Рудольф Ієрінг

Борьба за право (1872) [166]

ПРЕДИСЛОВИЕ

Цель, руководившая мною при разработке и опубликовании этого сочинения, с самого начала была не столько теоретическая, сколько этико-практическая: я имел в виду содействовать не столько научному познанию права, сколько развитию того настроения, которое должно служить для права последним источником его силы, — развитию мужественного и стойкого правового чувства.

Основную свою идею я как прежде, так и потом считал столь несомненно справедливой и неопровержимой, что мне представлялось излишним тратить слова против тех, которые его оспаривают. Кто не чувствует, что в том случае, когда беззастенчиво нарушают и попирают его право, вопрос идет не просто об объекте этого права, но об его собственной личности, кто в подобном положении не испытывает стремления защищать себя и свое полное право, тот уже человек безнадежный, и для меня нет никакого интереса привлекать его на свою сторону. Это - тип, который остается лишь признать как факт, тип людей, которых я назвал бы филистерами права; их отличительными чертами служат доморощенный эгоизм и материализм. Они не были бы Санчо Пансами права, если бы не видели Дон-Кихота в каждом, кто при защите своего права преследует интересы иного рода, ем карманные. Мне нечего сказать им, кроме следующих слов Канта: «Кто делает из себя червяка, тот не может потом жаловаться, если его попирают ногами». В другом месте Кант называет такой образ действия «бросанием своих прав под ноги другим, нарушением обязанности человека к себе самому», и из «обязанности по отношению к достоинству человека в нас» выводит правило: «Не допускайте, чтобы ваше право безнаказанно попиралось другими». Это—та же самая мысль, которой я даю здесь дальнейшее развитие; на написана в сердце у всех сильных индивидуумов и народов и тысячу раз уже высказывалась. Единственная заслуга, на которую я могу претендовать, состоит в ее систематическом обосновании и более точном изложении....

Цель права есть мир, средство достижения этой цели—борьба. До тех пор, пока право должно держаться наготове против посягательств со стороны беззакония — а это будет продолжаться, пока стоит свет, —оно не может обойтись без борьбы. Жизнь права есть борьба, борьба народов, государственной власти, сословий, индивидуумов.

Всякое право в мире было добыто путем столкновений, каждое важное правоположение надо было сначала отвоевать у тех, кто ему противился, и каждое право—все равно, отдельного ли лица или целого народа, —предполагает постоянную готовность его отстаивать. Право есть не просто мысль, а живая сила. Поэтому-то богиня правосудия, имеющая в одной руке весы, на которых она взвешивает право, в другой держит меч, которым она его отстаивает. Меч без весов есть голое насилие, весы без меча—бессилие права. Тот и другой атрибуты дополняют друг друга, и действительное правовое состояние существует лишь там, где сила, с какой правосудие держит меч, не уступает искусству, с каким оно применяет весы.

Право есть непрерывная работа, притом не одной только власти, но всего народа. Вся жизнь нрава, взятая в ее целом, являет перед нами такое зрелище неустанною напряжения и труда со стороны всей нации, какое представляет деятельность последней в области экономического и духовного производства. Всякое отдельное лицо, которому приходит нужда отстаивать свое право, имеет свою долю участия в той национальной работе, по мере своих сил способствует осуществлению на земле идеи права (...)

Выражение «право», как известно, употребляется в двояком смысле —в объективном и субъективном. Право в объективном смысле есть совокупность применяемых государством правовых принципов, законный распорядок жизни, право в субъективном смысле — конкретное воплощение абстрактного правила в конкретном правомочии личности обоих направлениях право встречается с противодействиями, в обоих ему приходится их преодолевать, т. е. путем борьбы завоевывать или отстаивать свое существование. В качестве предмета своего обсуждения я избрал собственно борьбу во втором случае, но я не в праве уклоняться от доказательства того, что мое утверждение, будто борьба лежит в самой сущности права, имеет силу и для первого случая.

Что касается осуществления права со стороны государства, положение это не подлежит спору и потому не нуждается в дальнейшем разъяснении: поддержание правового порядка государством есть не что иное, как непрерывная борьба против посягающего на него беззакония. Но иначе обстоит дело с вопросом о возникновении права, не только об его первоначальном возникновении на пороге истории, но об его ежедневно повторяющемся перед нашими глазами обновлении, упразднении существующих учреждений, замене имеющихся правоположений новыми—словом, о прогрессе в праве. Здесь, по моему мнению, указывающему и для формировки права тот же самый закон, которому подчиняется все его бытие, противостоит другой взгляд, который пока пользуется еще всеобщим признанием, по крайней мере в нашей романистической науке, и который я по имени двух его главных представителей вкратце обозначу как савиньи-пухтовскую теорию о возникновении права. Согласно этой теории, право образуется столь же незаметно и безболезненно, как и язык; для него не требуется напряжения, борьбы, не требуется даже искания: здесь действует тихая истины, без потрясений, медленно, но верно пробивающая себе дорогу, власть убеждения, постепенно покоряющего людей и получающего себе выражение в их деятельности, —новое правополо-жение столь же легко вступает в жизнь, как какое-нибудь грамматическое правило. (...)[167]

С таким же взглядом на происхождение права я сам оставил в свое время университет, еще много лет после того находился я под его влиянием, можно ли считать его правильным? Надо согласиться, что и в области права, точно так же как в языке, играет роль непреднамеренное и бессознательное, пользуясь традиционным выражением—органическое развитие, идущее изнутри. Такому развитию подлежат все те правоположения, которые постепенно отлагаются благодаря однообразному самостоятельному завершению правовых сделок в общежитии, а также все те абстракции, следствия, правила, какие наука выводит аналитическим путем из существующего права, сообщая им этим сознательный характер. Но сила обоих этих факторов — общественной жизни и науки— ограниченна: она может регулировать, облегчать движение в пределах имеющихся уже путей, но она не в состоянии прорвать плотин, мешающих реке пойти по новому направлению. Это может делать лишь закон, т. е. преднамеренное, к этой именно цели направленное действие государственной власти, и потому-то не случайностью, а глубоко в самой сущности права коренящейся необходимостью объясняется тот факт, что все коренные реформы процесса и вещного права связаны с законом. (...)

Но очень часто дело бывает так, что изменение это может быть достигнуто лишь ценою весьма значительного пожертвования имеющимися правами и частными интересами. Существующее право с течением времени пришло в столь тесную связь с интересами тысяч индивидуумов и целых сословий, что его нельзя бывает устранить без самого чувствительного нарушения последних: поставить вопрос об отмене правоположения или учреждения— значит объявить войну всем этим интересам, вырвать полипа, прикрепившегося тысячью отростков. Всякая подобного рода попытка вызывает поэтому естественную реакцию инстинкта самосохранения, самое энергическое сопротивление со стороны угрожаемых интересов и. следовательно, борьбу, при которой, как и при всякой борьбе, решающее значение имеет не вескость оводов, а относительная сила борющихся сторон, так что нередко получается такой же результат, как в параллелограмме сил, —отклонение первоначального направления в диагонали. Этим только можно объяснить тот факт, что учреждения, над которыми общественное мнение давно уже произнесло свой приговор, часто долго еще влачат снос существование: они обязаны этим не своей исторической устойчивости, а силе сопротивления отстаивающих их интересов. (...)

Таким образом, право в своем историческом движении являет перед нами картину искания усилий, борьбы—словом, тяжелого напряжения. Человеческому уму, бессознательно работающему над образованием языка, не приходится при этом преодолевать каких-либо враждебных противодействий; у искусства не бывает никакого другого врага, кроме его собственного прошлого, представляемого господствующим вкусом. ТІраво же как целевое понятие, будучи поставлено среди хаотического движения человеческих желаний, стремлений, интересов, постоянно должно ощупью отыскивать надлежащий путь, а отыскав его, уничтожать преграждающие его препятствия. Нет сомнения, что и развитие права точно так же отличается закономерностью, единством, как и развитие искусства и языка; тем не менее оно весьма отличается от последнего по способу и форме своего проявления, так что в том смысле мы должны решительно отвергнуть выставленную Сави-ньи и так быстро получившую всеобщее признание параллель между правом, с одной стороны, языком и искусством—с другой. Ложная, но безопасная как теоретическое воззрение, в качестве политического принципа параллель эта заключает в себе одно из самых роковых заблуждений, какие только можно представить: в области, где человек должен действовать, притом действовать с полным, ясным сознанием цели и с приложением всех своих сил, она успокаивает его тем, что все здесь делается само собою, что самое лучшее для него сложить руки и с полным доверием ожидать того, что мало-помалу будет произведено на свет народным правовым убеждением, этим якобы первоисточником права. (...)

(...) Именно то обстоятельство, что право не достается народам без труда, что им приходится за него бороться и спорить, сражаться и проливать кровь, —это именно обстоятельство завязывает между ними и их правом такую же тесную связь, какая образуется между матерью и рождающимся ребенком благодаря тому, что первая рискует при этом жизнью. Без труда приобретенное право стоит на одной доске с детьми, которых приносит аист: что принесет аист, то может вновь унести лиса или коршун. Но мать, родившая ребенка, не позволит его похитить: точно так же и народ не расстанется с правами и учреждениями, которые он должен был добывать кровавым трудом. Можно смело утверждать, что энергия любви, с какой народ держится своего права и отстаивает его, находится в зависимости от величины тех усилий и напряжения, каких оно стоило. Не простая привычка, а жертва создает наиболее прочную из связей между народом и его правом, и если Бог благоволит к какому народу, Он не дарит ему нужных ля него условий и не облегчает ему работы их достижения, а делает ее более трудной. В этом смысле я, не колеблясь говорю: борьба, которой требует право для своего рождения, есть не проклятие, но благословение. Обращаюсь к борьбе за субъективное или конкретное право. Она возникает в том случае, если последнее подвергается нарушению или встречает себе препятствие. Так как против этой опасности не гарантировано никакое право, ни индивидуальное, ни народное, — обладатель права, заинтересованный в его сохранении, всегда наталкивается на кого-либо другого, заинтересованного в его попрании, —то отсюда происходит, что борьба эта постоянно возобновляется во всех сферах права: в низменностях частного права, как и на высотах права государственного и международного. Война, как и международная форма защиты нарушенного права, восстание, возмущение, революция, как форма народного сопротивления актам насилия, нарушениям конституции со стороны государственной власти, самовольное осуществление частного права в форме так называемого закона Линча, в форме средневекового кулачного и боевого права, последним остатком которого является в настоящее время дуэль, самозащита в форме вынужденной обороны, наконец, правильный способ утверждения права путем гражданского процесса — все это, несмотря на всю разницу в объектах спора и в риске, в характере и в размерах борьбы, не более как формы и сцены одной и той же борьбы за право. Если я из всех этих форм беру наиболее трезвую — законную борьбу за частное право в форме процесса, то это не потому, чтобы она была мне наиболее близка как юристу, но потому, что при ней истинное положение дела легче всего ускользает от понимания, притом в такой же ере со стороны представителей юридической науки, как и со стороны чуждых ей лиц. Во всех остальных случаях оно выступает открыто и вполне ясно. Даже самый тупоумный человек понимает, что в них дело идет о благах, оправдывающих всякие жертвы, и никому не придет здесь в голову вопрос: зачем бороться, почему лучше не уступить? При взятой же нами частноправовой борьбе оказывается совершенно иное. Относительная незначительность интересов, из которых она ведется, - обыкновенно вопрос о «моем» и «твоем», неизбежная проза, присущая этого рода вопросам, ограничивают ее, по-видимому, исключительно областью трезвых расчетов и житейских соображений, а ее формы, ее механический характер, исключающий всякое свободное, энергическое проявление личности, едва ли может ослабить производимое ею неблагоприятное впечатление. Во всяком случае, было и для нее время, когда она не затрагивала самую личность и когда именно благодаря этому ясно выступило истинное значение борьбы. В то время, когда еще меч решал спор о «моем» и твоем», когда средневековый рыцарь посылал своему противнику объявление войны, тогда и незаинтересованные лица невольно чувствовали, что при этой борьбе дело идет не просто о ценности вещи, о предотвращении какой-нибудь денежной потери, но что в вещи этой ставит на карту и защищает себя самое, свое право, свою честь личность.

Нам нет, однако, нужды обращаться к давно исчезнувшим условиям, чтобы выяснить на них значение того, что, несмотря на изменившиеся формы, по своей сущности все остается совершенно таким же, как и тогда. То же самое даст нам взгляд на явления теперешней жизни и психологическое самонаблюдение.

При всяком нарушении права перед субъектом последнего возникает вопрос, должен ли он отстаивать это право, оказать противнику сопротивление, следовательно, бороться или же, примирившись с претерпленной несправедливостью, тем самым избежать борьбы: то или другое решение ему непременно надо принять. Каково бы решение это ни оказалось, в обоих случаях оно связано с жертвой: в одном право приносится в жертву миру, в другом—мир праву. Таким образом, вопрос сводится, по-видимому, к следующему: какая жертва будет сноснее при данных индивидуальных особенностях случая и личности. Богатый ради мира откажется от незначительной для него спорной суммы, бедный, для которого эта сумма сравнительно более значительна, ради нее откажется от мира. В таком случае вопрос о борьбе за право принял бы вид простой арифметической задачи, при которой надо взвесить представляющиеся с обеих сторон выгоды и невыгоды, чтобы принять решение сообразно их взаимному отношению.

Всякому известно, что в действительности дело обстоит совершенно иначе. Мы ежедневно можем видеть процессы, при которых ценность объекта спора нисколько не соответствует имеющейся в виду затрате труда, волнений, денег. Ни один человек, уронивший в воду рубль, не истратит двух, чтобы достать его оттуда: для него вопрос о том, чем можно здесь поступиться, есть просто арифметическая задача. По чему же не прибегает он к такому арифметическому расчету и при представляющемся ему процессе? Неосновательным было бы утверждение, будто он рассчитывает выиграть этот процесс и надеется, что его издержки падут на противника. Юрист знает, то даже несомненная перспектива дорого заплатить за победу во многих случаях не удерживает от процесса. Как часто адвокату, указывающему на сомнительность дела и отговаривающему начать процесс, приходится слышать такой ответ: «Я твердо решился на ведение процесса, сколько бы мне это не стоило!» (...) Оставим пока в стороне спор двух частных лиц и поставим на их место два народа. Один противозаконно отнял у другого квадратную милю пустынной, ничего не стоящей земли, должен ли тот начать войну? (...)

(...) Но подобно тому, как народ борется не за квадратную милю, а за самого себя, за свою честь и независимость, точно так же и в процессах, где истец хлопочет о том, чтобы оградить себя от наглого попрания своего права, дело идет не о ничтожном спорном объекте, а об идеальной цели — об утверждении самой личности и ее правового чувства. Наряду с такой целью в глазах правомочного субъекта теряют всякий дальнейший смысл соображения о всяких жертвах и неприятностях, сопряженных с процессом: цель вознаграждает средство. (...)

Тем не менее, опыт все-таки показывает, что многие люди в подобном положении принимают как раз противоположное решение: мир для них дороже права, защита которого сопряжена с уси-лиями.(...)

Этому взгляду я противопоставил следующее положение: сопротивление наглому, затрагивающему самое личность беззаконию, т. е. нарушению права, носящему по своему приему характер его попрания, характер личного оскорбления, есть обязанность. Это—обязанность правомочного по отношению к. себе самому, потому что таково повеление нравственного самосохранения; это — обязанность по отношению к обществу, потому что таково необходимое условие для существования права.

Борьба за право есть обязанность правомочного по отношению к себе самому.

Защита собственного существования есть высший закон всего одушевленного мира; он проявляется у каждого создания в инстинкте самосохранения. Для человека дело идет не только физической жизни, но вместе с тем о его моральном существовании, а одним из условий последнего служит отстаивание права. (...)

До сих пор я старался доказать первое из двух выставленных выше положений: борьба за право есть обязанность правомочного перед самим собою. Теперь я обращаюсь ко второму положению: защита права есть обязанность перед обществом.

Чтобы обосновать это положение, я должен несколько ближе коснуться отношения между правом в объективном смысле и правом в смысле субъективном. В чем состоит это отношение? Мне кажется, я вполне верно передам ходячее воззрение, если скажу: оно состоит в том, что первое право предполагается вторым; конкретное право может быть лишь там, где имеются налицо условия, с которыми его существование связано в абстрактном правоположении. Этим, о господствующему учению, совершенно исчерпывается взаимное отношение, в каком находятся между собой то и другое право. Но это — совершенно одностороннее представление: оно подчеркивает исключительно зависимость конкретного права от абстрактного, упуская в то же время из виду, что подобное же отношение зависимости имело место и в противоположном направлении. Конкретное право не только воспринимает от абстрактного жизнь и силу, но и в свою очередь дает ему то же. Сущность права есть практическое осуществление. Правовая норма, никогда не получавшая себе такого осуществления или опять его утратившая, не может более претендовать на такое наименование: она стала испорченной пружиной в механизме права, которая не участвует в его работе и которую можно удалить без всякого изменения последней. (...)

(...) Право и справедливость проступают в стране не через то только, что судья неустанно готов выполнять свои обязанности и что полиция рассылает своих агентов, но каждый со своей стороны должен содействовать тому процветанию. Каждый призван и обязан подавлять гидру произвола и беззакония, где только она не осмеливается поднимать свою голову; каждый, пользующийся благодеяниями права, должен в свой черед также поддерживать по мере сил могущество и авторитет закона — словом, каждый есть прирожденный борец за право в интересах общества. (...) Так и в борьбе за право один может выступать на арену, побуждаемый трезвым интересом, другой — болью от претерпленного им беззакония, третий — чувством обязанности или идеей права как таковой: все они протягивают друг другу руку для общего дела, для борьбы с произволом.

Здесь мы достигли идеальной вершины борьбы за право. Восходя от низменного мотива материального расчета, мы поднялись до точки зрения морального самосохранения личности и наконец пришли к участию отдельного индивидуума в работе над осуществлением правовой идеи в интересах общества. (...)

(...) Без борьбы нет права, как без труда нет собственности. Наряду с положением: «В поте лица твоего будешь ты есть хлеб свой» стоит одинаково верное положение: «В борьбе обретешь ты право свое».

Цель в праве (1877) [168]