![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Время «ауто»: начало сексуальности
Когда Фройд задает вопрос, существует ли у человека нечто сопоставимое с «инстинктами животных» [58], он предлагает в качестве их эквивалента не влечения (Triebe, нем. — импульсы, порывы), а как раз первофантазмы [59]. Указание ценное, прежде всего, потому, что представляет для нас дополнительное доказательство нежелания находить решение проблемы фантазии в биологическом тезисе: Фройд далек от того, чтобы считать влечение основой фантазма, и скорее поставил бы игру влечения в зависимость от предшествующих структур фантазма. Ценное еще и потому, что помогает определить место некоторых современных концепций. В конечном счете, оно приводит нас к вопросу тесной связи фантазма и желания, которое отражено в термине Wunschphantasie (нем. — фантазия желания). В представлении Сьюзен Айзекс, например, бессознательные фантазии представляют собой «активность, параллельную влечениям, из которых они появляются», она видит в них «психическое выражение» некого переживаемого опыта, заданного, в свою очередь, силовым полем импульсов либидных и агрессивных влечений и вызываемых ими защит; то есть она всякий раз приходит к тому, чтобы прямо соотносить специфические формы жизни фантазма с телесными зонами, местом, где эти влечения функционируют. Может быть, она приходит в результате к частичной недооценке вклада Фройда применительно и к влечению, и к фантазму? Фактически фантазм становится для Сьюзен Айзекс всего лишь воображаемой перезаписью первой цели любого влечения, с самого начала направленного на специфический объект; а «инстинктивный толчок» будет с необходимостью пережит как фантазм, который, едва достигнув вербализации [60], независимо от ее содержания (например, желание сосать у младенца), предстает в форме «фразы» из трех членов: субъект (я), глагол (глотать или кусать или отвергать) объект (грудь, мать) [61]. Но, поскольку для кляйнианцев влечение по своей природе сразу же является отношением, Сьюзен Айзекс показывает, как такая фантазия инкорпорации точно так же может переживаться в другом направлении, когда активное становится пассивным; и, далее, как этот страх возвращения к отправителю становится определяющим для фантазии как таковой. Но достаточно ли применительно к фантазии инкорпорации одного только признания, что есть эквивалентно тому, чтобы быть съеденным? Поддерживая идею места субъекта, даже если он при этом пребывает в пассивном состоянии, будем ли мы находиться в структуре той самой фундаментальной фантазии? Фантазия представляет для Айзекс непосредственное, почти что неотъемлемое выражение влечения; и если возможно в конечном счете свести ее к связывающему субъект и объект отношению при помощи глагола, обозначающего действие (в виде всеобщего пожелания), то именно потому, что для нее структура влечения — это структура субъективной интенциональности, неотделимой от намечаемых целей: влечение действует интуитивно, «узнает» объект, который должен его удовлетворить. Подобно тому, как фантазм, в начале выражающий либидные и деструктивные влечения, быстро превращается в способ защиты, весь ансамбль внутренней динамики субъекта разворачивается в итоге в зависимости от единого типа организации. В общем, такая концепция, утверждающая в согласии с рядом формулировок Фройда, что «все сознательное прошло через предыдущую стадию бессознательного»
и что «Я является частью, отделившейся от Оно», неизбежно приводит к дублированию всей психической деятельности глубинного фантазма и сведению его в принципе к элементарному выражению намеченной цели влечения. Биологический субъект находится в непрерывной связи с субъектом фантазма, субъектом сексуальным и человеческим, в соответствии с рядом: соматика — Оно — фантазм (желания, защиты) — механизм Я. В таком случае действие вытеснения быть только едва уловимым; «жизнь фантазма» скорее будет подразумеваемой, чем вытесненной, и содержать в себе собственные конфликты из-за одного только существования в самом центре психического противоположных по цели фантазмов. В действительности в таком «изобилии» фантазма растворяется также избирательное, но трудноопределимое отношение, которое Фройд устанавливает между фантазмом и сексуальностью. Невозможно узнать особый тип выделяемой им структуры. Можно удивляться, что Фройд — одновременно с полным признанием существования сексуальной жизни и фантазмов у ребенка и их значения — продолжал, в частности, в замечаниях, добавленных в 1920 году к «Трем очеркам» [62], связывать деятельность фантазма, главным образом, с периодом мастурбации в пубертате и препубертате [63]. Не потому ли, что для него существует прямая связь между фантазмом и аутоэротизмом, для описания которой недостаточно одного только утверждения, что последний может скрываться за первой? В таком случае, может быть, он всего лишь присоединяется к общепринятой концепции, где в отсутствии реальных объектов субъект ищет и создает для себя воображаемое удовлетворение? И не подтверждает ли сам Фройд, занимаясь поиском теоретической модели построения желания с его объектом и нацеленностью [64], именно эту точку зрения? Фантазм мог бы находить свое первоначало в галлюцинаторном удовлетворении желания, как младенец воспроизводит в отсутствии реального объекта в галлюцинаторной форме первоначальный опыт удовлетворения. В этом смысле фундаментальными фантазмами могли бы быть те, которые стремятся вновь обрести галлюцинаторные объекты, связанные с самыми первыми опытами усиления и исполнения желания [65]. Но, еще до выделения того, на что указывает Фройдовская фикция (Fiktion), было бы полезно задать вопрос о ее смысле, тем более что Фройд постоянно скрыто предполагает ее в своей концепции первичного процесса, почти не давая ее детальных описаний. Мы могли бы здесь увидеть миф первоначала: в действительности Фройд стремится уловить, привлекая образное представление, как раз само время возникновения желания. Именно здесь та «конструкция», где аналитический фантазм стремится достичь того момента расщепления на до и после, который пока еще содержит в себе и то, и другое: мифический момент разъединения между ослаблением потребности (Befriedigung) и исполнением желания (Wunscherfullung), между двумя периодами — реального опыта и способностью его галлюцинаторного оживления, между объектом, который исполняет, и знаком [66], который является записью одновременно объекта и его отсутствия: мифический момент раздвоения голода и сексуальности, слитых первоначально... Теперь если мы, в свою очередь, захваченные фантазмом первоначала, стремимся обнаружить возникновение фантазма, на этот раз, прослеживая реальный ход истории ребенка, развитие его сексуальности (направление, предложенное во второй главе «Трех очерков»), — то мы будем снова связывать его с появлением аутоэротизма. Оно знаменует момент, когда от мира потребностей, «жизненно важных» функций, с заранее сформированными целями и механизмами, предопределенными объектами, отделяется не в качестве удовольствия, связанного с исполнением функции, какой бы она ни была, и угасанием порожденного потребностью напряжения, но в качестве побочного продукта, нечто, что Фройд называет «прибавка удовольствия». Но, говоря о возникновении аутоэротизма даже с известной сдержанностью, не позволяющей рассматривать его как стадию либидного развития, просто подчеркивая его постоянство и неизменное присутствие в сексуальном поведении взрослого, мы подверглись бы риску потерять основной смысл понятия, а также то, на что оно может со всей очевидностью указать, применительно к функции и структуре фантазма. То обстоятельство, что понятие аутоэротизма в психоанализе часто подвергалось критике, обусловлено его ошибочным пониманием как первой замкнутой на себе стадии, исходя из которой, субъект мог бы постигать мир объектов. Тогда, опираясь на многочисленные наблюдения, нам легко показать разнообразие и сложность связей, соединяющих младенца с внешним объектом, в первую очередь, с матерью. Но когда Фройд говорит об аутоэротизме, главным образом, в «Трех очерках», он не пытается отрицать существование первичного отношения к объекту, а, напротив, указывает, что влечение становится аутоэротическим, лишь утеряв свой объект [67]. Если справедливо утверждать об аутоэротизме, что он без объекта (objeklos), то совсем не потому, что его появление предшествует любому объектному отношению [68], и даже не потому, что в поиске удовлетворения вслед за его приходом любой объект перестал бы присутствовать, а потому только, что обычный мир восприятия объекта в результате оказывается расщеплен: сексуальное влечение разделяется с функциями несексуальными (например, пищевой), на которые оно опирается (Aulehnung) [69], и указывают ему цель и объект. «Началом» аутоэротизма был бы в таком случае момент — скорее абстрактный, а не датированный, поскольку он каждый раз меняется, и всегда надо предполагать предшествующее эротическое возбуждение для того, чтобы признать, что оно само может быть предметом поиска. Отделенная от своего природного объекта сексуальность предоставляется фантазму и тем самым создает себя как сексуальность. Но, с таким же успехом, можно утверждать и противоположное: именно разрыв фантазма порождает это разъединение сексуальности и потребности [70]. Замкнутый круг причинности или одновременное рождение? Важен факт, что, как бы высоко мы ни поднялись, они берут свое начало в одной и той же точке. Аутоэротическое удовлетворение, когда оно может быть отнесено к автономному состоянию, характеризуется очень важным свойством: продукт анархической деятельности парциальных влечений, тесно связанный с возбуждением специфических эрогенных зон, которое возникает и ослабевает на месте, оно не является целостным удовольствием от функционирования, но удовольствием дробным, удовольствием, связанным с органом (Organlust), точно локализованным. Известно, что эрогенность может быть привязана к специально «предназначенным» областям тела (так, деятельность сосания самой физиологией
предназначена приобрести эрогенное значение), но она может быть потенциально распространена на любой орган (даже внутренний), любую область или функцию тела. В таких случаях функция служит только лишь поддержкой, как, например, поглощение пищи служит моделью воображаемой инкорпорации. Сформированная на основе функции, сексуальность заключается целиком в этом ее различении с функцией; в этом смысле ее прототипом является не сосание, а посасывание, момент, когда внешний объект оставлен, а цель и источник приобретают автономию по отношению к питанию и пищеварительной системе. Идеалом аутоэротизма, если можно так выразиться, будут «губы, которые сами себя целуют» [71]: похоже, здесь в этом замкнутом на себя наслаждении, как и в самом глубоком фантазме, этой больше ни к кому не обращенной речи, полностью упразднено распределение на субъект и объект.
Если добавить, что Фройд постоянно настаивал на роли соблазнительницы, которую с успехом играет мать (или кто-то другой), когда она купает, пеленает, ласкает ребенка [72], и отметить, что основные эрогенные зоны (оральная, анальная, уро-генитальная, кожа) одновременно являются областями, привлекающими наибольшее внимание матери и имеющими явное значение обмена (отверстия или кожный покров), то мы видим, как некоторые избранные участки самого тела могут не только служить опорой для локального удовольствия, но и местом встречи с желанием, материнским фантазмом, и через них с неким качеством первофантазма. Располагая первоначало фантазма в периоде аутоэротизма, мы отметили связь фантазма и желания. Но фантазм не объект желания, он является сценой. Действительно, в фантазме субъект не нацеливается на объект или его знак, а фигурирует сам, являясь составной частью образного ряда. Он не представляет желаемый объект, но сам представлен как участник сцены, которому в наиболее близком к первофантазму случае какое-то определенное место не назначается (отсюда опасность претендующих на это интерпретаций в анализе). Последствия: каждый раз, целиком присутствуя в фантазме, субъект может там быть десубъективирован, то есть, представлен в самом синтаксисе эпизода, о котором идет речь. С другой стороны, в той мере, в какой желание не является внезапным появлением влечения в чистом виде, а выражено высказыванием фантазма, оно предстает местом выбора наиболее примитивных защитных операций, таких как, оборачивание против самого себя, обращение в противоположное, проекция, отрицание. Более того, эти защиты неразрывно связаны с первой функцией фантазма — проигрыванием желания — если справедливо, что само желание представлено как запретное и что конфликт — это конфликт первоначальный. Что касается вопроса о том, кто является автором этой постановки, чтобы решить его, психоаналитик больше не может доверяться возможностям одной только науки или одного только мифа. Он, вероятно, должен еще стать философом.
|