Лирическая поэма

Памяти моего отца

* *

Столько потеряно,

что и терять не страшно...

Я – за доверие.

Только мозги – на страже.

Тело еще не забыло

ударов в спину.

Их, как и спину,

нужно держать красиво!

Нужно, наверное,

как-то корректней, тоньше...

Жаль, что от подлости

так по-плебейски тошно,

От беспросветности

так откровенно жутко...

Но по наследству

батино:

«Не дождутся!»

* *

А жизнь продляется снами,

Короткий твой путь земной…

Ты сына спасаешь с нами,

Ты яблоко ешь со мной…

А утром все ускользает,

Вся память – в больной комок…

Не вижу тебя, но знаю –

Ты – рядом. И ты – помог…

* *

Как будто дождя и снега,

В наивности вековой

Спасения ждем от неба.

А там – ничего.

Никого…

* *

Ты плохо рифмуешься. Это не будет поэма…

Я тоже плохо рифмуюсь. Я похожа на тебя.

Блокнот, органайзер. Подаренные тобой, но похожие на меня. На твое представление обо мне. Пушистость обложек, но – застежки и металлические уголки. Разноцветные страницы и бланковая разграфленность… Страницы в органайзере давно кончились, я вынимаю старые и вставляю самодельные, вырезанные из цветной бумаги, с пробитыми мною дырокольными дырочками. Я пытаюсь что-то сохранить… Как номер твоего мобильного. Он – действующий. В моём списке остаётся «батя». Я могу тебе позвонить…

Песни? Магомаев. «Благодарю тебя…» Вы и внешне похожи. Гафт в «Сироте казанской», Санни в «Сказках Бронкса», отец Френсис в «Грязных танцах»… Все, кто кажется на тебя похожими, вызывают спазм в горле и температуру. Как перед хорошей и страшной строкой…

Больница. Твой последний путь домой. Я сильная. Я сама. Ты тоже сильный. Ты всегда сам. Даже сейчас. Бесконечный больничный двор. Я с пакетами, ты – сам. Ты давно не доходил даже до соседней палаты, соседней кровати… Машина с работы – за оградой больницы. Внутрь – только «скорая помощь». За несколько метров до машины ты начинаешь падать. Я пытаюсь подхватить, удержать, но каким-то чудовищным усилием воли ты выравниваешься. Не прикасаясь к моему плечу. Потом ты скажешь, как представил плевки и окурки последним, что увидишь в жизни. И не захотел в это упасть. Шофер радуется: «А мне говорили, что Вы совсем... А Вы!» Шутишь, смеёшься. Я знаю, сколько сил уходит на каждое слово.

Подъезд открываешь своим ключом. Ты возвращаешься домой. Лестница. Надо подняться к лифту. Ты рывком забрасываешь свое тело на каждую ступеньку, подтягиваясь на обломках перил... Дверь. Мама. Её качает от поднявшегося давления. Переживает, что никто не помог мне тебя забирать. Так сложилось. Но мы ведь и сами… Ты уже дома. И только теперь ты сползаешь по двери на пол, так и не позволив помочь.

Завтра ты ещё спустишься в гараж поменять колеса машине на зимние – почти сам – надо ехать на дачу. Такая хорошая осень! Сколько раз в больнице ты говорил, что осень словно специально ждёт тебя – на даче столько дел… Больше ты уже не выйдешь… Но осень будет тебя ждать. Снег ляжет только после девяти дней, 17 ноября.

Новый год. Один из последних с тобой. Настя, дурачась, попадает тебе в лоб пробкой от шампанского, все цепенеют, ожидая реакции. Настя прячется под стол, долго сидит там, пока мама не вытаскивает её оттуда волоком на чьей-то куртке, как раненого партизана. Ты смеёшься. Мы все тоже. Облегченно. Только теперь. Ведь обычно ты горяч и крут. Ты жёсток. Я похожа на тебя.

И мама, когда на меня сердится, называет меня «железным Феликсом», «вторым дедом», подразумевая, видимо, недостаточную чуткость. Я не обижаюсь.

Ты вообще стал добрее, мягче, чем до болезни. Жалеешь Настю с ее больным желудком: «Человек страдает!..» Такое не твое слово… Просто ты уже знаешь. Мы еще нет…

Меня не было с тобой в последний вечер. Я опоздала. Может, поэтому я снова и снова теряю тебя во сне. Я ничего не могу изменить, но я хотя бы рядом.

Снится зимнее голое кладбище, чужие могилы. Мы с мамой ищем твою. Её там нет. Потом – реальность. Я еду к тебе на такси накануне Рождества, хочу положить тебе пихтовую лапу... Меня по ошибке привозят на Западное кладбище, новое, голое, чужое. Я узнаю свой сон. Что-то кричу водителю. Меня просто трясёт… Не могу успокоиться, пока не приезжаем к тебе на Новокировское. Там не страшно. Там странно надёжно. Можно просто поздравить с праздником.

Снова кладбище. Следующая осень. Ты насмешливо, привычно наклонив голову, смотришь с фотографии. Хорошо, что я попросила оставить фон – листья, ветки, как было на живом снимке.

Странная большая ворона. Она отлетает недалеко. Постепенно подбирается ближе и ближе. Утаскивает с твоего памятника оладушек. Аккуратно и неторопливо ест, придерживая его лапой, искоса и, как мне кажется, насмешливо поглядывает на нас. Она похожа на тебя.

Время не лечит. Просто куда-то идёт. Оно не может стать лучше без тебя – Последнего Романтика. Так тебя называли некоторые. И в этом было не только одобрение или восхищение… Ты не был удобным. Никогда. Ты был настоящим. Надеюсь, я похожа на тебя. Я не хочу падать в это все. Я помню, батя. Я держусь.

* *

Богатство красок на экране –

И кто там пьян, а кто там ранен…

Кармин с зеленою травой.

И даже бывший левый крайний –

Ну, новые открылись грани –

Уже надежно центровой…

Добра и зла не отличая,

Стирая память за речами,

Не сохранив души, лица,

Сын за отца не отвечает…

Нет сына – и не отвечает.

Я

Отвечаю

За отца.

* * *

Где-то рушились стены – в значенье прямом,

Где-то пели, смеялись и спорили…

У кого-то на кухне творится ремонт,

У кого-то – История.

* * *

Пишу стихи в маршрутке, на авиабилете,

И шмыгаю в замёрзшее окно…

Нет никаких «сюжетов о нежности и лете»,

А всё про всё равно и всё одно:

Как трудно верить в чудо под ёлкой, кроме шуток,

Быть взрослыми усталыми детьми…

Но, покаянно вспомнив и о конце маршрута,

В продышанный глазок увидеть мир…

* * *

Маленькая моя,

Какая же ты большая!..

Из ненаписанного стихотворения

Наши песни и ваши,

Зюскинд или Гайдар –

Все не главное... Важен

По замаху удар.

Чтобы ноша – по силам,

Чтобы рядом – плечо,

Чтоб любили – красиво,

Да и ты – горячо,

На других не равняясь,

Чтобы все же – Семья.

Только ты уж, родная,

Будь счастливей, чем я...