Фиксация и болезнь горя

После уточнения различия, существующего между понятием интроекции и понятием инкорпорации у Ференци, пора вернуться к нашей изначальной проблеме: проблеме «нормальной мании» Абрахама. Напомним, что она (мания) предпола­гает, как реакцию на смерть, нарастание либидо, могущее дойти — мы это увиде­ли — до переживания оргазма. Нам остается сейчас попытаться создать метапсихологическую реконструкцию этого прожитого и вытесненного момента, который отмечает смерть объекта. Именно здесь мы обнаруживаем ядро болезни горя.

Мы увидели как Я — в своем формировании, а также в структуре трансфе­ра — использует объект (или аналитика) для осуществления своего пробужде­ния и либидного обогащения. Функция объекта, когда он играет роль посредника между бессознательным и Я в интроекции влечений, состоит не в том, чтобы служить дополнением удовлетворению влечений. Полюс Я на пути конституирования инвестируется тем более интенсивно, что он содержит в себе обе­щание интроекции. Таков, как известно, смысл состояний страстной влюблен­ности, свойственных детству и трансферу. Объект, предполагаемый обладатель всего того, что требуется Я для своего роста, долго остается в центре его интере­са. Он сойдет с воображаемого пьедестала, на который его возвела потребность в расширении Я, только тогда, когда процесс интроекции придет к своему за­вершению. В случае горя, природа последнего зависит от роли, которую играл объект в момент потери. Если желания, касающиеся его, были интроецированы, никакой крах, болезнь горя или меланхолия не страшны. Либидо, которое инве­стировало объект, поглощается Я и — согласно Фройдовскому описанию — бу­дет вновь доступно, чтобы зафиксироваться на других объектах, необходимых для либидной экономии. И, конечно, работа горя не перестает оставаться — даже в этих случаях — процессом болезненным, но интегрированность Я обес­печивает выход из него.

Совершенно иначе во втором случае, столь частом, когда процесс интроекции должен остаться незавершенным. Не ассимилированная часть влечений закрепляется в Имаго — будучи все время спроецированным на какой-либо внешний объект, — оставаясь неполным и зависимым, Я вовлекается в противоречивые обязательства: поддерживать жизнь любой ценой, даже тем, что обуславливает наибольшее страдание. Откуда такое обязательство? Это понятно, учитывая следующее: Имаго конституировано (так же, как и воплощающий его внешний объект) именно как хранитель надежды: желания, которые оно само запретило,

однажды реализуются. Ожидая, именно оно ослабляет и удерживает ценную вещь, недостаток которой калечит Я. «Моя жена забрала мою потенцию в могилу, С тех пор она удерживает мой пенис, зажав в руке», Цемент воображаемой (и объектной) фиксации есть именно эта противоречивая, а значит и утопическая, надеж­да: Имаго, хранитель вытеснения, сам разрешит однажды проявление последне­го. Объект, нагруженный такой воображаемой ролью, никогда не должен умереть, Можно догадываться, в какой дистресс его исчезновение должно будет погру­зить Я. Получив в качестве удела фиксацию, оно отныне будет обречено на бо­лезнь горя.