Глава VI Социально-правовые аспекты толерантности в эпоху глобализации

Итогом изучения трансформаций, произошедших с западным обществом во второй половине XX в., явилось выделение сменяющих друг друга типов социальной организации: аграрного, индустриального, постиндустриального; анализ постиндустриального общества как системы, обладающей сложной морфологией и структурой; определение критериев этого общества, важнейшим из которых является информация как производственный ресурс и наукоемкий характер базовых технологий. Обозначением масштабности социально-экономических изменений, охватывающих цивилизацию в целом, является теория глобализации, которая постулирует, что в настоящее время получает наибольшее признание и распространение либеральная модель экономического и социального устройства. Суть процесса глобализации состоит в резком расширении и усложнении взаимосвязей и взаимозависимостей как людей, так и государств, что выражается в процессах формирования планетарного информационного пространства, мирового рынка капиталов, товаров и рабочей силы, в интернационализации проблем техногенного воздействия на природную среду, межэтнических и межконфессиональных конфликтов и безопасности³⁸³. В настоящее время большинство исследователей процессов глобализации сходятся в том, что критерием успешности социальных трансформаций должна стать способность общества и государства обеспечить максимальную реализацию личностного потенциала граждан. Возможность такого полноценного развития личности и социального прогресса в условиях широкого распространения западной политико-правовой модели на остальные регионы планеты представляется спорной.

Необходимость перехода в условиях глобализации современного мира к новому типу социальных отношений, основанных на принципах плюрализма и толерантности, становится очевидной при анализе кризисного состояния существующей системы международных отношений, построенной на принципах господства и подчинения.

Дефицит толерантности в современном российском обществе является одним из факторов, препятствующих его выходу из системного кризиса.

Широкое распространение толерантности в обществе немыслимо без появления критической массы человеческого материала, способного к положительной адаптации в современном сложном и многообразном социуме.

Отсюда вытекает постановка следующих проблем исследования: 1) выяснение влияния глобализации современного мира на формирование толерантных международных отношений и изменение позиций России в глобализируемом мире; 2) исследование культурных и социальных предпосылок толерантности в российском обществе; 3) анализ условий, необходимых для формирования культуры нового поколения россиян, которые будут жить в условиях глобализации человеческого сообщества.

Последняя треть XX столетия представляет собой один из наиболее драматичных периодов мировой истории. На протяжении последних тридцати лет прокатились две волны кризисных потрясений, свидетельствующих о формировании нового мирового порядка, характеризующегося господством двух основных центров постиндустриальной цивилизации — США и ЕС¹.

Первая волна пришлась на 70-е годы, когда сами западные страны еще не были в полной мере постиндустриальными, вторая наблюдается сегодня, когда постиндустриальная составляющая в США и Европе, безусловно, определяет облик их хозяйственных систем. В первом случае формировавшийся постиндустриальный мир подвергся массированному давлению на двух направлениях: с одной стороны, резко возросшие цены на природные ресурсы привели к нарушению привычной структуры производства и вызвали серьезные дисбалансы на внутренних рынках развитых стран; с другой — экспансия новых индустриальных государств, использовавших преимущества, связанные в первую очередь с благоприятными условиями производства промышленных товаров (низкой ценой рабочей силы, наличием квалифицированных специалистов, доступными ценами на новые технологии и государственной поддержкой индустриализации), привела к серьезному падению конкурентоспособности продукции постиндустриальных стран на мировых рынках и вызвала приток капитала в государства капиталистической периферии.

Во втором случае постиндустриальные державы, восстановив статус своих наиболее динамичных и перспективных с инвестиционной точки зрения хозяйственных систем, фактически полностью контролирующих источники развития высокотехнологичного производства, вернули индустриальный мир на то место, которое он попытался покинуть на волне своего хозяйственного подъема 80-х гг. В 70-е гг. Западу был брошен вызов, потребовавший двух десятилетий непрекращающейся модернизации экономики постиндустриальных стран; в 90-е гг. последовал ответ, далеко не столь громкий, но гораздо более убедительный¹.

Генезис нового типа общества в развитых странах на рубеже XX–XXI вв., называемого сначала постиндустриальным (наиболее модный термин конца 60-х — начала 80-х), а затем информационным (с множеством разновидностей: общество профессионалов, знаний и т. п.), стал почти общепризнанным. Черты этой новой реальности хорошо известны и тиражируются в тысячах работ. Основные их характеристики: превращение производства know how, и особенно информационных технологий, в ключевой фактор прогресса (экономического процветания, геополитической власти и т. п.); вытеснение индустрии сферой услуг; изменение структуры производства, институциональной системы (в частности, новая природа фирм и систем управления), поселений; превращение профессионалов и центров их “производства” в ключевые параметры развития и т. п.²

Исследования этих новых реалий в массовом масштабе разворачиваются на Западе на протяжении последних 30-40 лет. В XX в. экономический строй стал общемировой реальностью, однако этот факт свидетельствует не о наступлении какого-то устойчивого состояния, а о начале новой трансформации, пути которой в очередной раз не будут едиными или универсальными. Достигая своего целостного состояния, прежний порядок подготавливает основы для собственного перерождения и упадка; представление о возникшем наконец стабильном и универсальном общественном порядке в масштабе исторического времени оказывается иллюзорным.

Переход от одной глобальной системы общественного устройства к другой сопровождается существенной социальной напряженностью. Сам факт ее нарастания в современных условиях уже не вызывает сомнения у исследователей, каких бы идеологических и методологических позиций они ни придерживались. В наиболее общем виде, с использованием своей оригинальной терминологии, эту мысль сформулировал И. Валлерстайн, отметивший, что “мы живем в эпоху перехода от существующей глобальной системы общественного устройства — капиталистической мировой экономики — к другой или другим глобальным системам. Мы не знаем, к добру это или нет, и не будем знать, пока новая эпоха не наступит, а произойти это может лет через пятьдесят. Нет сомнения, однако, что переходный период будет исключительно трудным для тех, кто живет в это время. Это будет период обострения конфликтов и усиления беспорядков, сопровождающихся, по мнению многих, крушением нравственных ценностей”¹.

Соглашаясь с ним в целом, многие исследователи отмечают, что хотя переход от экономического к постэкономическому типу общества и вызывает весьма разнообразные формы социального противостояния как в рамках отдельных развитых наций, так и в мировом масштабе, все они порождены либо непосредственным (как в первом случае), либо опосредованным (как во втором) возвышением интеллектуального класса, иными словами — той группы людей, которая в своем субъективном развитии вышла за пределы экономической мотивации и исповедует нематериалистическую систему ценностей.

Именно с возникновением этого класса как значимой социальной силы началась масштабная экспансия постиндустриального мира в направлении менее развитых регионов планеты, экспансия не столько политическая, сколько технологическая, экономическая, социальная и культурная. Создав уникальные технологии производства материальных благ, услуг и информации, постиндустриальный мир важнейшей своей потребностью стал признавать сохранение некоего status quo, которому угрожает нарастающая социальная и политическая дезорганизация. Высший класс постиндустриальных обществ озабочен сохранением социальной стабильности, которая позволяла бы ему наращивать собственные достижения; в той же мере развитые страны заинтересованы в стабильности мирового порядка, создающей условия для упрочения и расширения хозяйственной системы, основанной на использовании информации и знаний.

Главным фактором выхода их создавшегося положения может быть лишь сам человек, оживление потенциала человечности, о чем руководитель Римского клуба А. Печчеи пишет: “Исключительную важность приобретают присущие всем людям планеты внутренние человеческие качества, их выявление и развитие у людей любых уголков мира. Ведь в сущности именно эти качества являются самым важным ресурсом человечества”². Напротив, теоретики глобализации считают залогом социального прогресса возможно более широкое распространение западной модели на остальные регионы планеты. Это представление приобрело настолько важное значение в рамках теории глобализации, что само ее развитие подразделяется на несколько этапов, в значительной мере воспроизводящих периоды укоренения данных представлений¹.

Каким же образом складывается взаимодействие личности и общества в эпоху глобализации? Ответ на этот вопрос предполагает, во-первых, анализ целого ряда механизмов этого взаимодействия — особенностей межличностных взаимодействий в эпоху всеобщей информатизации, современных методов управления социальными процессами, формирования новой социальной среды, во-вторых, изучение формирующихся под натиском глобализации новых и трансформирующихся характеристик личности, системы ее идеалов и ценностей.

Обязательным условием перехода к новому обществу является выработка новых мировоззренческих подходов, системы идеалов и ценностей личности. В постиндустриальном обществе эволюция ценностных ориентиров проявляется тем, что на первый план выходят идеалы демократии, терпимости, семейной жизни, бережного отношения к природе, доминирующими становятся такие ценности, как образование, здоровье, “доверие”. В то же время попытки Запада навязать остальному мировому сообществу свои ценности по многим причинам неприемлемы для него, при этом в первую очередь критике подвергается катастрофическое упрощение духовной структуры человека, обесценивание в его сознании интеллектуальных, эстетических, этических ценностей.

Последние десятилетия XX в. оказались “неклассическими” не только в научно-познавательном отношении, но и в непосредственно практическом, заставив людей пересматривать многие деятельностные, поведенческие, организационные стандарты, имевшие, казалось, аксиоматический характер. “Экстенсивная” машинизированная практика и сопряженная с нею “одномерная” человеческая индивидность выявили свою непригодность прежде всего в тех сферах деятельности, в которых люди столкнулись с “хорошо” организованными множествами или системами, будь то экологические комплексы, информационные структуры, создаваемые самим человеком, или неклассические объекты науки, наукоемкие технологии, патентный бизнес, “культуроемкие” товары и т. п. Иными словами, в условиях перехода к новому обществу человек столкнулся с объектами деятельности (производство, торговля, познания, игры), не являющимися в строгом смысле вещами¹.

Формирующееся в эпоху глобализации общество часто называют информационным. В этом смысле деятельность выступает носителем конкретного способа взаимодействия человека с миром, вещами, с другими людьми или даже комбинацией таких способов, “записанных” в человеческих способностях, знаниях, умениях. Именно этот план деятельности обеспечивает ее качественную реализацию как на уровне производства, так и на уровне потребления; как во взаимодействиях между людьми, так и в отношении человека с вещами. Носителями, выразителями и творцами социального качества оказываются не вещи, не анонимные структуры, а сами люди и постольку, поскольку они действуют именно как субъекты.

Отличительной чертой человеческих отношений на пути к постиндустриальному обществу является их временность. Многие исследователи отмечают фрагментарную структуру урбанистических отношений. Так, А. Тоффлер пишет: “Люди проносятся по нашей жизни так же, как и вещи и места. Человек формирует ограниченные структурные отношения с большинством окружающих его людей… В результате применения принципа модульности к человеческим отношениям создается свободная личность: Модульный человек. Вместо того, чтобы быть захваченным человеком полностью, мы вникаем только в модуль его личных качеств. В этом случае каждую личность можно представить как уникальную конфигурацию тысячи таких модулей. В отличие от личности в целом модули могут быть взаимозаменяемыми”¹.

Отношения людей становятся все более ограниченными, при этом каждая сторона несет ответственность за безопасность связей, которые влекут за собой общепринятые формы поведения и коммуникаций. Трудности возникают лишь тогда, когда кто-либо из них переступает черту дозволенного и пытается войти в контакт с другими, не относящимися к делу модулями.

Сегодня большое число работ посвящено отчуждению, возникшему из-за фрагментарности отношений в постиндустриальном обществе. Однако некоторые авторы отмечают, что в урбанистической среде попытка общения со всеми может привести только к саморазрушению и эмоциональной пустоте. Снижение средней продолжительности человеческих отношений, вероятно, является следствием увеличения количества этих отношений.

Еще одна причина движения по направлению к временным отношениям — воздействие новых технологий на различные профессии. Специализация повышает число разных профессий, в то время как технические новшества сокращают продолжительность жизни существующих. Рабочая текучка не является просто прямым следствием технологических перемен. Она отражает процессы, которые происходят, когда промышленность повсеместно подвергается перестройке, чтобы поспеть за бесчисленной сменой потребительских предпочтений¹.

Любые перемены в работе влекут за собой довольно ощутимый стресс. Человек должен избавиться от старых привычек и манеры поведения и научиться новому образу жизни. Даже если рабочие задачи похожи, отличается окружающая обстановка. Так же как и в случае переезда в новое сообщество человек вынужден создавать новые отношения с высокой скоростью. В поисках связей люди прибегают с ускорению этого процесса с помощью неформальных интеграторов — вступают в организации, чаще неофициальные и добровольные. Все больше людей приходят к осознанию того, что ни одна работа не является стабильной, что сформированные отношения носят условный, модулярный и по большей части временный характер.

Многие исследователи считают, что в настоящее время очень трудно говорить о внутреннем мире человека, который постепенно беднеет. Человека мало интересует соприкосновение с внутренними мирами других людей, с большим вниманием он относится к практическим выгодам, которые могут быть извлечены из общения с людьми, занимающими более высокое положение в обществе. Самовыражение сводится к каким-то особенным способам достижения успеха или демонстрации своих возможностей. И тем более у современного человека практически не возникает желание открыть себя другим людям, чтобы не предоставлять им возможности для дополнительного влияния. Поэтому можно говорить об ограниченности интерсубъектного поведения, критерием которого являются искренность, правдивость, открытость.

В современном обществе не создается предпосылок для обогащения духовного мира (отсутствие мотива роста), поскольку это мало способствует практической деятельности, а люди, обладающие богатым внутренним миром, эмоциональные и неординарные, находятся в конфликте с обществом: они не способны принять унифицированные ценности и нормы, а общество соответственно исключает их из числа своих участников, обрекая на одиночество и на неудовлетворенность таких значимых потребностей, как социальная включенность и признание.

Помимо отношений с людьми, можно выделить отношение к вещам, к местности. А. Тоффлер пишет: “Начиная с картонных молочных пакетов и заканчивая ракетами, которые снабжают силовыми двигателями космические аппараты, продукция, созданная для краткосрочного или одноразового пользования, становится более многочисленной и играет решающую роль в жизни людей. Развивается склад ума, соответствующий одноразовой продукции. Распространение в обществе тенденции к избавлению от вещей влечет за собой сокращение продолжительности отношений человек—вещь. Вместо того чтобы быть привязанными к одному предмету достаточно долгое время, люди на короткие промежутки связываются с целым рядом сменяющихся вещей”¹.

Таким образом в современных условиях всеохватывающая информатизация человеческого существования, которая является важнейшей составляющей экономических, социальных и культурных аспектов глобализации, и резкое усиление информационного потока влекут за собой разнообразные последствия, формируя порой совершенно противоположные качества и характеристики личности. Если к потоку информации прибавить потоки людей, вещей и мест, то перед нами промелькнет сложная картина поведения приспособления, которое требуется от людей. Логическим завершением этого пути становится общество, базирующееся на временных знакомствах и отношениях.

Оценивая иерархию ценностных ориентиров в постиндустриальном обществе, многие исследователи считают, что если в аграрном и индустриальном обществах на первом месте стояло достижение любыми путями материального благополучия, то на постиндустриальной стадии социального развития оно перестает быть доминирующей ценностью. Все большее удовлетворение в западных странах делает доминирующими постматериальные ценности¹.

Главной для индивидов становится не зарплата, а престижность работы, удовлетворение от нее безопасность условий труда. Причем процесс смены ценностных ориентиров протекает своеобразно в каждом государстве, но имеет общую направленность. Формами протекания данного процесса в западных странах становятся постоянное повышение самообразования, добровольное продолжение трудовой деятельности за пределами офиса в свободное время, свободное участие в общественных организациях.

При этом ведущими мотивами деятельности людей становятся:

— самореализация личности;

— наращивание интеллектуального потенциала;

— максимальное раскрытие в социально-значимой деятельности².

Авторы Всемирного доклада по культуре, выявившие на основе анализа данных о степени удовлетворенности людей, об их надеждах на будущее, об уровне доверия и толерантности, о географических параметрах самоидентификации, об отношении к гендерной проблеме, к браку и семье и т. д. “довольно широкий разброс ценностей”, считают нынешнее состояние “этапом эволюции” в направлении более высокого уровня культурного единства. Отметив, что “международная система ценностей не разделена внутри себя непроницаемыми перегородками”, они перечисляют следующие составляющие “господствующего культурного климата”:

— идеал демократии (несмотря на отсутствие всеобщей приверженности правам человека);

— идеал толерантности (хотя в отношении иностранцев он проявляется лишь частично и не всегда распространяется на некоторые меньшинства, например на гомосексуалистов);

— ориентация на локальный уровень артикуляции интересов (город, в меньшей степени — страна);

— идея женской эмансипации и довольно либеральные взгляды на брак;

— признание наличия проблем, связанных с окружающей средой (но не столь выраженное, как привыкли думать специалисты по экологии);

— стремление защитить детей от воздействия неблагоприятных факторов¹.

О перечисленных ценностях можно говорить как об “ориентированных на безусловное и непреходящее гуманитарных константах — социальных, моральных абсолютах (образцы оптимальной жизни — цивильность, демократизм, персональная автономия, независимость, всесилие права; этико-гуманистические идеалы достойного существования — альтруизм, человеколюбие, взаимопомощь)”².

Они становятся специфической системой, регулирующей жизнь людей, как повседневную, так и профессиональную. На первом месте по престижности стоит образование, на втором — здоровье. Следствие — появление универсального социального института “личных врачей”, всеобщей системы государственной медицинской помощи и т. д. Подробному анализу следует подвергнуть третью ценность, выявленную Ф. Фукуямой, — “доверие”: “ожидание того, что члены данного сообщества будут вести себя нормально и честно, проявляя готовность в взаимопомощи в соответствии с общепризнанными нормами”¹. Доверие, которое Инглехарт считает ключевым для культурно-этического климата в рамках исторически различных общественных систем, лежит и в основе обсуждаемой Фукуямой концепции “социального капитала”. Этот термин появился еще в 1916 г., а с 80-х стал довольно широко использоваться в американской социологической и политологической литературе. Экономисты отнеслись к нему скептически как к слишком расплывчатому и трудно измеряемому, но Фукуяма убежден в его немалых объяснительных способностях при кросскультурных сравнениях. Социальный капитал может быть определен как набор ценностей и норм, разделяемых членами той или иной группы людей, который позволяет им сотрудничать друг с другом. И сводится он, по существу, к доверию, иными словами, к уверенности, что члены группы не прибегают к обману, вступая между собой в деловые отношения².

Мотив выдвижения на первый план индивидных и личностных форм человеческого бытия, по-видимому, соответствует тенденциям социальной истории. Проблемы получения добавочной стоимости в экономике, добавочной производительной силы в производстве, новой квалификации в обучении, нового знания в науке, рекреации культурных форм и природных систем — все они определенно указывают на свою зависимость от перспектив личностного развития людей. По-настоящему понятны они могут быть лишь “через личность” и именно в таком понимании обнаруживают свой глубинный общественный и культурный смысл.

Таким образом проблемы, порождаемые в эпоху глобализации информационной революцией, не сводятся к технологическим аспектам, а имеют выраженное социальное измерение. Важнейшей стихийно складывающейся тенденцией взаимодействия личности и общества является интеллектуализация труда и “экспансия” творческой личности. Психологические установки и ценностные ориентации представителей современных квалифицированных профессий выступают в качестве своего рода социально-психологической модели, оказывающей влияние на сознание других слоев населения, и прежде всего — на младшее поколение. Причем эта модель приобретает глобальный характер. В обществе происходит становление качественно иного центра непрерывного принятия самостоятельных и ответственных, “альтернативных” интеллектуальных решений.

Однако эта тенденция в рамках развитых обществ Запада таит в себе довольно опасное новое социальное противоречие. С одной стороны, часть граждан, добившихся высокого уровня благосостояния, получивших хорошее образование, нашедших свое место в наиболее высокотехнологичных секторах материального производства и сферы услуг, все более сосредоточивается на целях собственного внутреннего духовного и интеллектуального роста. С другой стороны, им противостоит часть населения, сосредоточенного на удовлетворении своих материальных потребностей в жестких конкурентных условиях, не рассматривающих образование и собственное саморазвитие как высшую ценность и занятого главным образом в отраслях массового производства, не требующих творческих способностей. Эти группы оказываются все более изолированными друг от друга¹. Таким образом социальная нестабильность в условиях глобализации приобретает устойчивую тенденцию к усилению.

В последние годы отчетливо обозначилась потребность в выявлении новых стратегий социального регулирования в условиях глобального цивилизационного кризиса. Многие исследователи считают, что социально-экономическая тупиковость нынешней общественной модели утилизации прогресса дополняется социально-политической, обращая внимание на парадоксальную ситуацию, когда условием развития демократии в последние десятилетия стал прогресс политических технологий, т. е. механизмов манипулирования, трансформации человека из субъекта деятельности, принятия решений в пассивный объект, винтик технологического процесса¹.

Сегодня речь идет об изменении соотношения источников и ресурсов власти в обществе. Во-первых, в концепциях постмодернизма ставятся под сомнение обязанности государства как традиционного регулятора общественной жизни и верховного жреца. При этом государство в современных условиях зачастую становится в один ряд с другими игроками (международные финансовые круги, транснациональные корпорации) мировой авансцены².

Во-вторых, происходит качественный сдвиг в пользу знания, суть которого в абсолютном и относительном возрастании его значения за счет других источников власти.

В логике развития международных отношений глобализация представляет собой процесс перехода от гоббсианской модели взаимодействия между суверенными государствами, следующими в своей международной политике своим национальным интересам, через этап “объединенных наций” к новому мировому порядку, модели которого простираются от анархии к космополитической демократии. В основе этой логики лежит кризис суверенитета национального государства³.

Выдвинута даже концепция глобальной иерархии, которая представляет собой комплекс идей, описывающих мировой порядок как руководимый одной страной или группой наиболее развитых и политически сильных стран. Лидеры глобализации занимают здесь центральное место, а остальным следует либо присоединяться к ним (если пустят), либо следовать в фарватере их политики. Разновидностью этой концепции выступает концепция “секторальной гегемонии”, когда правила игры устанавливают не государства, будучи гегемоническими, а автономные и хорошо организованные экономические институты и процессы. Двумя основными кандидатами на роль “секторального” гегемона являются самые большие многонациональные корпорации, вовлеченные в транснациональное производство и стратегические союзы, и глобальные финансовые рынки. Многие исследователи указывают на то, что при таком управлении не остается места для демократии. Особенно это характерно для социал-демократической версии критики глобализации и управления. “То, что глобализация в основном означает, — пишет Г. Албов, — состоит в том, что рынок становится все более универсальным в качестве экономического регулятора; и так как сфера рынка расширяется, то сфера демократической власти сужается: все что подвержено рыночному контролю, не подпадает под демократическую ответственность. Чем более универсальным становится контроль рынка, тем более демократия превращается в чисто “формальные” права, в лучшем случае право время от времени выбирать себе правителей; и это право становится все менее и менее важным, так как сфера политического действия захватывается рыночными императивами”¹.

События 90-х годов XX в. — начала XXI в. (операция “Буря в пустыне”, Косово, Панама, Афганистан, развитие Европейского союза) часто стали оцениваться как проявления кризиса суверенитета национального государства¹. Хотя государства не исчезли, а процесс формирования национальных государств на Востоке и Юге продолжался с не меньшей интенсивностью, тем не менее национальные государства стали ощущать натиск ряда факторов глобализации.

Во-первых, среди экономических факторов глобализации (глобализация рынка, транснациональное производство, новая коммуникационная и информационная технология) транснациональные корпорации предъявляют решающий вызовов национальному государству. ТНК, число которых сегодня составляет около 40 тысяч², обострили проблему контроля национального государства над своими экономическими и политическими границами. Относительно свободное перемещение капиталов за границу государства, невозможность получить сполна выигрыш от экономического развития в виде налогов, финансовая зависимость от международного финансового рынка и другие факторы ставят национальное государство в сложное положение: требования к нему растут, а условия для проведения собственной политики сокращаются. Растет взаимозависимость между государствами не только в аспекте решения общих межгосударственных проблем, но и в отношении внутренней политики.

Во-вторых, универсальность прав человека, подтвержденная абсолютным большинством государств мирового сообщества, в свою очередь поставила национальное государство перед вызовом. Его суверенитет стал признаваться в той мере, в которой он легитимировался правами человека. Конечно, ряд государств и поныне не придерживается универсалистской концепции прав, но и они уже не могут абсолютно не учитывать давление извне по этому вопросу. Космополитическая тенденция связывать индивида и его права с человечеством, а не с нацией или государством все более набирает вес. Так, Э. Линклейтер пишет о возможности заключения некоей космополитической конвенции относительно ненанесения вреда на основе космополитического гражданства, при котором общество позволяет не только чувствовать жалость по отношению к другим и уважительно относиться к ним, но и сопротивляться нанесению вреда¹. Менее радикальны те, кто обосновывает возможность объединения универсальных прав человека с культурными и общественными правами в рамках то ли нового республиканизма², то ли “транснационального государства”³, то ли “мультинационального государства”⁴.

В-третьих, национальное государство часто попадает в ситуацию, когда транснациональные индивидуальные и коллективные акторы оказываются более настойчивыми и сильными, чем внутринациональные политические силы. “Транснациональное гражданское общество” забирает на себя часть властного влияния и определения государственной политики. Рост международных частных добровольных организаций, профессиональных сообществ, экологистов, профсоюзов, церковных и других организаций рассматриваются важным фактором, отражающим глобализацию “снизу”. Транснациональное гражданское общество становится третьей силой наряду с государством и частным бизнесом⁵. Наряду с транснациональным гражданским обществом возрастает влияние на национальную политику и индивидуальных акторов, действующих в рамках университетов, международных организаций и объединений. Их значимость оказывается часто даже большей, чем значимость традиционных сил влияния. Т. Лови пишет: “При изучении политического процесса определения и достижения целей на макроуровне выявляется то, что наиболее значимыми игроками в политике… оказываются не корпоративные элиты и их заинтересованные группы, а ведущие экономисты в университетах, светлые головы, высоко ранжированные эксперты и технократы, занимающие командные посты в немногих центральных банках и нескольких международных агентствах, типа МВФ, Всемирного банка, ВТО, ЕС”¹.

Дискутируемой темой является и проблема демократии как формы государственного правления в век глобализации. При этом просматривается три основные тенденции: рассматривать демократию в качестве императива развития политических режимов в отдельных государствах, что само собой приведет к демократическому устройству мировых отношений²; считать, что мировые отношения формируются тремя основными группами акторов — государствами, транснациональными сетями и предпринимателями идентификации (коммуны, или закрытые общества), а отношения между ними представляют собой не гоббсианскую “войну всех против всех”, а сложную и децентрализованную систему взаимодействий, в которой стабильность не проистекает более из баланса силы, но возникает из сложного процесса управления; соответственно каждая единица системы имеет новый интерес в кооперации, для того чтобы продвигать глобально общие блага и сдерживать стратегии “безбилетника”³; и наконец, концепция “космополитической демократии”, предложенная Д. Хелдом, в которой новая система отношений идет на смену отношениям, связанным с Вестфальским миром 1648 г., затем отношениям, возникшим после Второй мировой войны (ООН)⁴.

Постиндустриальная формация во многом изменила представление о статусе информации и знания, — по сути своей и информация, и знание обрели статус стратегических ресурсов власти и управления. Сегодня знание становится непосредственным источником и силы, и богатства, и власти. Насилие на государственном уровне становится как бы информатизированным, и начинает впрямую зависеть от другого фактора власти — информации, знания¹.

Впервые об этом модернизационном статусе феноменов информации и знания упомянули аналитики постиндустриализма Д.Белл, З.Бжезинский, А.Тоффлер, определившие новые факторы в структуре социальной власти, новые ресурсы власти и механизм процесса смещения власти из сферы производства в сферу распределения, где сконцентрирована необходимая информация, а также раскрыли процесс эволюции социума к антибюрократическим властным формам знания и впервые ввели термин “сдвиг власти”.

Факторы социальной власти, считает А.Тоффлер, можно свести к трем основным: насилие, богатство и знание. Государство неизменно основывается либо непосредственно на насилии, либо на угрозе насилия. В обществе руководство людьми осуществляется опосредованно с помощью богатства как источника социальной силы и власти; политические деятели для управления обществом всегда использовали знание, информацию, в том числе преобразованную в пропаганду. Власть, основанная только на силе и богатстве, постепенно утрачивает свое влияние. Истинную власть приобретает знание в различных формах — информации, науки, искусства, этики. Власти знания соответствует и новый способ получения общественного богатства — “суперсимволическая экономика”, и новый тип культуры постиндустриального общества².

Таким образом, сущность власти, ее содержание, функции в современном мире значительно изменились, эти изменения затрагивают всю структуру общественных отношений, в центре их — общество и человек, являющиеся объектами властного воздействия. Вовлеченность человека в систему социально-политических отношений показывает степень того, насколько вся сфера жизнеосуществления сегодня испытывает давление власти. Многие авторы считают, что в постэкономическом обществе человеку будут близки нематериалистические мотивы, а совершенствование собственной личности он будет считать главной целью всей своей жизни. Однако реализация подобной программы представляется весьма сложным процессом социальной трансформации, которую переживало западное общество со времен становления основ буржуазного строя.

В условиях растущей социальной нестабильности, изменения условий существования личности в социуме, формирования новых параметров социализации личности резко возрастает степень значимости проблемы толерантности. Ее актуальность усиливается характерной для условий глобализации интенсификацией процессов социальной миграции, становлением мультикультурного общества, включая и его “информационный слой”. Проблема толерантности во второй половине XX в. обрела международный характер, так как ее положительное решение позволяет развязать нити многочисленных международных и внутристрановых конфликтов. Достижение компромиссов в диалоге конфликтующих сторон невозможно без определенного уровня взаимной терпимости, признания права другого на инаковость, согласия с тезисом о недоступности конкретным социальным субъектам абсолютной истины. Повышение важности проблемы толерантности выразилось в проведении Года Организации Объединенных Наций (1995), посвященного терпимости, а также в резком увеличении числа международных мероприятий, направленных на привлечение внимания мирового сообщества к этой животрепещущей проблеме, и на попытки нахождения условий, способствующих росту толерантности. Огромное значение имеет и снятие факторов, усложняющих решение проблемы толерантности.

Рассмотрим подробно положительные и негативные моменты глобализации современного мира с точки зрения создания благоприятных условий для создания системы толерантных социальных отношений как между государствами, так и внутри последних.

Предварительно отметим, что для секулярного сознания, являющегося ныне господствующим типом общественного сознания, имманентна абсолютизация “социальной роли определенного исторического субъекта, которому приписываются черты совершенства, исторического превосходства и универсальности”³⁸⁴.

Идеологические продукты секулярного сознания, как отмечает Л. В. Скворцов, подрывают условия развития толерантности. Этому способствуют, во-первых, необязательность эмпирического подтверждения и логических доказательств определенных догматических постулатов, во-вторых, совпадение последних с латентной интенцией масс.

“Другой важный момент состоит в том, что идеологическая сублимация этнической или социальной самооценки определяется относительно возвышения: унижение своего визави автоматически ведет к самовозвышению”³⁸⁵.

Таким образом, эрозия толерантности в современном секуляризованном мире во многом объясняется именно абсолютизацией этнических и национальных социальных представлений, а также забвением понимания единства судьбы человечества (его прошлого, настоящего и будущего).

Глобализация современного мира постоянно напоминает человечеству о том, что мир многообразен и в то же время един, что различные подходы к одним и тем же процессам неизбежны ввиду различия культур, но уже небезопасны как для конкретных социальных субъектов, так и для мира в целом. Налицо повторение ситуации, возникшей в Новое время в период кровопролитных религиозных войн в Европе, выходом из которой стала легитимация толерантности.

Усиление взаимозависимости человечества, осознание ответственности за его дальнейшую судьбу, четко проявившиеся в процессе глобализации современного мира, безусловно, способствуют формированию культуры толерантности.

Специфическими особенностями глобализации современного мира, по мнению Г. Дилигенского, являются экономическая взаимозависимость, информационная глобализация и взаимозависимость с точки зрения безопасности³⁸⁶.

Такая структура взаимозависимости социальных макросубъектов означает, что отныне принцип толерантности в международных отношениях перестает носить характер этического пожелания, а приобретает свойство социально-политического императива.

Однако именно процессы глобализации в немалой степени затрудняют переход к принципиально новому типу международных отношений, базирующихся на принципе толерантности.

Прежде всего препятствием является нарастающее многообразие мира (появление новых государств, религий и т. д.). До недавнего времени казалось, что развитие человеческого сообщества протекает в направлении его гомогенизации и универсализации, что неизбежно создаст условия для развития культуры толерантности.

В связи с тем что основным субъектом глобализации является западная цивилизация, само собой разумеющимся, как правило, считалось, что именно ее ценности приобретут универсальный характер и поведут человечество к “золотому веку”. Такие представления особенно усилились после краха коммунистической идеи в СССР и других странах социалистического лагеря. Квинтэссенцией таких взглядов явилась нашумевшая статья Ф. Фукуямы “Конец истории? ” (1989), в которой была провозглашена победа либерализма во всемирном масштабе. Тем не менее в сфере международных отношений вряд ли воцарится мир, причиной чему, по мнению американского футуролога, является наличие государств, оставшихся в истории и не имеющих шансов пересечь ее границы и войти в постисторию.

“Конфликт между государствами, принадлежащими постистории, и государствами, принадлежащими” истории, будет по-прежнему возможен”. Более того, по мнению Фукуямы, “сохранится высокий и даже все возрастающий уровень насилия на этнической и националистической почве, поскольку эти импульсы не исчерпают себя и в постисторическом мире. Палестинцы и курды, сикхи и тамилы, ирландские католики и валлийцы, армяне и азербайджанцы будут копить и лелеять свои обиды. Из этого следует, что на повестке дня останутся и терроризм, и национально-освободительные войны”.

Несмотря на такой неутешительный прогноз, общий вывод в целом достаточно оптимистичен: “Однако для серьезного конфликта нужны крупные государства, все еще находящиеся в рамках истории; а они-то как раз и уходят с исторической сцены”³⁸⁷.

Подобный “идеологизированный оптимизм” (Ю. А. Замошкин) игнорирует как подлинные причины “обид” народов, приписанных Фукуямой к истории, так и реальные угрозы международных конфликтов и терроризма безопасности всего человечества. Дискурс творцов “конца истории” (Гегель, Фукуяма и т. д.) и обладателей абсолютной истины возникает на почве предпосылки единой рациональности. Веру в существование “общеобязательного и общезначимого, то есть независимого от исторических и географических условий, сознания” разделяли все ведущие западные мыслители, начиная с Декарта и заканчивая М. Вебером и Гуссерлем. Как справедливо отмечает В. Малахов, понадобилось немало времени, чтобы эту веру поколебать³⁸⁸. Свою лепту в разрушение этой веры внесла и глобализация, в ходе которой стал очевиден провал западного социального макропроекта в сфере международных отношений. Этим проектом предусматривалось создание вселенского содружества наций, их “объединение в рамках гомогенной социальной конструкции: глобального гражданского общества, находящегося под эгидой коллективного межгосударственного центра”³⁸⁹ (А. Неклесса). Кризис ООН, попытка НАТО узурпировать функции последней, а также появление планов западных государств о легитимации так называемых гуманитарных интервенций (по модели, апробированной в Югославии в 1999 г.) недвусмысленно свидетельствуют о невозможности обеспечения международной безопасности и даже выживания человечества при сохранении нынешней — иерархической — системы международных отношений, основанной на “принципах господства и подчинения и органических включающей в себя стратегию баланса сил” (Ю. А. Красин).

Реалистическая оценка нынешнего состояния системы международных отношений вызывает две противоположные реакции.

Первую представляет позиция С. Хантингтона, справедливо полагающего, что пролонгация действия существующей системы неизбежно ведет к столкновению цивилизации Запада с остальными цивилизациями, фактически отстраненными от участия в управлении процессами глобализации. А. С. Панарин особо отмечает неверие Хантингтона в возможность межкультурного диалога и отказ от традиции Просвещения, покоящейся на безусловную веру в человеческий разум³⁹⁰.

Одним из парадоксов глобализации, направляемой западным миром, является следование принципу демократии, плюрализма и толерантности внутри стран Запада, с одной стороны, и следование принципам господства, монизма и нетерпимости во взаимоотношениях с незападными странами — с другой стороны. Попытка европейского сообщества вмешаться во внутренние дела демократической независимой Австрии после вхождения в ее правительство представителей националистической партии, поддержанных на выборах почти 1/3 избирателей, свидетельствует об очевидной тенденции отхода Запада от принципа толерантности в международных отношениях даже внутри западной цивилизации. Принципы демократии, плюрализма и толерантности из базовых принципов западного общества все больше превращаются в принципы инструментальные, используемые избирательно. В этой связи показательно признание Б. Клинтона, сделанное им еще до избрания президентом США: “Мы отстаиваем дело демократии не по доброте душевной. Дело в том, что демократия за рубежами нашей страны защищает наши собственные реальные экономические интересы и интересы нашей безопасности. Демократические страны не воюют друг с другом, они не поддерживают терроризм, не угрожают друг другу оружием массового поражения. Именно потому, что демократии более склонны уважать гражданские свободы, права собственности и верховенство закона у себя дома, они образуют превосходный фундамент, на котором может прочно держаться мировой порядок”³⁹¹.

Иными словами, в качестве универсальных принципов человеческого сообщества предлагаются принципы либеральной демократии, следование которым обеспечивает безопасность западного мира (прежде всего США), а отнюдь не всему человечеству. Однако эти принципы не находят понимания в немалой части мира, что вызывает реакцию навязывания их силой незападным государствам. Отсюда понятно, что “столкновение цивилизаций” действительно выглядит неизбежным, и мир может быть принесен в жертву нетленным принципам западной цивилизации. Недаром один из госсекретарей США заявлял, что “есть вещи поважнее, чем мир”.

Вторая реакция на кризисное состояние системы международных отношений заключается в поиске общих принципов дискурса цивилизаций (Ю. Хабермас и др.).

По мнению Ю. Красина, симптомом кризиса прежнего монистического взгляда на мир явилось появление концепции постмодернизма. “Она вырастает из процесса осознания бесконечного многообразия мира и, следовательно, релятивности общественных структур и способов жизнедеятельности, в том числе и международных реальностей”.

Важнейшим фактором, сдерживающим переход к сетевой системе международных отношений, основанной на принципах демократии, плюрализма и толерантности, является тот способ политического мышления, который базируется на представлениях о стабилизирующем балансе сил и усматривает в плюрализации (появление многочисленных субъектов) движение мирового сообщества “к царству полного беспорядка. А в этом, — резонно считает Ю. Красин, — надо еще разобраться”³⁹². Действительно, несовпадение исторических целей западной цивилизации (гомогенизация человеческого сообщества) с нынешними реалиями (плюрализация современного мира) говорит об идеологических, а отнюдь не реалистических аспектах западной социальной науки.

Очевидно, что плюрализация современного мира означает необходимость следования принципам плюрализма и толерантности как в социальной теории, так и в практике международных отношений. “Социальная реальность достигла такой степени сложности и динамизма, при которой ее можно осмыслить достаточно глубоко и всесторонне только сопоставляя ее видение с разных позиций”, каждая из которых “не вправе претендовать на монопольное обладание истиной”³⁹³. Поэтому, если участники глобализации не откажутся от своих односторонних взглядов, становится весьма вероятной опасность действительно непредсказуемого и хаотического распада наличного миропорядка с весьма опасными последствиями, вплоть до самоуничтожения человечества. Преодоление нетерпимости становится путеводной нитью человечества для его выхода из нынешнего кризиса.

Сторонники дискурса цивилизаций отмечают, что у современного человечества существует общей интерес — интерес выживания, который и должен обеспечить победу принципов плюрализма и толерантности в международных отношениях. А. Вебер полагает, что “потенциальная уязвимость Запада перед лицом глобальных вызовов указывает на то, что в конечном счете придется выходить на путь направляемого развития, то есть управления мировыми процессами в духе компромисса на почве общего интереса”³⁹⁴. Вопрос, видимо, заключается в том, когда это произойдет, и не окажется ли согласие Запада на компромисс запоздавшим решением.

Рассмотрим подробнее те социальные последствия глобализации современного мира, которые затрудняют переход к новому типу международных отношений, основанных на принципах плюрализма и толерантности.

Так, Г. Дилигенский отмечает антиномичность всех процессов глобализации. “Каждая тенденция, которую мы улавливаем как реально действующую, наталкивается на контртенденцию, и весь глобально-социальный ансамбль приобретает все больше вид хаоса, нагромождения самых разных тенденций, принципов, начал и т. д. Эта антиномичность, взаимосвязанная с размножением и мельчанием социальных субъектов, становится все большей внутри каждого общества, а социальное поведение людей становится все менее детерминированным макроэкономическими факторами и социетальными культурными эталонами”³⁹⁵.

Одной из таких антиномий, по мнению Г. Дилигенского, является вопрос, связанный с западной трактовкой прав человека, когда последние считаются более важными, нежели права нации и государства. Данная проблема также отчетливо видна при анализе официальных мотивов вмешательства стран НАТО в решение косовской проблемы, а также в политике экономических санкций, якобы направленных не против югославского народа, а против его диктаторов. Зачастую для защиты прав человека западное сообщество готово наказать целый народ.

Крайне важным социальным последствием глобализации становится появление активных маргинальных групп в развитых странах, настроенных в духе крайнего национализма.

Так, рост национализма и осложнение межэтнических отношений во Франции, Германии, Австрии и ряде других западноевропейских стран явились результатом глобализации рынка рабочей силы.

Структурная безработица в бедных странах, воспроизводство которой коренится в нынешней системе международного разделения труда, выталкивает свободные рабочие руки на международный рынок труда, где требуется малоквалифицированная дешевая рабочая сила. В результате глобальный характер принимает массовая эмиграция населения из малоразвитых стран в страны развитые.

Процессы экономической глобализации способствовали увеличению разрыва доходов наиболее бедных стран — с 30: 1 в 1960 г. до 78: 1 в 1994 г. Кроме того, именно информационная глобализация привела к развитию процесса относительной депривации этих стран, повысив тем самым уровень социально-политической напряженности в мире. В этом проявляется еще одно последствие глобализации. “Мир становится более целостным и одновременно эта целостность подрывается, уменьшается степень стабильности мировой системы”³⁹⁶.

Асимметричность нынешней системы международных отношений в рамках глобализируемого мира принимает кризисный характер и питает националистические и фундаменталистские процессы как в странах богатого Севера, так и странах бедного Юга.

Следует также напомнить и о концепции “золотого миллиарда”, согласно которой наличные сырьевые и энергетические ресурсы планеты могут обеспечить жизнь только 1 млрд жителей Земли. В настоящее время термин “золотой миллиард” получил широкое распространение в западных странах и стал означать население 24 стран Европы и мира, входящих в Организацию экономического сотрудничества и развития. Понятно, что остальные 5 млрд землян оказываются “лишними”.

По мнению В. Хороса, идея “золотого миллиарда” … становится реальностью”³⁹⁷.

Осознание значительной частью населения планеты, списанного со счетов не только постистории, но уже и истории, повышает риск наступления эпохи насилия и разрушения.

Показательно, что современные теории глобализации отмечают такие свойства глобализируемого мира, как:

- усиление иррационализма, элиминирующего из структур социального действия социальную логику;

- “приближение как западных, так и посткоммунистических структур, прошедших конвергенцию, к порогу легкодоступного и практически неконтролируемого разрушения цивилизации”;

- фактическая легитимация терроризма как средства достижения политических целей³⁹⁸.

Таким образом, глубинные противоречия глобализации современного мира способствуют созданию предпосылок к разрушению цивилизации в результате экологической или социальной катастрофы.

Единственным выходом из нынешнего тупика, по убеждению большинства социальных мыслителей, является переход к новому типу социальных отношений, основанному на принципах плюрализма, толерантности и сотрудничества. Как справедливо отметил американский ученый Л. Айзенберг, “идея братства не нова, но отличительным для нашего времени является то, что братство превратилось в условие выживания”.³⁹⁹

Перейдем к рассмотрению вопроса вхождения России в глобализируемый мир.

Известный историк В. Хорос считает нынешнее вхождение страны в глобальную общность третьим по счету. В отличие от первых двух “открытий” России внешнему миру (в XVIII в. и в конце XIX — начале XX в.) третье, по его мнению, является наиболее трудным и проблемным, наименее благоприятным с точки зрения внутренних и внешних обстоятельств⁴⁰⁰.

Включение новых стран в начале 90-х гг. в мировую экономическую систему происходит по крайне жестким и невыгодным для “новичков” правилам игры, разработанными западными странами. Как правило, результатом этого вхождения становится дальнейшее ухудшение структуры экономики, рост социального неравенства и социальной напряженности.

Усиление зависимости России от мировых экономических процессов способствовало не преодолению социально-экономического кризиса, а его переводу в более острую форму. Согласно выводам ряда экспертов, “форсированная интеграция России в мировое хозяйство, усиливающая зависимость национальной экономики от ресурсов и условий функционирования глобальной экономики, приобрела деструктивные формы”⁴⁰¹.

Как считает А. Р. Белоусов, кризис вхождения российской экономики в систему глобального хозяйства выражается в четырех основных противоречиях: между потребностью в импорте и экспортными возможностями; между сырьевой структурой экспорта и ориентацией импорта на продукцию конечных производств; кризис внешней платежеспособности; утрата геоэкономических позиций страны, традиционных рынков сбыта⁴⁰². Комплекс этих противоречий порождает систему реальных угроз национальной безопаности России.

А. Неклесса приводит четыре действенных, по его мнению, сценария нанесения значительного урона безопасности России с применением чисто экономических средств (целенаправленная деятельность по разрушению рынка ценных бумаг, единовременное предъявление платежных требований по внешним долгам; интенсивная, целенаправленная конкуренция; использование продовольственной уязвимости; технологическая блокада)⁴⁰³.

Таким образом, интеграция России в мировое хозяйство в рамках глобализации человеческого сообщества носит деструктивный характер. В. Ядов, отмечает, что глобализация для России оборачивается преимущественно негативными ее сторонами. Одновременно подчеркивается наибольший вред экономической глобализации, для которой присуще “формирование такой мировой экономической системы, в которой господствуют неконтролируемые силы, непонятные финансовые корпорации, и государство утрачивает способность гарантировать человеку устойчивое существование”⁴⁰⁴.

В результате проведения экономических реформ, направленных в сторону цивилизации (западной), включения в мировую экономику федеральный бюджет страны стал сопоставим с бюджетом среднего американского штата.

Информационный аспект глобализации для России также во многом оборачивается отрицательными сторонами. Речь идет прежде всего об утрате немалой частью россиян национальной идентичности. Для российского общества, характеризующегося расколотостью, глобализация в информационной и культурной сферах усиливает действие разнонаправленных процессов — вестернизации и огульному отрицанию национального прошлого, с одной стороны, и гипернационализма, ксенофобиии, поиска “врагов” и т. п. — с другой стороны.

Западопоклонство одной части общества провоцирует процессы возрождения национальных традиций, ригидных с точки зрения либерализма и глобализации. СМИ навязывают обществу поистине безбрежную толерантность, в результате чего, например, права преступников оказываются более значимым, чем права потерпевших, свобода слова — выше информационной и социальной безопасности общества и т. д. Еще одним результатом “открытия” России для мира является снижение до критических значений уровня национальной безопасности: геополитической, геостратегической, геоэкономической и т. д.

По мнению Ю. А. Красина, утрата прежних позиций страны в сфере безопасности — результат не утопического характера нового политического мышления М. Горбачева, а инерция традиционных силовых подходов в обеспечении национальной безопасности. Однако потребность в новой парадигме мировой политики для глобализирующегося мира не исчезла. Возврат к поиску новых возможностей неминуем⁴⁰⁵.

Несоответствие старого политического мышления новым международным реалиям находит, как полагает Ю. Красин, отражение в трех парадоксах глобализации и плюрализации мира⁴⁰⁶.

Первый парадокс состоит в том, что разрушение биполярной системы международных отношений способствует переходу от латентных к открытым формам конфликтов. При этом возрастает число источников глобальной нестабильности и насилия.

Второй парадокс заключается в том, что усиление взаимозависимости мира происходит в условиях ослабления управляемости международных отношений с помощью старых институтов.

Третий парадокс выглядит как стремление государств жить в глобальном мире, преследуя исключительно национальные интересы, объясняемое страхом проиграть в условиях отсутствия надежных гарантий и механизмов защиты безопасности страны.

Эти парадоксы объясняют утверждение новой, еще более авторитарной, чем в период существования биполярности, системы международных отношений. Неадекватность деятельности ООН условиям глобализируемого однополярного мира вызывает появление новых международных субъектов, ориентированных на защиту своих интересов. Другое дело, что и они следуют прежней логике игнорирования целей и интересов других сторон, блоков, цивилизаций (яркий пример — трансформация НАТО в международного жандарма, отстаивающего ценности и интересы западной цивилизации).

Согласно оптимистическим взглядам, интересы и ценности любых стран и цивилизаций не являются принципиально несовместимыми, что дает шанс на формирование новых международных институтов, способных обеспечить построение справедливого глобального порядка в рамках мировой цивилизации. Данную позицию разделяют те российские ученые, которые, по западной классификации, относятся к “либералам”.

Пессимисты, представленные “националистами”, разделяют убеждение С. Хантингтона о существовании только локальных цивилизаций (в том числе российской) и невозможности формирования универсальной цивилизации, а также его тезис о неизбежности столкновения цивилизаций⁴⁰⁷, в том числе российской и западной.

“Националисты” опираются при этом и на постулаты классической геополитики о неснимаемом противоречии между западной и незападными цивилизациями, что подразумевает латентное существование биполярности. Следование этой логике означает фатальную обреченность нынешнего человечества, не способного проявить терпимость к различиям его составляющих.

Обратим внимание на одну из политических рекомендаций Хантингтона, которую можно интерпретировать как движение Запада в сторону толерантности к другим цивилизациям. Речь идет о его предложении уменьшить вмешательство в дела других цивилизаций, продиктованное увеличением возможностей незападных цивилизаций для формирования мира по незападному образцу. А. П. Цыганков и П. А. Цыганков раскрывают суть этой рекомендации следующим образом: “… Западу необходимо обрести более тонкое понимание других цивилизаций, чем то, которое остается превалирующим. Такое более тонкое понимание должно быть восприимчиво к религиозным и философским допущениям, находящимся в основании других цивилизаций, и к тому, как представители незападных цивилизаций, видят свои интересы в мире. Незападные цивилизации продолжат приобретать богатство, оружие и технологии, и, следовательно, Западу придется все в большей степени приспосабливаться к этим цивилизациям и все меньше навязывать им свои стандарты поведения”⁴⁰⁸.

Таким образом, мы видим, что даже сторонники идеи “столкновения цивилизаций” видят уменьшение напряженности между цивилизациями в более терпимом отношении к ценностям и интересам других, чуждых им народов. Иными словами, идея толерантности пробивает себе дорогу благодаря усилению взаимозависимости мира в ходе его глобализации. Именно в этом можно усматривать ее положительный аспект.

Трагический опыт XX в. вынуждает признать, что дальнейшее распространение интолерантности в сфере международных отношений ставит под вопрос существование нынешнего человечества, а значит, обесценивает ценности всех наличных цивилизаций. Этот ход мысли зафиксировала и Декларация ООН о толерантности (1993), подчеркнув, что современный мир “несовершенен, и есть основания опасаться, что он никогда совершенным не станет. Насилие, смерть, интолерантность могут его сделать лишь еще более жестоким и мрачным. Нет альтернативы толерантности, которая хотя и не решает всех проблем, но позволяет подходить к ним в духе открытости, прогресса и мира”⁴⁰⁹.

Возвращаясь к адаптации россйиского общества к условиям глобализации, отметим, что позиции “либералов” и “националистов”, исходя из противоположных допущений по вопросу возможности формирования универсальной цивилизации, в действительности отражают подлинную сложность и неоднозначность этой проблемы.

Так, “либералы” основываются на теории взаимодействия цивилизаций, согласно которой процессы глобализации станут ведущим фактором возникновения универсальной цивилизации, ценности и нормы, которой будут разделяться всеми государствами и локальными цивилизациями. При этом они фактически солидализируются с прогнозом А. Тойнби относительно судьбы западной цивилизации, которая в отдаленном будущем “может измениться до неузнаваемости за счет контррадиации влияний со стороны тех самых миров, которые мы в наше время пытаемся поглотить, — православного христианства, ислама, индуизма и Дальнего Востока”⁴¹⁰.

“Националисты” же исходят из конкретного анализа истории взаимоотношений Запада с российской и другими цивилизациями, из фактического воплощения в жизнь концепции “золотого миллиарда”, из геополитической (а отнюдь не гуманитарной) подоплеки интервенции НАТО в Косово (что косвенно подтверждают критические оценки английского парламента этой военной акции), анализа опубликованных документов Совета национальной безопасности США 1945-1950 гг. и т. п. И этот анализ однозначно свидетельствует о давнем стремлении Запада установить тот порядок, который он считает приемлемым для защиты своих интересов. Об этом открыто заявляет и С. Хантингтон, утверждая, что “Запад, в действительности, использует международные институты, военное могущество и экономические ресурсы, чтобы управлять миром, поддерживая западное превосходство …”⁴¹¹

Кроме того, “националисты” могут опираться на парадоксальный феномен Запада, заключающийся в том, что рожденный в его недрах “принцип плюрализма—диалога, консенсуса, терпимости — ограничивался внутрицивилизационным пространством партийно-политического плюрализма, практически не распространяясь на отношения с другими культурами, цивилизациями”⁴¹².

Отсюда естественным образом возникает пессимизм в отношении диалога на равных российской цивилизации с западной, а также трактовка противостояния двух сверхдержав — СССР и США как “столкновение цивилизаций”.

Известно, что Хантингтон следует давней традиции, согласно которой наиважнейшим конституирующим признаком цивилизации является религия. Несовместимые интерпретации христианской доктрины православия и католичества с протестантизмом позволяют относить Запад и Россию (ранее СССР) к разным цивилизациям. Нельзя не заметить, что взаимная нетерпимость различных конфессий христианства постоянно подтверждается (начиная с последнего крестового похода на Русь и заканчивая истреблением миллиона православных сербов католиками в годы второй мировой войны). Поэтому споры о цивилизационной идентичности России лишены серьезных оснований, так как Запад задолго до схизмы придерживался линии чужеродности россиян. Многовековая история неудачных попыток привить западные общественные институты на российской почве также говорят в пользу того, что Россия не является составной частью западной цивилизации.

Многочисленные уступки СССР в период правления Горбачева, отступления на внешнеполитической арене во времена новой России так и не сблизили ее с Западом. Противоречивая политика последнего в первые годы либеральных российских реформ подвергалась критике с разных сторон. Наиболее вероятным мотивом такой позиции Запада можно