Начало жизни 3 страница

беседующих и успокаивает его в сторонке. Она не навязывает свое желание ребенку и прерывает свое дело

(беседу с людьми), не выказывая и тени осуждения и недовольства поведением ребенка и тем, что ее

оторвали от беседы. Мать екуана редко замечает то, что чадо обслюнявило ее одежду. Если же она и

вытирает ему рот тыльной стороной ладони, то это делается как бы по ходу дела, не уделяя повышенного

внимания, то есть так, как если бы она ухаживала за собой. Если ребенок мочится или опорожняется, она и

ее подруги могут рассмеяться. Она быстро отставит ребенка от себя и будет держать до тех пор, пока он не

закончит. Для нее это вроде игры, проверка своей реакции, но если произошло непоправимое и дитя сделало

свои дела прямо на нее, то мать и женщины вокруг будут смеяться еще громче. Волноваться нечего: влага с

легкостью просачивается сквозь грунтовый пол, а экскременты незамедлительно убираются листьями.

Рвота или отрыжка части содержимого желудка, нормальное явление для наших детей, происходит

настолько редко, что на моей памяти это было лишь однажды и то у ребенка с высокой температурой.

Неужели наши специалисты верят, что природа не позаботилась о том, чтобы человеческий

детеныш не страдал от несварения всякий раз, как он попил молока своей матери? Они предлагают

похлопать по спине лежащего на плече ребенка якобы для того, чтобы помочь ему отрыгнуть воздух,

проглоченный во время кормления. Часто ребенка рвет именно в процессе похлопывания. Неудивительно,

что от таких стрессов наши дети постоянно болеют. Напряженное тело, выгнутая спина, ходящие ходуном

ноги и руки, вскрикивания — верные признаки постоянного, глубоко укоренившегося дискомфорта. Детям

екуана особые процедуры после кормления требуются не более чем детенышам животных. Отчасти это

можно объяснить тем, что екуана кормят своих детей днем и ночью гораздо чаще, чем цивилизованные

родители. Но скорее всего ответ кроется в постоянно напряженной среде, в которой находится наш ребенок,

так как даже когда малышей екуана оставляют днем на попечение старших детей и у первых нет

возможности прикладываться к груди матери по своему желанию, все равно они никогда не страдают

коликами.

Позже приходит время приучать малыша следить за домашним порядком, и его непременно

выставят за дверь, если он пописал или покакал в хижине. Но к тому времени ребенок уже настолько

привык к ощущению своей правильности и к тому, что таковым его считают соплеменники, что вся его

общественная жизнь естественным образом протекает в гармонии с жизнью его племени. Если же действия

малыша встречаются неодобрением, то он знает, что взрослые недовольны лишь его отдельным поступком,

а не им самим в целом, поэтому малыш склонен подчиняться требованиям. У него нет причины защищаться

от взрослых, его верных и мудрых друзей, или даже иметь свое, отличное от взрослых, мнение.

Вот так живут люди, которые следуют своей природе коллективных животных. Мы же, как это ни

удивительно, совершенно забыли правильный образ жизни.

Через что проходит ребенок вне континуума, ребенок из нашего западного общества?

Западный малыш ничем не отличается от своего дикого собрата: те же руки, ноги, голова. Несмотря

на то, что в последние тысячелетия мы пошли другим путем, миллионы лет эволюции, в результате чего

появился современный человек, являются общими как для индейцев екуана, так и для нас. Несколько тысяч

лет, за которые уход от континуума привел к возникновению цивилизации, необыкновенно коротки по

сравнению с миллионами лет эволюции. За такой короткий период природа человека никак не могла сколь-

нибудь значимо измениться. Поэтому человеческие ожидания одинаковы как для малышей в рамках

континуума, не имеющих обделенных предков, так и для детей, чье рождение медикаментозным путем

преждевременно вызвал акушер, спешащий на встречу с друзьями в гольф-клубе.

Как мы уже уяснили, человеческие дети приспособлены к рождению никак не меньше, чем дети

других видов животных. В нас заложена способность легко перенести опыт рождения. Эта способность

возникла из повторяющегося опыта наших предков, которые со времен возвышения млекопитающих все до

одного рождались, а до этого — вылуплялись (к чему они были точно так же подготовлены опытом их

предков). События, которые постоянно повторяются, становятся ожидаемыми. Однако у человека не

выработан механизм приспособления к неожиданным событиям. Также существует опасность, что при

рождении ребенка неожиданные события не просто происходят, а заменяют ожидаемые события,

необходимые для правильного развития. В природе нет ничего лишнего. Основа эволюции — в

экономичной причинно-следственной связи всех элементов процесса развития.

Это означает, что если человек недополучил чего-то из ожидаемых событий и остался обделенным

необходимым опытом, он лишится какой-то части благополучия. Возможно, эта часть будет крохотной и

поэтому незаметной для нас, а может быть, она отсутствует у такого большого числа людей, что мы вовсе и

не подозреваем о нашей ущербности. Некоторые исследования доказали, что отсутствие в младенчестве

опыта ползания на четвереньках в дальнейшем оказывает негативное влияние на речь и развитие речевых

способностей. Кто знает, может быть, обнаружатся связи между тем, что ребенка мало держали на руках в

различных положениях и его ловкостью при ходьбе, что малыш не находился под дождем определенный

минимум времени и его плохой переносимостью перепадов температур или что ребенку не приходилось

наблюдать естественную смену дня и ночи и присутствием у него морской болезни. Что касается ловкости

при ходьбе, то исследователь мог бы попытаться выделить какие-либо события в жизни детей индейцев

племени могавк, отсутствующие у наших детей, которые объясняют, почему индейцы не подвержены

головокружению, а также почему разные люди в нашем обществе в разной степени подвержены ему. (У

индейцев екуана, санема и, пожалуй, у всех племен Южной Америки также нет головокружения, однако в

образе жизни племени могавк гораздо больше позаимствованного от нас, поэтому исследователю легче

выявить различия и найти среди них искомое объяснение.)

Если применить принцип непрерывности к травме рождения, происходящей при «цивилизованных»

родах, то основными ее причинами могут быть использование металлических инструментов, резиновых

перчаток, яркий свет, запахи антисептиков и анестетиков, громкие голоса или шум оборудования. Чтобы

избавить ребенка от травмы, нужно максимально приблизить опыт рождения к его ожиданиям,

сформировавшимся еще издревле. В одних здоровых и устойчивых культурах женщине принято рожать

самой, без всякой помощи, тогда как в других, не менее устойчивых культурах считается, что ей нужна

поддержка и помощь. Но в обоих случаях ребенок с самого момента своего появления на свет находится в

тесном контакте с телом матери. Ребенка сразу кладут на ее живот, она гладит его, успокаивает. Как только

новорожденный самостоятельно задышал, а пуповина полностью перестала пульсировать и была

безболезненно отрезана, ему тут же, без всяких задержек на взвешивание, омовение, осмотр и прочее, дают

грудь матери. Именно в эти минуты, когда роды позади, а мать и дитя впервые встретились как два

независимых человека, должен произойти импринтинг (запечатлевание в психике ребенка первого

увиденного предмета). Известно, что у многих животных мать запечатлевается в подсознании детеныша

сразу после рождения. Например, только что вылупившиеся гусята запечатлевают в качестве своей матери

первый попавшийся им на глаза движущийся предмет; и даже если это механическая заводная игрушка, они

будут следовать за ней повсюду. Таков их механизм адаптации. Жизнь этих птенцов зависит от

запечатлевания своей матери, так как без нее малыши беспомощны, а гусыня никак не может следовать за

всеми своими отпрысками. У людей же в отличие от других животных необходимо, чтобы мать запечатлела

своего ребенка, ведь человеческий детеныш чересчур слаб и беспомощен, чтобы следовать за кем-либо, и

единственный контакт, который он способен поддерживать со своей матерью, это крик, в случае если его

ожидания не удовлетворены.

Этот важнейший механизм импринтинга настолько мощен и так глубоко укоренился в природе

женщины, что главенствует над всеми остальными ее импульсами и соображениями. Какой бы уставшей и

голодной ни была мать, какие бы другие проблемы ее ни занимали, она неизменно сначала накормит и

приласкает неказистого человечка, которого она видит впервые. Если бы это было не так, человек бы не

прошел через все эти сотни тысяч поколений. Импринтинг, неотъемлемая часть гормонально

обусловленных событий родов, должен произойти сразу же после рождения, иначе будет слишком поздно;

доисторическая мать не могла позволить себе даже на несколько минут оставаться равнодушной к своему

новорожденному ребенку, ибо столь сильному импульсу следуют незамедлительно. Наличие импринтинга в

цепи событий — необходимое условие нормального развития отношений между матерью и ребенком.

Что же происходит, если процессу импринтинга помешали и ребенка забрали у матери именно в тот

момент, когда она была готова приласкать дитя, дать ему грудь, взять на руки, прижать к своему сердцу,

или если в мать накачали столько обезболивающих, что она уже не способна полностью ощущать

установление связи со своим ребенком? В этом случае потребность в запечатлевании младенца переходит в

ощущение горя и утраты. Во время бесчисленных предыдущих рождений единственным случаем, когда

матери было некого приласкать после родов, был случай рождения мертвого ребенка. Реакция на это была

одна — скорбь. Когда время упущено, а потребность осталась неудовлетворенной, то в рамках континуума

предполагается, что ребенок умер и необходимость в запечатлевании уже отпала.

В роддомах врачи отдают ребенка матери не сразу, а через несколько минут или даже часов, когда

она уже в состоянии траура и скорби. В результате женщина часто чувствует вину за то, что не смогла

«стать хорошей матерью», полюбить свое дитя, а также страдает от пресловутой послеродовой депрессии,

классической трагедии западного общества, тогда как природа готовила ее к самому глубокому и

волнующему событию в жизни — рождению ребенка.

Даже волчица, живущая по своему континууму, на этой стадии стала бы лучшей матерью

человеческому детенышу, так как была бы осязаемой, реальной. А биологическая мать, лежащая на кровати

в изоляции от ребенка, могла бы с тем же успехом находиться на Луне.

Но детишкам, родившимся в наших роддомах, ожидать ласки от волчицы не приходится.

Новорожденного ребенка, снедаемого древним желанием прикосновения к гладкой, излучающей тепло,

живой плоти, заворачивают в сухую безжизненную материю. Его кладут в ящик, служащий кроваткой, и

оставляют одного, задыхающегося в слезах и рыданиях, в совершенно неподвижном заточении (впервые за

время своего беззаботного существования в чреве матери и за миллионы лет эволюции его тело испытывает

эту пугающую неподвижность). Все, что он слышит, — вопли других жертв этой невыразимой пытки. Звуки

для него ничего не значат. Малыш плачет и плачет; его легкие полыхают обжигающим воздухом, а сердце

распирает отчаяние. Но никто не приходит. Не теряя веры в «правильность» своей жизни, как и заложено в

него природой, он делает единственное, что у него пока получается, — продолжает плакать. Проходит целая

вечность, и ребенок забывается сном.

Вдруг он просыпается в этой безумной и пугающей гробовой тишине и неподвижности,

вскрикивает. С ног до головы его тело охватывает огонь жажды, желания и невыносимого нетерпения.

Хватая ртом воздух для дыхания, дитя кричит и надрывается; пронзительный звук его воплей наполняет

голову пульсирующей лавиной. Он кричит до хрипов в горле, до боли в груди. Наконец боль становится

невыносимой, и вопли постепенно слабеют, затихают. Ребенок слушает. Открывает ладони, сжимает

кулаки. Поворачивает голову в одну сторону, в другую. Ничего не помогает. Это просто невыносимо. Он

снова взрывается рыданиями, но натруженное горло снова дает о себе знать болью и хрипами, и вскоре

ребенок затихает. Он напрягает свое измученное желанием тело и находит в этом какое-то облегчение.

Тогда он машет руками и ногами. Останавливается. Это существо не способно думать, не умеет надеяться,

но уже умеет страдать. Прислушивается. Затем снова засыпает.

Проснувшись, малыш мочится в пеленку, что хоть как-то отвлекает от мучения. Но удовольствие от

процесса и приятное струящееся ощущение теплоты, влажности в районе нижней части тела вскоре

исчезают. Теплота становится неподвижной и постепенно сменяется пробирающим холодом. Он машет

ногами. Напрягает тело. Всхлипывает. Охваченный отчаянием, желанием, безжизненной неподвижностью,

мокрый и неустроенный, ребенок плачет в своем убогом одиночестве, пока не забывается в одиноком сне.

Вдруг, что за чудо, его подняли! Желания и ожидания маленького существа, похоже, начали

находить свое удовлетворение. Мокрую пеленку убрали. Какое облегчение! Живые, теплые руки

прикоснулись к его коже. Подняли ноги и обернули их новой сухой, безжизненной тканью. Вот и все.

Прошел лишь миг, и ему кажется, что не было вовсе и этих теплых рук, и мокрой пеленки. Нет осознанной

памяти — нет и надежды, даже искры. И снова невыносимая пустота, безвременье, неподвижность, тишина

и желание, жажда. Континуум ребенка пускает в ход крайние меры, но все они предназначены для

заполнения пустот в потоке правильного обращения или для сигнала о помощи к тому, кто хочет и может ее

оказать. У континуума нет способности разрешения таких экстремальных ситуаций. Это находится за

пределами его широких возможностей. Новорожденный, проживший от силы несколько часов, уже вышел

за пределы спасительных сил могучего континуума и находится в полной растерянности. Его пребывание в

чреве матери стало первым и последним периодом его жизни, который можно было бы назвать состоянием

непрерывного благополучия. Природа же заложила в человеке ожидание, что в таком состоянии он

проведет всю свою жизнь. Однако это могло произойти лишь при том условии, что мать правильно

обращается со своим ребенком и вступает с ним во взаимодополняющие и взаимообогащающие отношения.

Кто-то пришел и поднял его в воздух. Здорово! Его снова вернули к жизни. Конечно, на вкус

малыша, держат его чересчур осторожно, но зато есть движение. Наконец он чувствует себя в своей

тарелке. Всех мучений, которые ему пришлось испытать, как будто не было и в помине. Теперь он уже на

руках, правда, кожа его все еще жаждет прикосновений живого тела, а не ткани, но лицо и руки ребенка

свидетельствуют об удовлетворении. Приятное впечатление о жизни, свойственное континууму,

практически восстановлено. Дитя наслаждается вкусом и гладкостью материнской груди, пьет жадными

губами теплое молоко, слышит знакомое сердцебиение, напоминающее ему о безоблачном существовании в

матке, воспринимает своим пока затуманенным взором движение и жизнь. Здесь же звуки материнского

голоса. Все хорошо и правильно, кроме, пожалуй, одежды и запаха (мать пользуется туалетной водой). Он

довольно сосет грудь, а когда насыщается, то впадает в дремоту.

Пробуждается он снова в аду. Ни сладкие воспоминания, ни надежда, ни мысли не могут принести

успокоение и напоминание о встрече со своей мамой. Проходят часы, дни, ночи. Он плачет, а когда устает,

засыпает. Просыпается и мочится в пеленки. Теперь это уже не доставляет ему никакого удовольствия. Не

успевает малыш почувствовать облегчение от опустошения своих внутренностей, как на смену ему спешит

обжигающая боль от соприкосновения уже раздраженной кожи с горячей, кислой мочой. Он вскрикивает.

Его изможденные легкие должны кричать, чтобы заглушить эту боль, яростную и жгучую. Он вопит, пока

плач и боль не утомят его и не придет сон.

Это обычное явление в больницах, и загруженные медсестры меняют пеленки всем детям

одновременно по расписанию. Их не волнует, сухая ли пеленка, мокрая или уже обмоченная неоднократно.

В результате ребенка с сильным раздражением и пролежнями отправляют домой, где их будет лечить тот, у

кого есть на это время.

К тому времени, когда младенец оказывается в доме своей матери (безусловно, это никак не его

дом), он уже сведущ в этой жизни. На уровне подсознания первый жизненный опыт будет накладывать

отпечаток на все последующие впечатления этого человека. Поэтому для него жизнь будет казаться очень

одинокой, черствой и нечувствительной к его сигналам, полной боли и страдания.

Но человечек не сдался. Его жизненные силы — отныне и пока он жив — будут пытаться

восстановить баланс.

Дом для ребенка мало чем отличается от палаты роддома, за исключением того, что раздражение и

сыпь на попке регулярно смазывают кремом. Часы бодрствования ребенка проходят в зевоте, жажде и

нескончаемом ожидании того, что «правильные» события наконец заменят тишину и пустоту. Иногда, лишь

на несколько минут в день, его непреодолимое желание прикосновения, жажда рук и движения утоляются.

Его мать — одна из тех женщин, что после долгих раздумий решила кормить ребенка грудью. Она любит

его со всей неведомой ранее нежностью. Сначала ей бывает тяжело класть ребенка после кормления

обратно в кровать, и особенно потому, что он так отчаянно кричит. Но она убеждена, что это делать

необходимо, так как ее мать объяснила (а уж она-то знает), что если поддаться ребенку сейчас, то потом он

вырастет испорченным и избалованным. Она же хочет делать все правильно; в какой-то миг к ней приходит

ощущение, что это маленькое существо на руках ей важнее и дороже всего на свете.

Она вздыхает и кладет ребенка в кроватку, украшенную желтыми утятами и вписывающуюся в

дизайн всей детской комнаты. Она приложила немало стараний, чтобы украсить ее мягкими легкими

шторами, ковром в виде огромной панды, обставить мебелью: белым шкафом, ванночкой и пеленальным

столиком со всякими присыпками, маслами, мылом, шампунем, расческой, которые сделаны в особой

детской цветовой гамме. На стене висят картинки детенышей разных животных, одетых по-человечески.

Ящики шкафа заполнены крошечными кофточками, пижамками, ботиночками, шапочками, рукавичками и

пеленками. На шкафу плюшевый мохнатый ягненок неестественно стоит на задних лапах рядом с вазой с

цветами: их лишили корней в угоду матери ребенка, которая «любит» цветы.

Женщина расправляет рубашечку на ребенке и укрывает его вышитой простыней и одеяльцем с его

инициалами. Она с удовольствием отмечает все эти мелочи. Еще бы, она не поскупилась для того, чтобы

превратить эту комнату в идеальную детскую, хотя ее молодая семья пока не может позволить себе

обставить мебелью остальные комнаты. Мать склоняется поцеловать гладкую, как шелк, щечку ребенка и

покидает комнату. Тело младенца сотрясает первый душераздирающий крик.

Она тихонько прикрывает дверь. Да, она объявила ему войну. Ее воля должна победить. За дверью

раздаются звуки, похожие на крики человека под пыткой. Ее континуум говорит ей, что ребенку плохо.

Если природа дает понять, что кого-то пытают, то так оно и есть. Истошные вопли ребенка — не

преувеличение, они отражают его внутреннее состояние.

Мать колеблется, ее сердце разрывается на части, но она не поддается порыву и уходит. Его ведь

только что покормили и сменили пеленку. Она уверена, что на самом деле он ни в чем не нуждается, а

поэтому пусть плачет, пока не устанет.

Ребенок просыпается и снова плачет. Его мать приоткрывает дверь, заглядывает в комнату, чтобы

убедиться, что он на месте. Затем тихонько, словно боясь разбудить в нем ложную надежду на внимание,

она снова прикрывает дверь и торопится на кухню, где она работает. Кухонную дверь она оставляет

открытой на тот случай, если «с ребенком что-нибудь случится».

Плач малыша постепенно перешел в дрожащие стенания. Так как на плач не следует никакой

реакции (хотя ребенок ожидает, что помощь должна была давным-давно подоспеть), желание что-то

просить и сигнализировать о своих потребностях уже ослабло и затерялось в пустыне равнодушия. Он

оглядывает пространство вокруг. За поручнями кроватки есть стена. Свет приглушен. Но он не может

перевернуться. И видит лишь неподвижные поручни и стену. Слышны бессмысленные звуки где-то в

отдаленном мире. Но рядом с ним нет звуков, тишина. Он смотрит на стену, пока его глаза не смыкаются.

Открыв их снова, он обнаруживает, что поручни и стена все на том же месте, но свет стал еще более

приглушенным.

Вечное разглядывание поручней и стены перемежается вечным разглядыванием поручней и

потолка. Там далеко, с другой стороны, есть какие-то неподвижные формы, они всегда там.

Но иногда, бывает, происходит движение. Что-то закрывает его уши, свет приглушен, огромные

кучи тканей навалены поверх его тела. Тогда он может видеть белый пластиковый угол внутри коляски и

иногда, если его положат на спину, небо, внутреннюю часть крыши коляски и время от времени высотные

дома, проплывающие мимо него на расстоянии. Там высоко колышутся кроны деревьев, которым также нет

до него дела, иногда люди смотрят на него и разговаривают, в основном между собой и изредка с ним.

Они частенько трясут перед лицом ребенка гремящим предметом, и близость этого движения и

звука создает впечатление, что жизнь совсем рядом. Он протягивает руки и ударяет по погремушке, ожидая,

что вот-вот почувствует «правильность» своего существования. Дотягиваясь до погремушки, дитя хватает

ее и тащит в рот. Нет, совсем не то. Он взмахивает рукой, и погремушка летит прочь. Но тут же человек

возвращает игрушку ему в руки. Со временем ребенок понимает, что вслед за тем, как бросишь вещь,

появляется человек. Ему хочется, чтобы эта спасительная фигура появлялась вновь и вновь, поэтому он

бросает погремушку или любой другой предмет до тех пор, пока трюк с появлением человека работает.

Когда погремушка перестала возвращаться в его руки, осталось лишь пустое небо и внутренняя часть

крыши коляски.

Но часто его награждают частицами жизни, когда он начинает плакать в коляске. Мать сразу

начинает покачивать коляску, поняв, что это вроде успокаивает малыша. Его невыносимое желание

движения, опыта, который получали его предки в первые месяцы жизни, сводится лишь к потряхиванию

коляски, дающему пусть убогий, но все же какой-то опыт и ощущения. Голоса неподалеку никак не

относятся к нему самому, а поэтому не имеют никакой ценности с точки зрения удовлетворения его

ожиданий. Но все же эти голоса нечто большее, чем безмолвие детской. Объем получаемого ребенком

опыта, необходимого для развития, практически равен нулю, а его основные ощущения — жажда и желание

(чего-либо).

Его мать регулярно взвешивает ребенка, с удовлетворением отмечая его успехи.

Единственный приемлемый для ребенка опыт — это отпущенные ему несколько минут в день на

руках у матери да крупицы ощущений, которые не полностью бесполезны и добавляются к квотам,

необходимым для его развития. Когда ребенок вдруг оказывается на коленях своей матери, он кричит от

возбуждения и радости, что с ним что-то происходит, но он в то же время в безопасности. Ему также

нравятся давящее ощущение падения и неожиданные подъемы в движущемся лифте. Ребенок блаженно

лежит на коленях у матери, внимательно слушает ворчание автомобиля и вбирает в себя массу ощущений,

когда машина трогается с места или тормозит. Он слышит лай собак и другие неожиданные звуки.

Некоторые из них ребенок может воспринимать и в коляске, другие же, если он не сидит на руках у

взрослого, пугают малыша.

Предметы, которые взрослые помещают в пределы его досягаемости, предназначены для

приблизительной подмены недополученных впечатлений и опыта. Все знают, что игрушки служат для

успокоения маленького горемыки. Но почему-то никто не задумывается, из-за чего же он так неутешно

плачет.

Пальму первенства здесь держит плюшевый мишка или подобная мягкая игрушка, с которой можно

«спать в обнимку» ночью. Другими словами, мишка нужен для того, чтобы обеспечить ребенку постоянное

присутствие близкого существа. Постепенно формирующуюся крепкую привязанность к игрушке взрослые

склонны рассматривать скорее как наивную детскую причуду, а не признак обделенности вниманием

ребенка, который вынужден липнуть к неодушевленному куску материи, заменяющему ему верного и

постоянного друга. Укачивание в коляске и кроватке — тоже лишь суррогат нужного ребенку движения. Но

оно настолько убогое и однообразное по сравнению с тем, которое испытывает ребенок на руках, что вряд

ли приносит облегчение изголодавшемуся по движению одинокому и заброшенному существу. Мало того,

что такое движение — лишь жалкое подобие настоящего ощущения жизни, оно еще и происходит совсем

редко. На коляску и кроватку также вешают гремящие, бряцающие и звякающие при прикосновении

игрушки. Обычно они окрашены в яркие, броские цвета, надеты на веревочку, чтобы было на что

посмотреть, кроме стены и потолка. И действительно, они привлекают внимание ребенка. Но меняют их

очень редко, если вообще меняют, поэтому эти игрушки ничего не дают малышу с точки зрения

разнообразия зрительных форм и звуков.

Но, несмотря на то, что игрушек совсем немного, их покачивание, бряцание, треск, звон и яркий

цвет не пропадают даром. Как только ребенок получает пусть даже ничтожную крупицу опыта,

предусмотренного континуумом, какая-то часть ожиданий в этом опыте все же удовлетворяется. Ребенок

накапливает эти нужные ему для развития впечатления, даже если приходится собирать их по крупице, если

они бедны и односторонни (их не сравнить с впечатлениями, которые получает ребенок континуума на

руках: зрительные формы, звуки, движения, запахи и вкусы — весь этот опыт малыш континуума получает

в той же последовательности, что и его предки), если некоторые впечатления повторяются слишком часто, а

некоторые полностью отсутствуют. Непрерывность нашего опыта во времени (смена одних ощущений

другими, а также связь между схожими ощущениями, испытанными нами в разное время) создает у нас

впечатление, что все происходит последовательно и закономерно. Между тем каждое наше впечатление

независимо от других впечатлений необходимо для развития какого-либо аспекта личности. Без

необходимых ему впечатлений человек не может правильно развиваться; когда же требуемый опыт

накоплен, становится возможным дальнейшее развитие. Действия, казалось бы, связанные как причина и

следствие могут проистекать из независимых стремлений получить требуемый опыт.

Наиболее отчетливо это можно проследить на примере животных, у которых также есть насущные

потребности в определенном поведении, тем более животные не скрывают свои действия за всякими

логическими объяснениями.

Из своей первой экспедиции я привезла обезьянку капуцина. Кормила я ее бананами, очищенными

от кожуры и поданными ей в тарелке. Обезьянка наедалась вдоволь, а оставшиеся фрукты с отсутствующим

видом заворачивала в бумажную салфетку, поглядывая вокруг, как будто не осознавая, что делают ее руки.

Затем, словно праздный гуляка, она начинала неторопливо прохаживаться и «вдруг» обнаруживала

загадочный сверток. Со все нарастающим нетерпением и возбуждением она сдирала бумажную обертку, и о

чудо — недоеденный банан! Вот это да! На этом пантомима обычно заканчивалась. Обезьянка была сыта и

не могла заставить себя наброситься на добычу. Тогда она снова заворачивала огрызок банана в клочки

салфетки и повторяла свое шоу. Я убедилась, что ее потребность поискать и очистить что-нибудь

съедобное, типа фрукта в кожуре или ореха в скорлупе, и потребность в утолении голода — совершенно

разные и независимые импульсы. С добрыми намерениями я устранила из ее жизни охоту и очистку пищи,

которые природа заложила в ее предках и которые удовлетворили бы ее ожидания в опыте. Мне казалось,

что я избавляла ее от лишних хлопот. Но тогда я еще не знала, что такое континуум. Сначала обезьяна

утоляла свою наиболее насущную потребность в пище и съедала фрукты. Затем на очереди встала