий глаз после нарумяненных щек европейской культуры. Лицо Аме рики

довольно скоро приобрело для Чарльза ярко выраженные женские черты. В те дни

молодые американки отличались гораздо большей свободой в обращении, чем их

европейские современницы: движение за женское равноправие по ту сторону

Атлантики насчитывало уже два десятка лет. Их уверенность в себе Чарльз

нашел чрезвычайно симпатичной.

Симпатия оказалась взаимной, поскольку среди бостонских жителей - или

по крайней мере жительниц - Лондон еще сохранял непререкаемый авторитет по

части светского общения. В таких обстоятельствах было легче легкого потерять

голову, но Чарльза безотлучно преследовала память о позорном документе,

который вынудил его подписать мистер Фримен. Эта память неумолимо, как злой

дух, вставала между ним и любым невинным девичьим лицом; лишь

одно-единственное лицо на свете могло бы даровать ему прощение.

Тень Сары чудилась ему в лицах многих американок: в них было нечто от

ее мятежного вызова и безоглядной прямоты. Отчасти благодаря им в нем снова

ожил ее прежний образ; он окончательно уверился в ее незаурядности; именно

здесь такая женщина могла бы найти свое настоящее место. А может быть, она

его нашла? Он все чаще и чаще задумывался над словами Монтегю. До Америки

пятнадцать месяцев он провел в странах, где женская внешность и манера

одеваться слишком резко отличались от тех, к которым он привык, и там ничто

или почти ничто не напоминало ему о Саре. Здесь же он оказался в окружении

женщин по большей части англосаксонского или ирландского происхождения; и в

первые дни десятки раз останавливался как вкопанный при виде

рыжевато-каштановых волос, свободной стремительной походки или похожей

фигуры.

Однажды, направляясь в Атеней, он увидел впереди, на боковой дорожке

парка, какую-то девушку. Он тут же свернул и пошел по траве прямо к ней -

так он был уверен, что это Сара. Но то была не она. Заикаясь, он пробормотал

извинения и двинулся своей дорогой дальше, но долго не мог прийти в себя:

такую бурную встряску пережил он за эти несколько секунд. Назавтра он дал

свое объявление в одну из бостонских газет. И с тех пор, переезжая с места

на место, он в каждом городе давал объявления.

Выпал первый снег, и Чарльз двинулся к югу. Манхэттен понравился ему

гораздо меньше Бостона. Две недели он прогостил у своих давешних спутников

по Франции и позднейшее скептическое отношение к их родному городу (одно

время в ходу была острота: " Первый приз - неделя в Филадельфии, второй приз

- две недели") наверняка бы счел несправедливым. Из Филадельфии он

переместился еще южнее, посетил по очереди Балтимор, Вашингтон, Ричмонд и

Роли, всякий раз наслаждаясь новыми пейзажами и новым климатом; я имею в

виду климат метеорологический, поскольку политический - шел уже декабрь 1868

года - был в ту пору далеко не из приятных. Чарльз побывал в опустошенных

городах и повидал ожесточившихся людей, которых разорила Реконструкция;

бездарный семнадцатый президент, Эндрю Джонсон, должен был вот-вот уступить

место еще более катастрофическому восемнадцатому - Улиссу Гранту. В Виргинии

Чарльзу пришлось столкнуться с пробританскими настроениями, хотя по странной

иронии судьбы (правда, он мог этого не знать) многие его собеседники в

Виргинии, а также в обеих Каролинах, были прямыми потомками тех

малочисленных представителей имущих слоев эмиграции, что в 1775 году

отваживались выступать за отделение американских колоний от метрополии.

Теперь же эти господа вели безумные речи о повторном выходе из федерации и

воссоединении с Британией. Но Чарльз сумел дипломатично обогнуть все острые

углы и остался цел и невредим. Он вряд ли понял до конца, что происходит в

этой стране, однако в полной мере ощутил величие ее просторов и грандиозные

запасы энергии, использовать которую мешала бессмысленная разобщенность

нации.

Чувства его, быть может, не так уж сильно отличались от тех, которые

испытывает англичанин в сегодняшних Соединенных Штатах: так много

отталкивающего, так много привлекательного; так много лжи, так много

честности; так много грубости и насилия, так много искреннего стремления к

лучшему общественному устройству. Январь он провел в разоренном Чарльстоне и

здесь впервые задался вопросом, кто он, собственно, - путешественник или

эмигрант. Он заметил, что в его язык уже понемногу проникают американские

словечки и обороты речи; все чаще у него являлось желание примкнуть к

какой-либо из спорящих сторон - вернее, он стал яснее ощущать происходящий в

нем, как и в самой Америке, раскол: к примеру, он считал отмену рабства

справедливой, но в то же время понимал и возмущение южан, слишком хорошо

знающих, что стоит за демагогическими речами саквояжников по поводу

освобождения негров. Ему нравились и бледные красавицы южанки, и пышущие

гневом капитаны и полковники, но его все сильнее тянуло в Бостон - щечки там

были румянее, души белее... все-таки пуританская чистота имела свои

преимущества. Он окончательно уверился, что более подходящего места ему не

найти; и словно для того, чтобы доказать это способом от противного,

двинулся дальше на юг.

Теперь он не томился скукой. Знакомство с Америкой, в особенности с

Америкой тех лет, дало (или вернуло) ему нечто очень существенное - веру в

свободу; царившая вокруг всеобщая решимость определять судьбы нации на

собственный страх и риск - невзирая на не всегда удачные прямые результаты -

скорее воодушевляла его, чем угнетала. Он понял, что нередко казавшаяся ему

смешной провинциальность американцев как раз спасает их от ханжества. Даже

имевшиеся в изобилии доказательства мятежных настроений, недовольства,

тенденция к тому, чтобы брать закон в свои руки - весьма опасный процесс,

при котором судья так легко превращается в палача, - словом, вся эндемия

насилия, порожденная опьяневшей от свободы конституцией, находила в его

глазах известное оправдание. Юг был охвачен духом анархии, но даже это

Чарльз готов был предпочесть железному и косному порядку, который правил у

него на родине.

Но он выразил все это сам. В один прекрасный вечер, еще в Чарльстоне,

он случайно забрел на океанский мыс, обращенный в сторону Европы - до нее

было добрых три тысячи миль. Там он сочинил стихотворение - чуть более

удачное, чем то, отрывок из которого я приводил в предыдущей главе.

За чем они стремились? Что за цель

Одушевляла их во время оно?

За истиной, которая досель

Неведома сединам Альбиона?

Я в их краю чужой, но мне сродни

Пыл юности в их мыслях и порывах,

Их вера в то, что породят они

Людей иных - и более счастливых.

Они проложат путь ко временам,

Когда все будут братьями до фоба,

И рай земной они построят там,

Где правили неравенство и злоба.

И пусть самонадеянная мать

Твердит, что сын привязан к ней навеки,

Младенец только начал ковылять -

Он вырвется из-под ее опеки.

И с гордостью за юную страну -

Начало лучших, будущих Америк -

Он глядя вдаль, благословит волну,

Что вынесла его на этот берег.

И теперь - в окружении этих туманно-жеманных ямбов и риторических

вопросительных знаков (правда, рифма в конце - " Америк/берег" - пожалуй, не

так уж плоха), мы на один абзац покинем Чарльза.

Прошло уже почти три месяца с тех пор, как Мэри сообщила мужу

взволновавшую его новость; сейчас конец апреля. За это время Сэм

окончательно залез в долги к Фортуне, получив в дар свое долгожданное второе

издание - на сей раз мужского пола. Стоит теплый воскресный вечер; в воздухе

разлит аромат золотисто-зеленых почек и перезвон церковных колоколов; на

кухне бренчит посуда - это его недавно оправившаяся после родов жена вместе

с прислугой готовит ужин; и пока Сэм наверху забавляется с детьми - девочка

уже начинает ходить и цепляется за отцовские колени, где лежит трехнедельный

сынишка, кося своими темными глазенками (Сэм от них в восторге: " Ишь,

востроглазый, шельмец! "), - случается невероятное: что-то в этом

младенческом взгляде пронзает Сэмову далеко не бостонскую душу.

Два дня спустя, когда Чарльз, успевший к тому времени добраться до

Нью-Орлеана, вернулся к себе в гостиницу с прогулки по Vieux Carre

{Старинная часть города (от французского названия старой площади - Вье-Карре

- в центре Нью-Орлеана.)}, портье протянул ему телеграмму.

В ней стояло: " ОНА НАШЛАСЬ. ЛОНДОН. МОНТЕГЮ" Чарльз прочитал эти слова

и отошел к дверям. После стольких месяцев ожидания, стольких событий...

невидящим взором он смотрел на шумную улицу. Неизвестно отчего, без всякой

эмоциональной связи, на глаза у него навернулись слезы. Он вышел наружу и,

став у подъезда гостиницы, закурил сигару. Минуты через две он возвратился к

конторке портье.

- Не можете ли вы мне сказать... когда отплывает ближайшее судно в

Европу?

Она пришла, она уж здесь,

Моя отрада, Лалаге!

Томас Гарди. Ожидание

У моста он отпустил экипаж. Был последний день мая - погожий и теплый;

дома утопали в зелени, небо сияло голубизной в разрывах курчавых, как белое

руно, облаков. Летучая тень на минуту окутала Челси, хотя на том берегу, где

тянулись складские строения, было по-прежнему солнечно.

Монтегю объяснить ему ничего не мог. Сообщение пришло по почте: листок

бумаги, на нем имя и адрес - больше ничего. Он лежал у Монтегю на столе, и

Чарльзу вспомнилась первая записка с адресом, которую прислала ему Сара; но

здесь почерк был совсем другой - аккуратно, по-писарски выведенные буквы.

Только предельная лаконичность чем-то напоминала давнюю Сарину записку

Следуя инструкциям, полученным в ответной телеграмме Чарльза, Монтегю

действовал с величайшей осмотрительностью. Ни в коем случае нельзя было

неосторожными расспросами спугнуть ее, дать ей возможность снова замести

следы. Функции сыщика он возложил на одного из своих служащих, и тот,

вооружившись описанием, которое Чарльз в свое время составил для наемных

агентов, сообщил, что по указанному адресу действительно проживает женщина,

чьи приметы полностью отвечают описанию, и что известна она как миссис

Рафвуд Эта прозрачная перестановка слогов окончательно подтвердила

правдивость анонимной записки; что же касается " миссис" перед фамилией, то

после первого мгновенного испуга Чарльз понял, что скорее всего этот титул

надо понимать как раз наоборот. В Лондоне одиноко живущие женщины довольно

часто прибегали к такой нехитрой маскировке. Нет, разумеется, Сара не вышла

замуж.

- Я вижу, эта записка послана из Лондона. Вы не догадываетесь, кто бы

мог...

- Письмо пришло в мою контору, следовательно, оно исходит от кого-то,

кто видел наши объявления. Но адресовано оно персонально вам, значит, этот

кто-то знает, в чьих интересах мы действуем. В то же время за

вознаграждением, которое мы предлагали, никто не явился. Я склоняюсь к тому,

что она написала сама.

- Но почему она так долго молчала? Почему до сих пор не решалась

открыться? К тому же почерк безусловно не ее. - Монтегю только молча развел

руками. - А больше ваш служащий ничего не узнал?

- Он в точности следовал указаниям, Чарльз. Я запретил ему наводить

справки. Просто он однажды оказался поблизости, когда с ней поздоровался

кто-то из дома по соседству. Так мы узнали имя.

- А что это за дом, где она живет?

- Солидный, порядочный дом. Повторяю его слова.

- Вероятно, она там служит в гувернантках.

- Вполне возможно.

К концу этого обмена репликами Чарльз отвернулся к окну - и, надо

сказать, весьма своевременно, поскольку выражение лица Монтегю выдавало, что

кое о чем он умалчивает. Он не позволил своему посланному расспрашивать

соседей, но себе он позволил его расспросить.

- Вы намерены увидеться с ней?

- Милый мой Гарри, не для того же я пересек Атлантику...- Чарльз

улыбнулся, как бы извиняясь за свой запальчивый тон. - Я знаю, о чем вы

хотите спросить. Ответить я не могу. Простите - дело это слишком интимное.

И, говоря по правде, я сам еще не могу разобраться в своих чувствах. Может

быть, пойму, когда увижу ее. Я знаю только одно она... ее образ неотступно

преследует меня. Я знаю, что должен непременно увидеться с ней... поговорить

.. вы понимаете.

- Вам непременно нужно задать вопросы сфинксу

- Можно и так сказать.

- Ну что ж, почему бы и нет... Только не забывайте, что грозило тем,

кто не мог разгадать загадку.

Чарльз состроил скорбную гримасу.

- Если выбор только такой: молчание или моя погибель, то можете заранее

сочинять надгробную речь.

- От души надеюсь, что она не понадобится

И они обменялись улыбками.

Но сейчас, когда Чарльз приближался к обители сфинкса, ему было не до

улыбки. Этот район Лондона был ему незнаком; у него заранее составилось

впечатление, что это какой-то второразрядный вариант Гринвича и что здесь

доживают остаток дней отставные морские офицеры. В викторианскую эпоху Темза

была куда грязнее, чем сейчас: по воде вечно плавали отбросы и прочая дрянь,

и при каждом приливе и отливе в воздухе распространялось отвратительное

зловоние. Однажды его не вынесла даже палата лордов, единодушно отказавшись

заседать в таких условиях. Река считалась разносчиком заразных болезней, в

том числе знаменитой холерной эпидемии, и иметь дом на берегу Темзы в то

время было далеко не так престижно, как в наш дезодорированный век. Тем не

менее Чарльз отметил, что здания на набережной выглядели вполне импозантно;

и хотя избрать такое местопребывание могли только люди с весьма своеобразным

вкусом, очевидно было, что не бедность вынудила их к этому.

Наконец, с дрожью в коленях и с бледностью на лице и вдобавок со

смутным чувством унижения - его новая, американская индивидуальность

бесследно растворилась под напором глубоко укоренившегося прошлого, и он

испытывал смущавшую его самого неловкость от того, что он, джентльмен, ищет

аудиенции у гувернантки, в сущности немногим отличающейся от прислуги, - он

подошел к заветным воротам. Ворота были кованые, чугунные, за ними

начиналась дорожка, упиравшаяся в парадное крыльцо высокого кирпичного

особняка, фасад которого до самой крыши был увит глицинией; в густой зелени

уже кое-где начинали распускаться бледно-сиреневые кисти соцветий.

Он взялся за медный дверной молоток и постучал два раза; подождав

секунд двадцать, постучал снова. На этот раз ему открыли. В дверях стояла

горничная. За ее спиной он разглядел обширный холл со множеством картин; их

было столько, что ему показалось, будто он попал в картинную галерею.

- Я хотел бы повидать миссис... Рафвуд. Если не ошибаюсь, она здесь

живет...

Горничная была молоденькая, большеглазая девушка, со стройной фигуркой,

почему-то без обычного для служанок кружевного чепчика. Он даже усомнился,

горничная ли она, и если бы не белый передник, он не знал бы, как к ней

обратиться.

- Позвольте узнать ваше имя?

Она не добавила " сэр" - пожалуй, это и впрямь не горничная; и выговор у

нее не такой, как у простой служанки. Он протянул ей свою визитную карточку.

- Пожалуйста, скажите, что я нарочно приехал повидаться с ней издалека.

Девушка не церемонясь прочла карточку. Нет, конечно, она не горничная.

Казалось, что она пребывает в нерешительности. Но тут в дальнем конце холла

скрипнула дверь, и на пороге показался господин лет на шесть-семь старше

Чарльза. Девушка с облегчением повернулась к вошедшему:

- Этот джентльмен желает видеть Сару.

- Вот как?

В руке он держал перо. Чарльз снял шляпу и адресовался уже к нему:

- Если вы будете настолько любезны... Я хорошо знал ее до того, как она

переехала в Лондон.

Господин смерил гостя коротким, но пристальным, оценивающим взглядом,

от которого Чарльза слегка покоробило; к тому же в его внешности - может

быть, в небрежно-броской манере одеваться - было что-то неуловимо еврейское,

что-то от молодого Дизраэли... Господин посмотрел на девушку.

- Она сейчас?..

- По-моему, они просто беседуют. Больше ничего.

" Они" - это, вероятно, ее воспитанники. Дети хозяев.

- Тогда проводите его наверх, милочка. Прошу вас, сэр.

С легким поклоном он исчез - так же внезапно, как и появился. Девушка

сделала Чарльзу знак следовать за ней.

Входную дверь ему пришлось закрывать самому. Пока он шел к лестнице, он

успел окинуть взглядом картины и рисунки, развешанные по стенам. Он

достаточно ориентировался в современном искусстве, чтобы узнать школу, к

которой принадлежало большинство работ; он узнал и художника - того самого

знаменитого, может быть печально знаменитого художника, чью монограмму он

заметил на нескольких картинах. Фурор, произведенный этим живописцем лет