Психотерапия лицом к лицу

Очевидно, анализ Марка относился к одному из самых плодотворных, о чем свидетельствовали топические, динамические и экономические реорганизации. В пла­не контрпереноса он был для меня пациентом, которого я особо инвестировал за его интеллектуальные и человеческие качества и его способности к психической работе; я рассматривал его анализ как особенно удовлетворительный, несмотря на трудные моменты, так как были найдены возможности для творческого подхо­дя как в аналитической работе, так и во внешней жизни.

Еще когда он был у меня в анализе, я намеревался написать о нем, что я и сделал семь лет спустя в докладе для одного конгресса (Gibeault, 1989); этот текст я разослал по почте всем участникам за два месяца до начала конгресса. Каково же было мое удивление, когда вдруг раздался телефонный звонок от Марка как раз в ту неделю, когда был разослан текст. Не поняв вначале этого удивительного со­впадения, я подумал, что ему представился случай прочитать мой текст, и он уз­нал себя в одном из описанных клинических случаев и захотел поговорить со мной на эту тему.

Я принял его неделю спустя, и, к моему большому удивлению, он ничего не знал. Он пришел ко мне, поскольку вновь почувствовал тревогу, особенно после ухода одного коллеги по работе, с которым он был очень тесно связан и который сыграл важ­ную роль в его профессиональном росте; этот коллега ему также помог справиться с депрессией его жены в течение последних лет, в связи с чем она тоже начала анализ. К тому же, ему было теперь почти сорок лет, примерно столько, сколько было его матери, когда она умерла, что не случайно вызвало его страх пережить подобную судьбу. Наконец, он хотел познакомить меня с написанными им текстами.

Так как он не желал возобновлять анализ, я предложил ему работать один раз в неделю лицом к лицу. Работа, теперь уже в такой форме, все еще продолжается. В то время я спрашивал себя, не стоит ли дать ему прочитать то, что я сам написал на его счет; наконец я решил не делать этого, чтобы избежать ситуации нарциссического сговора, что могло бы помешать продолжению нашей работы. Я поздравил себя за это, когда он сам принес мне текст, который он хотел, чтобы я прочитал и прокомментировал; я заметил ему, что если он желает продолжать аналитиче­скую работу со мной, я бы предпочел не читать, что вовсе не мешает ему говорить

со мной об этом. Испытывая уважение к условиям нашей работы, Марк легко смирился с этим.

В действительности, эта встреча семь лет спустя при обстоятельствах совпадения выставила меня пережить чувство тревожной странности. Следовало ли видеть в этом случайность или закономерность, которая совершилась без моего ведома и без ведома моего пациента? Можно было поддаться искушению посмотреть на эту одновременность, как на магическую встречу, которая отсылала к связи с матерью до возвращения с войны отца. Как объяснить, что этот пациент, эволюцию которого в ходе анализа я оценивал очень положительно, смог вновь столкнуться с феноменами повторения? И не являлась ли моя тревожная странность контртрансферентным признаком неразрешенного аспекта переноса? Это навело меня на мысль о сообщении Сезара и Сары Ботелла¹ (1984), сделанном несколькими годами ранее на коллоквиуме Парижского психоаналитического Общества на тему «бессознательная гомосексуальность». Там они связывали феномен тревожной странности с опасностью не-репрезентации, относящейся к формальной регрессии, присущей аналитической ситуации, и с работой нарциссического двойника, как возможного разрешения этой опасности; согласно мнению этих авторов, гомосексуальная бессознательная динамика и предсознательная работа Я могут стирать эту работу двойника и образовывать слепое пятно в трансферентно-контртрансферентных отношениях.

С этой точки зрения интерпретация гомосексуального объектного переноса, какой бы правильной она ни была, может помешать появлению этого странного переживания, повторяющиеся фигуры которого обнаружил Фройд (1919 Ь). Это странное переживание конституирует, действительно, главный, ведущий к изменениям, момент аналитической ситуации; стремление к репрезентации могло явиться для Марка и для меня успокоительным решением для удаления тревоги, которую вызывала опасность потерять способность инвестировать и представлять. Эта «безымянная тревога» (Бион), семь лет спустя, откликнулась в момент странного совпадения. Можно было бы сослаться на телепатию, чтобы объяснить этот опыт, но при этом существовала опасность уклониться от контртрансферентной проработки; именно последняя и позволила мне почувствовать еще действующую психическую цель моего пациента и определить, таким образом, как преимущества, так и риск взаимного нарциссического восхищения, которое снимает пассивность, необходимую для открытия и принятия инаковости. Чередование речи и молчания в данном случае является существенно важным для проработки этой проблематики двойника на сеансе.

Возможно, что именно этот опыт Фройд и предвидел тогда в «Конструкции и анализе». Он заметил, что сообщение конструкции может привести к «случайному участию настоящих галлюцинаций в случаях, которые вовсе не были психотическими» (Freud, 1937 Ь, р. 278). Не поставил ли анализ Марка проблему одновременной работы по воспоминанию и реконструкции прошлого, как борьбы против формальной дневной регрессии мышления и против галлюцинаторного оживления, которые являются источником искажения чувства идентичности;

¹ См. статью в этой книге: Ботелла С., Ботелла С. Бессознательная гомосексуальность и динамика двойника в сеансе. — Примеч. Л. В. Россохина.

и необходимости важнейшей работы по конструкции для того, чтобы дойти до завершения анализа? Это вопрос, который можно поставить, исходя из гипотез, предложенных С. и С. Ботелла. Можно полагать, что вызывание в памяти тревоги, связанной с молчанием — агрессивным молчанием, молчанием смерти — и с физической и психической неподвижностью, было изъято Марком из лече­ния, так же как было изъято посредством отыгрываний возрождение его изобра­зительности, в частности через его многочисленные отсутствия, когда он прора­ботал траур по своей матери.

Я вспомнил, как на пятом году анализа я очень внимательно отнесся к этой цели анализа, а именно к конфронтации с переживанием деперсонализации, соответствующем интеграции пассивности по отношению к женско-материнскому объекту. Но именно тогда пропуски сеансов настолько участились, что я испугал­ся прерывания анализа. К тому же раньше он сказал, что на первом сеансе в поло­жении лежа он боялся сойти с ума и увидеть галлюцинации во время анализа. Возможно, именно эта угроза, пережитая тогда в переносе, и ускорила процесс окончания анализа (приемлемый тогда для нас обоих компромисс), вызвав это чувство незавершенности, которое привело его ко мне семь лет спустя.

С этой точки зрения, можно увидеть задним числом в первом сновидении анализа, принесенном Марком, свидетельство не только фантазматического содер­жания, но также и модальности его психического функционирования. Речь идет о сновидений, в котором пациент идет в кино, что уже предвосхищает защитную функцию изобразительности; к тому же он поднимается на сцену, что означает прибегание к отыгрываниям. В двух случаях речь идет о защитных мерах, направляемых на предохранение от риска не-репрезентации, связанного с формальной регрессией, которую порождает аналитическая ситуация на кушетке.

Тогда встает следующий вопрос: актуальные условия аналитической рамки, а именно — лицом к лицу, они способствуют или мешают проработке этого страха неподвижности и защитного прибегания к нарциссическому двойнику? Тера­пия лицом к лицу изменяет возможности работы со свободными ассоциациями и со свободно плавающим вниманием, которые только и способны вызвать нарциссическую регрессию, что и позволяет проработку этой первичной пассивности. Однако перед этой опасностью недифференцированности Марк находит выход в работе лицом к лицу; он может, таким образом, лучше, чем во время своего анали­за, понимать смысл этой проблематики. Он настаивает на значимости этой трево­ги, которая временами приковывает его к креслу и мешает двигаться и говорить. И кто-то должен прийти и дотронуться до него, чтобы он сумел выйти из состоя­ния, которое он называл «кататоническим».

Он также вспоминает о том, как его мать, страдавшая в течение всего его детства от мигрени, заставляла всю семью и, в особенности его, молчать. О нем гово­рили, что это — «умный и послушный ребенок». Под защитой работы лицом к лицу он смог понять, что материнское молчание, к которому его отсылало¹ молча­ние аналитика, должно было вызвать у него «ужасную тревогу», соответствующую отмене инвестиций.

¹ Молчание аналитика, о котором здесь идет речь, отсылает, скорее, к нейтральности, чем к практически полному отсутствию слов.

Можно предположить, что в течение всего своего анализа он должен был бороться с угрозой вновь столкнуться с этим молчанием, которое является источ­ником отсутствия смысла.

С этой точки зрения, сверхинвестиция аналитика как внешнего двойника позволяет действительно временно снять эту угрозу; но в этом решении таится од­новременно и главное сопротивление, которое может тормозить проработку про­цессов вторичной идентификации на благо инкорпорации объекта-аналитика (Roussilion, 1991); отсюда феномены имитации аналитика вместо его интериоризации, как внутреннего двойника — единственной гарантии автономии по отно­шению к объекту и подлинной креативности. В плане контрпереноса ситуация лицом к лицу в некоторые моменты казалась мне требованием Марка обездви­жить меня самого в моем свободно плавающем внимании, чтобы побороть собственную тревогу перед неподвижностью.

Психоаналитический случай Марка свидетельствует о целях психоанализа и психотерапии. Очевидно, что аналитическое лечение на кушетке позволило Марку опереться на свои возможности объектного инвестирования, чтобы доста­точно удовлетворительно проработать сексуальную проблематику с ее кортежем аффектов стыда и вины. Но его возвращение через семь лет и возобновление ана­литической работы в форме психотерапии лицом к лицу один раз в неделю пока­пали, что положение на кушетке не позволило ему безбоязненно встретиться с деструктивностью, связанной с завистью к женско-материнскому. Если эта проблематика подразумевает опору на нарциссического двойника и организацию первичной гомосексуальности, то не всегда возможно при лечении на кушетке проработать эту рецептивность по отношению к другому, которую Фройд назвал «биологическим камнем преткновения». Если деструктивность и разъединение пленения значительны, то остается риск возврата к «невидимому материнскому», источнику тревоги и невыносимых страхов, а также возникает возможность трансферентных и даже контртрансферентных отыгрываний. Отсюда и необходимость работы, которая дает место визуальной и моторной опоре, позволяя про­тивостоять страху не-репрезентации, сопоставимому с потерей способности инвестировать объект.

Пациенты, которым предлагается работа лицом к лицу, это такие пациенты, которые, имея недостаточно устойчивую идентичность, заставляют нас думать, что они не выдержат конфронтации с опытом потери границ, коррелятом которо­го является работа на кушетке, без дезорганизации и потери себя. Аналитическая работа в этом случае состоит в предоставлении им положения, позволяющего убе­диться в собственной идентичности, исходя из границ и дистанции с объектом, — положения, которое обеспечивает визуальное восприятие и двигательную воз­можность; это также и средство для того, чтобы убедиться, что объект может со­противляться их деструктивности (Roussilion, 1991). Благодаря этой перцептив­ной поддержке, эти пациенты могут отыскать или вновь обрести способности к репрезентации и символизации, коррелирующие с топической и формальной ре­грессией.

Но следует, вероятно, принять границы этого положения, предохраняющего от переживания деперсонализации на кушетке и в самом лучшем случае свидетельствующего об истинном изменении в лечении, связанном с интеграцией

психической бисексуальности. В этом заключается и смысл эффективности ана­лиза с любым кандидатом, которому предлагается положение лежа, вызывающее дереализацию, являющуюся одновременно и источником тревоги, и привилегированным средством для проработки встречи с «невидимым материнским». С этой точки зрения можно предположить, что некоторые концепции аналитического процесса и техники, в зависимости от установки на кушетку, также выполняют функцию уклонения от проработки этого опыта потери границ и потери идентич­ности. При этом, однако, нельзя отрицать их терапевтический эффект.