Котлован 3 страница

тело -- не только для личной радости существования, но и для

ближних рабочих масс. Инвалид обождал время, пока Пашкин,

поднявшись от занятия мыслью, проделал всеми членами беглую

гимнастику и, доведя себя до свежести, снова сел. Урод хотел

произнести свое слово в окно, но Пашкин взял пузырек и после

трех медленных вздохов выпил оттуда каплю.

-- Долго я тебя буду дожидаться? -- спросил инвалид, не

сознававший ни цены жизни, ни здоровья.-- Опять хочешь от меня

кой-чего заработать?

Пашкин нечаянно заволновался, но напряжением ума успокоился

-- он никогда не желал тратить нервность своего тела.

-- Ты что, товарищ Жачев: чем не обеспечен, чего

возбуждаешься?

Жачев ответил ему прямо по факту:

-- Ты что ж, буржуй, иль забыл, за что я тебя терплю?

Тяжесть хочешь получить в слепую кишку? Имей в виду -- любой

кодекс для меня слаб!

Здесь инвалид вырвал из земли ряд роз, бывших под рукой, и,

не пользуясь, бросил их прочь.

-- Товарищ Жачев, -- ответил Пашкин, -- я тебя вовсе не

понимаю, ведь тебе идет пенсия по первой категории, как же так?

Я уж и так чем мог всегда тебе шел навстречу.

-- Врешь ты, классовый излишек, это я тебе навстречу

попадался, а не ты шел!

В кабинет Пашкина вошла его супруга с красными губами,

жующими мясо.

-- Левочка, ты опять волнуешься? -- сказала она.-- Я ему

сейчас сверток вынесу; это прямо стало невыносимым, с этими

людьми какие угодно нервы испортишь!

Она ушла обратно, волнуясь всем невозможным телом.

-- Ишь, как жену, стервец, расхарчевал! -- произносил из

сада Жачев.-- На холостом ходу всеми клапанами работает,

значит, ты можешь заведовать такой с...!

Пашкин был слишком опытен в руководстве отсталыми, чтобы

раздражаться.

-- Ты бы и сам, товарищ Жачев, вполне мог содержать для

себя подругу: в пенсии учитываются все минимальные потребности.

-- Ого, гадина тактичная какая! -- определил Жачев из

мрака.-- Моей пенсии и на пшено не хватает -- на просо только.

А я хочу жиру и что-нибудь молочного. Скажи своей мерзавке,

чтоб она мне в бутылку сливок погуще налила!

Жена Пашкина вошла в комнату мужа со свертком.

-- Оля, он еще сливок требует, -- обратился Пашкин.

-- Ну вот еще! Может, ему крепдешину еще купить на штаны?

Ты ведь выдумаешь!

-- Она хочет, чтоб я ей юбку на улице разрезал, -- сказал с

клумбы Жачев.-- Иль окно спальной прошиб до самого пудренного

столика, где она свою рожу уснащивает, -- она от меня хочет

заработать!..

Жена Пашкина помнила, как Жачев послав в ОблКК заявление на

ее мужа и целый месяц шло расследование, -- даже к имени

придирались: почему и Лев и Ильич? Уж что-нибудь одно! Поэтому

она немедленно вынесла инвалиду бутылку кооперативных сливок, и

Жачев, получив через окно сверток и бутылку, отбыл из

усадебного сада.

-- И качество продуктов я дома проверю, -- сообщил он,

остановив свой экипаж у калитки.-- Если опять порченый кусок

говядины или просто объедок попадется -- надейтесь на кирпич в

живот: по человечеству я лучше вас -- мне нужна достойная пища.

Оставшись с супругой, Пашкин до самой полуночи не мог

превозмочь в себе тревоги от урода. Жена Пашкина умела думать

от скуки, и она выдумала во время семейного молчания вот что:

-- Знаешь что, Левочка?.. Ты бы организовал как-нибудь

этого Жачева, а потом взял и продвинул его на должность --

пусть бы хоть увечными он руководил! Ведь каждому человеку

нужно иметь хоть маленькое господствующее значение, тогда он

спокоен и приличен... Какой ты все-таки, Левочка, доверчивый и

нелепый!

Пашкин, услышав жену, почувствовал любовь и спокойствие, к

нему снова возвращалась основная жизнь.

-- Ольгуша, лягушечка, ведь ты гигантски чуешь массы! Дай я

к тебе за это приорганизуюсь!

Он приложил свою голову к телу жены и затих в наслаждении

счастьем и теплотой. Ночь продолжалась в саду, вдалеке скрипела

тележка Жачева -- по этому скрипящему признаку все мелкие

жители города хорошо знали, что сливочного масла нет, ибо Жачев

всегда смазывал свою повозку именно сливочным маслом,

получаемым в свертках от достаточных лиц; он нарочно стравлял

продукт, чтобы лишняя сила не прибавлялась в буржуазное тело, а

сам не желал питаться этим зажиточным веществом. В последние

два дня Жачев почему-то почувствовал желание увидеть Никиту

Чиклина и направил движение своей тележки на земляной котлован.

-- Никит! -- позвал он у ночлежного барака. После звука еще

более стала заметна ночь, тишина и общая грусть слабой жизни во

тьме. Из барака не раздалось ответа Жачеву, лишь слышалось

жалкое дыхание.

-- Без сна рабочий человек давно бы кончился, -- подумал

Жачев и без шума поехал дальше. Но из оврага вышли двое людей с

фонарями, так что Жачев стал им виден.

-- Ты кто такой низкий? -- спросил голос Сафронова.

-- Это я, -- сказал Жачев, -- потому что меня капитал пополам

сократил. А нет ли между вами двумя одного Никиты?

-- Это не животное, а прямо человек! -- отозвался тот же

Сафронов.-- Скажи ему, Чиклин, мнение про себя.

Чиклин осветил фонарем лицо и все краткое тело Жачева, а

затем в смущении отвел фонарь в темную сторону.

-- Ты что, Жачев? -- тихо произнес Чиклин.-- Кашу приехал

есть? Пойдем, у нас она осталась, а то к завтрему прокиснет,

все равно мы ее вышныриваем.

Чиклин боялся, чтобы Жачев не обижался на помощь и ел кашу

с тем сознанием, что она уже ничья и ее все равно вышвырнут.

Жачев и прежде, когда Чиклин работал на прочистке реки от

карчи, посещал его, дабы кормиться от рабочего класса; но среди

лета он переменил курс и стал питаться от максимального класса,

чем рассчитывал принести пользу всему неимущему движению в

дальнейшее счастье.

-- Я по тебе соскучился, -- сообщил Жачев, -- меня нахождение

сволочи мучает, и я хочу спросить у тебя, когда вы состроите

свою чушь, чтоб город сжечь!

-- Вот сделай злак из такого лопуха! -- сказал Сафронов про

урода.-- Мы все свое тело выдавливаем для общего здания, а он

дает лозунг, что наше состояние -- чушь, и нигде нету момента

чувства ума!

Сафронов знал, что социализм -- это дело научное, и

произносил слова так же логично и научно, давая им для

прочности два смысла -- основной и запасной, как всякому

материалу. Все трое уже достигли барака и вошли в него. Вощев

достал из угла чугун каши, закутанный для сохранения тепла в

ватный пиджак, и дал пришедшим есть. Чиклин и Сафронов сильно

остыли и были в глине и сырости; они ходили в котлован

раскапывать водяной подземный исток, чтобы перехватить его

вмертвую глиняным замком.

Жачев не развернул своего свертка, а съел общую кашу,

пользуясь ею и для сытости и для подтверждения своего равенства

с двумя евшими людьми. После пищи Чиклин и Сафронов вышли

наружу -- вздохнуть перед сном и поглядеть вокруг. И так они

стояли там свое время. Звездная темная ночь не соответствовала

овражной, трудной земле и сбивающемуся дыханию спящих

землекопов. Если глядеть лишь по низу, в сухую мелочь почвы и в

травы, живущие в гуще и бедности, то в жизни не было надежды;

общая всемирная невзрачность, а также людская некультурная

унылость озадачивали Сафронова и расшатывали в нем

идеологическую установку. Он даже начинал сомневаться в счастье

будущего, которое представлял в виде синего лета, освещенного

неподвижным солнцем, -- слишком смутно и тщетно было днем и

ночью вокруг.

-- Чиклин, что же ты так молча живешь? Ты бы сказал или

сделал мне что-нибудь для радости!

-- Что ж мне, обнимать тебя, что ли, -- ответил Чиклин.--

Вот выроем котлован, и ладно... Ты вот тех, кого нам биржа

прислала, уговори, а то они свое тело на работе жалеют, будто

они в нем имеют что!

-- Могу, -- ответил Сафронов, -- смело могу! Я этих пастухов

и писцов враз в рабочий класс обращу, они у меня так копать

начнут, что у них весь смертный элемент выйдет на лицо... Но

отчего, Никит, поле так скучно лежит? Неужели внутри всего

света тоска, а только в нас одних пятилетний план?

Чиклин имел маленькую каменистую голову, густо обросшую

волосами, потому что всю жизнь либо бил балдой, либо рыл

лопатой, а думать не успевал и не объяснил Сафронову его

сомнения.

Они вздохнули среди наставшей тишины и пошли спать. Жачев

уже согнулся на своей тележке, уснув как мог, а Вощев лежал

навзничь и глядел глазами с терпением любопытства:

-- Говорили, что все на свете знаете, -- сказал Вощев, -- а

сами только землю роете и спите! Лучше я от вас уйду -- буду

ходить по колхозам побираться: все равно мне без истины стыдно

жить.

Сафронов сделал на своем лице определенное выражение

превосходства, прошелся мимо ног спящих легкой, руководящей

походкой.

-- Э-э, скажите, пожалуйста, товарищ, в каком виде вам

желательно получить этот продукт -- в круглом или жидком?

-- Не трожь его, -- определил Чиклин, -- мы все живем на

пустом свете, разве у тебя спокойно на душе?

Сафронов, любивший красоту жизни и вежливость ума, стоял с

почтением к участи Вощева, хотя в то же время глубоко

волновался: не есть ли истина лишь классовый враг? Ведь он

теперь даже в форме сна и воображенья может предстать!

-- Ты, товарищ Чиклин, пока воздержись от своей

декларации, -- с полной значительностью обратился Сафронов.--

Вопрос встал принципиально, и надо его класть обратно по всей

теории чувств и массового психоза...

-- Довольно тебе, Сафронов, как говорится, зарплату мне

снижать, -- сказал пробужденный Козлов.-- Перестань брать слово,

когда мне спится, а то на тебя заявление подам! Не беспокойся

-- сон ведь тоже как зарплата считается, там тебе укажут..

Сафронов произнес во рту какой-то нравоучительный звук и

сказал своим вящим голосом:

-- Извольте, гражданин Козлов, спать нормально -- что это

за класс нервной интеллигенции здесь присутствует, если звук

сразу в бюрократизм растет?.. А если ты, Козлов, умственную

начинку имеешь и в авангарде лежишь, то привстань на локоть и

сообщи: почему это товарищу Вощеву буржуазия не оставила

ведомости всемирного мертвого инвентаря и он живет в убытке и в

такой смехотворности?..

Но Козлов уже спал и чувствовал лишь глубину своего тела.

Вощев же лег вниз лицом и стал жаловаться шепотом самому себе

на таинственную жизнь, в которой он безжалостно родился.

Все последние бодрствующие легли и успокоились; ночь

замерла рассветом -- и только одно маленькое животное кричало

где-то на светлеющем теплом горизонте, тоскуя или радуясь.

Чиклин сидел среди спящих и молча переживал свою жизнь; он

любил иногда сидеть в тишине и наблюдать все, что было видно.

Думать он мог с трудом и сильно тужил об этом -- поневоле ему

приходилось лишь чувствовать и безмолвно волноваться. И чем

больше он сидел, тем гуще в нем от неподвижности скапливалась

печаль, так что Чиклин встал и уперся руками в стену барака,

лишь бы давить и двигаться во что-нибудь. Спать ему никак не

хотелось -- наоборот, он бы пошел сейчас в поле и поплясал с

разными девушками и людьми под веточками, как делал в старое

время, когда работал на кафельно-изразцовом заводе. Там дочь

хозяина его однажды моментально поцеловала: он шел в глиномялку

по лестнице в июне месяце, а она ему шла навстречу и,

приподнявшись на скрытых под платьем ногах, охватила его за

плечи и поцеловала своими опухшими, молчаливыми губами в шерсть

на щеке. Чиклин теперь уже не помнит ни лица ее, ни характера,

но тогда она ему не понравилась, точно была постыдным

существом, -- и так он прошел в то время мимо нее не

остановившись, а она, может быть, и плакала потом, благородное

существо.

Надев свой ватный, желто-тифозного цвета пиджак, который у

Чиклина был единственным со времен покорения буржуазии,

обосновавшись на ночь, как на зиму, он собрался пойти походить

по дороге и, совершив что-нибудь, уснуть затем в утренней росе.

Неизвестный вначале человек вошел в ночлежное помещение и

стал в темноте входа.

-- Вы еще не спите, товарищ Чиклин! -- сказал Прушевский.--

Я тоже хожу и никак не усну: все мне кажется, что я кого-то

утратил и никак не могу встретить...

Чиклин, уважавший ум инженера, не умел ему сочувственно

ответить и со стеснением молчал.

Прушевский сел на скамью и поник головой; решив исчезнуть

со света, он больше не стыдился людей и сам пришел к ним.

-- Вы меня извините, товарищ Чиклин, но я все время

беспокоюсь один на квартире. Можно, я просижу здесь до утра?

-- А отчего ж нельзя? -- сказал Чиклин.-- Среди нас ты

будешь отдыхать спокойно, ложись на мое место, а я где-нибудь

пристроюсь.

-- Нет, я лучше так посижу. Мне дома стало грустно и

страшно, я не знаю, что мне делать. Вы, пожалуйста, не думайте

только что-нибудь про меня неправильно.

Чиклин и не думал ничего.

-- Не уходи отсюда никуда, -- произнес он.-- Мы тебя никому

не дадим тронуть, ты теперь не бойся.

Прушевский сидел все в том же своем настроении; лампа

освещала его серьезное, чуждое счастливого самочувствия лицо,

но он уже жалел, что поступил несознательно, прибыв сюда; все

равно ему уже не так долго осталось терпеть до смерти и до

ликвидации всего.

Сафронов приоткрыл от разговорного шума один глаз и думал,

какую бы ему наиболее благополучную линию принять в отношении

сидящего представителя интеллигенции. Сообразив, он сказал:

-- Вы, товарищ Прушевский, насколько я имею сведения, свою

кровь портили, чтобы выдумать по всем условиям общепролетарскую

жилплощадь. А теперь, я наблюдаю, вы явились ночью в

пролетарскую массу, как будто сзади вас ярость какая находится!

Но раз курс на спецов есть, то ложитесь против меня, чтоб вы

постоянно видели мое лицо и смело спали...

Жачев тоже проснулся на тележке.

-- Может, он кушать хочет? -- спросил он для Прушевского.--

А то у меня есть буржуйская пища.

-- Какая такая буржуйская и сколько в ней питательности,

товарищ? -- поражаясь, произнес Сафронов.-- Где это вам

представился буржуазный персонал?

-- Стихни, темная мелочь! -- ответил Жачев.-- Твое дело --

целым остаться в этой жизни, а мое -- погибнуть, чтоб очистить

место!

-- Ты не бойся, -- говорил Чиклин Прушевскому, -- ложись и

закрывай глаза. Я буду недалеко, как испугаешься, так кричи

меня.

Прушевский пошел, пригнувшись, чтоб не шуметь, на место

Чиклина и там лег в одежде.

Чиклин снял с себя ватный пиджак и бросил ему на ноги

одеваться.

-- Я четыре месяца взносов в профсоюз не платил, -- тихо

сказал Прушевский, сразу озябнув внизу и укрываясь.-- Все

думал, что успею.

-- Теперь вы механически выбывший человек: факт! -- сообщил

со своего места Сафронов.

-- Спите молча! -- сказал Чиклин всем и вышел наружу, чтобы

пожить одному среди скучной ночи.

x x x

Утром Козлов долго стоял над спящим телом Прушевского; он

мучился, что это руководящее умное лицо спит, как ничтожный

гражданин, среди лежащих масс, и теперь потеряет свой

авторитет. Козлову пришлось глубоко соображать над таким

недоуменным обстоятельством, он не хотел и был не в силах

допустить вред для всего государства от несоответствующей линии

прораба, он даже заволновался и поспешно умылся, чтобы быть

наготове. В такие минуты жизни, минуты грозящей опасности,

Козлов чувствовал внутри себя горячую социальную радость, и эту

радость хотел применить на подвиг и умереть с энтузиазмом, дабы

весь класс его узнал и заплакал над ним. Здесь Козлов даже

продрог от восторга, забыв о летнем времени. Он с сознанием

подошел к Прушевскому и разбудил его ото сна.

-- Уходите на свою квартиру, товарищ прораб, -- хладнокровно

сказал он.-- Наши рабочие еще не подтянулись до всего понятия,

и вам будет некрасиво нести должность.

-- Не ваше дело, -- ответил Прушевский.

-- Нет, извините, -- возразил Козлов, -- каждый, как

говорится, гражданин обязан нести данную ему директиву, а вы

свою бросаете вниз и равняетесь на отсталость. Это никуда не

годится, я пойду в инстанцию, вы нашу линию портите, вы против

темпа и руководства -- вот что такое!

Жачев ел деснами и молчал, предпочитая ударить сегодня же,

но попозднее Козлова в живот, как рвущуюся вперед сволочь. А

Вощев слышал эти слова и возгласы, лежал без звука, по-прежнему

не постигая жизнь. " Лучше б я комаром родился: у него судьба

быстротечна", -- полагал он.

Прушевский, не говоря ничего Козлову, встал с ложа,

посмотрел на знакомого ему Вощева и сосредоточился далее

взглядом на спящих людях; он хотел произнести томящее его слово

или просьбу, но чувство грусти, как усталость, прошло по лицу

Прушевского, и он стал уходить. Шедший со стороны рассвета

Чиклин сказал Прушевскому:

-- Если вечером опять покажется страшно, то пусть приходит

снова ночевать, и если чего-нибудь хочет, пусть лучше говорит.

Но Прушевский не ответил, и они молча продолжали вдвоем

свою дорогу. Уныло и жарко начинался долгий день; солнце, как

слепота, находилось равнодушно над низовою бедностью земли; но

другого места для жизни не было дано.

-- Однажды, давно почти еще в детстве, -- сказал

Прушевский, -- я заметил, товарищ Чиклин, проходящую мимо меня

женщину, такую же молодую, как я тогда. Дело было, наверное, в

июне или июле, и с тех пор я почувствовал тоску и стал все

помнить и понимать, а ее не видел и хочу еще раз посмотреть на

нее. А больше уж ничего не хочу.

-- В какой местности ты ее заметил? -- спросил Чиклин.

-- В этом же городе.

-- Так она, должно быть, дочь кафельщика! -- догадался

Чиклин.

-- Почему? -- произнес Прушевский.-- Я не понимаю!

-- А я ее тоже встречал в июне месяце и тогда же отказался

смотреть на нее. А потом, спустя срок, у меня нагрелось к ней

что-то в груди, одинаково с тобой. У нас с тобой был один и тот

же человек.

Прушевский скромно улыбнулся:

-- Но почему же?

-- Потому что я к тебе ее приведу, и ты ее увидишь; лишь бы

она жила сейчас на свете!

Чиклин с точностью воображал себе горе Прушевского, потому

что и он сам, хотя и более забывчиво, грустил когда-то тем же

горем по худому, чужеродному, легкому человеку, молча

поцеловавшему его в левый бок лица. Значит, один и тот же

редкий, прелестный предмет действовал вблизи и вдали на них

обоих.

-- Небось уж она пожилой теперь стала, -- сказал вскоре

Чиклин.-- Наверно, измучилась вся, и кожа на ней стала бурая

или кухарочная.

-- Наверно, -- подтвердил Прушевский.-- Времени прошло

много, и если жива еще она, то вся обуглилась.

Они остановились на краю овражного котлована; надо бы

гораздо раньше начать рыть такую пропасть под общий дом, тогда

бы и то существо, которое понадобилось Прушевскому, пребывало

здесь в целости.

-- А скорей всего она теперь сознательница, -- произнес

Чиклин, -- и действует для нашего блага: у кого в молодых летах

было несчетное чувство, у того потом ум является.

Прушевский осмотрел пустой район ближайшей природы, и ему

жалко стало, что его потерянная подруга и многие нужные люди

обязаны жить и теряться на этой смертной земле, на которой еще

не устроено уюта, и он сказал Чиклину одно огорчающее

соображение:

-- Но ведь я не знаю ее лица! Как же нам быть, товарищ

Чиклин, когда она придет?

Чиклин ответил ему:

-- Ты ее почувствуешь и узнаешь -- мало ли забытых на

свете! Ты вспомнишь ее по одной своей печали!

Прушевский понял, что это правда, и, побоявшись не угодить

чем-нибудь Чиклину, вынул часы, чтобы показать свою заботу о

близком дневном труде.

Сафронов, делая интеллигентную походку и задумчивое лицо,

приблизился к Чиклину.

-- Я слышал, товарищи, вы свои тенденции здесь бросали, так

я вас попрошу стать попассивнее, а то время производству

настает! А тебе, товарищ Чиклин, надо бы установку на Козлова

взять -- он на саботаж линию берет.

Козлов в то время ел завтрак в тоскующем настроении: он

считал свои революционные заслуги недостаточными, а ежедневно

приносимую общественную пользу -- малой... Сегодня он проснулся

после полуночи и до утра внимательно томился о том, что главное

организационное строительство идет помимо его участия, а он

действует лишь в овраге, но не в гигантском руководящем

масштабе. К утру Козлов постановил для себя перейти на

инвалидную пенсию, чтобы целиком отдаться наибольшей

общественной пользе, -- так в нем с мучением высказывалась

пролетарская совесть.

Сафронов, услышав от Козлова эту мысль, счел его паразитом

и произнес:

-- Ты, Козлов, свой принцип заимел и покидаешь рабочую

массу, а сам вылезаешь вдаль: значит, ты чужая вша, которая

свою линию всегда наружу держит.

-- Ты, как говорится, лучше молчи! -- сказал Козлов.-- А то

живо на заметку попадешь!.. Помнишь, как ты подговорил одного

бедняка во время самого курса на коллективизацию петуха

зарезать и съесть? Помнишь? Мы знаем, кто коллективизацию хотел

ослабить! Мы знаем, какой ты четкий!

Сафронов, в котором идея находилась в окружении житейских

страстей, оставил весь резон Козлова без ответа и отошел от

него прочь своей свободомыслящей походкой. Он не уважал, чтобы

на него подавались заявления.

Чиклин подошел к Козлову и спросил у него про все.

-- Я сегодня в соцстрах пойду становиться на пенсию, --

сообщил Козлов.-- Хочу за всем следить против социального вреда

и мелкобуржуазного бунта.

-- Рабочий класс -- не царь, -- сказал Чиклин, -- он бунтов

не боится.

-- Пускай не боится, -- согласился Козлов.-- Но все-таки

лучше будет, как говорится, его постеречь.

Жачев уже был вблизи на тележке, и, откатившись назад, он

разогнулся вперед и ударил со всей скорости Козлова молчаливой

головой в живот. Козлов упал назад от ужаса, потеряв на минуту

желание наибольшей общественной пользы. Чиклин, согнувшись,

поднял Жачева вместе с экипажем на воздух и зашвырнул прочь в

пространство. Жачев, уравновесив движение, успел сообщить с

линии полета свои слова: " За что, Никит? Я хотел, чтоб он

первый разряд пенсии получил! " -- и раздробил повозку между

телом и землей благодаря падению.

-- Ступай, Козлов! -- сказал Чиклин лежачему человеку.-- Мы

все, должно быть, по очереди туда уйдем. Тебе уж пора

отдышаться.

Козлов, опомнившись, заявил, что он видит в ночных снах

начальника Цустраха товарища Романова и разное общество чисто

одетых людей, так что волнуется всю эту неделю.

Вскоре Козлов оделся в пиджак, и Чиклин совместно с другими

очистил его одежду от земли и приставшего сора. Сафронов

управился принести Жачева и, свалив его изнемогшее тело в угол

барака, сказал:

-- Пускай это пролетарское вещество здесь полежит -- из

него какой-нибудь принцип вырастет.

Козлов дал всем свою руку и пошел становиться на пенсию.

-- Прощай, -- сказал ему Сафронов, -- ты теперь как передовой

ангел от рабочего состава, ввиду вознесения его в служебные

учреждения...

Козлов и сам умел думать мысли, поэтому безмолвно отошел в

высшую общеполезную жизнь, взяв в руку свой имущественный

сундучок.

В ту минуту за оврагом, по полю, мчался один человек,

которого еще нельзя было разглядеть и остановить; его тело

отощало внутри одежды, и штаны колебались на нем, как порожние.

Человек добежал до людей и сел отдельно на земляную кучу, как

всем чужой. Один глаз он закрыл, а другим глядел на всех,

ожидая худого, но не собираясь жаловаться; глаз его был

хуторского, желтого цвета, оценивающий всю видимость со скорбью

экономии.

Вскоре человек вздохнул и лег дремать на животе. Ему никто

не возражал здесь находиться, потому что мало ли кто еще живет

без участия в строительстве, -- и уже настало время труда в

овраге.

... Разные сны представляются трудящемуся по ночам -- одни

выражают исполненную надежду, другие предчувствуют собственный

гроб в глинистой могиле; но дневное время проживается

одинаковым, сгорбленным способом -- терпеньем тела, роющего

землю, чтобы посадить в свежую пропасть вечный, каменный корень

неразрушимого зодчества.

Новые землекопы постепенно обжились и привыкли работать.

Каждый из них придумал себе идею будущего спасения отсюда --

один желал нарастить стаж и уйти учиться, второй ожидал момента

для переквалификации, третий же предпочитал пройти в партию и

скрыться в руководящем аппарате, -- и каждый с усердием рыл

землю, постоянно помня эту свою идею спасения.

Пашкин посещал котлован через день и по-прежнему находил

темп тихим. Обыкновенно он приезжал верхом на коне, так как

экипаж продал в эпоху режима экономии, и теперь наблюдал со

спины животного великое рытье. Однако Жачев присутствовал тут

же и сумел во время пеших отлучек Пашкина в глубь котлована

опоить лошадь так, что Пашкин стал беречься ездить всадником и

прибывал на автомобиле.

Вощев, как и раньше, не чувствовал истины жизни, но

смирился от истощения тяжелым грунтом и только собирал в

выходные дни всякую несчастную мелочь природы как документы

беспланового создания мира, как факты меланхолии любого

живущего дыхания.

И по вечерам, которые теперь были темнее и дольше, стало

скучно жить в бараке. Мужик с желтыми глазами, что прибежал

откуда-то из полевой страны, жил также среди артели; он

находился там безмолвно, но искупал свое существование женской

работой по общему хозяйству вплоть до прилежного ремонта

истертой одежды. Сафронов уже рассуждал про себя: не пора ли

проводить этого мужика в союз как обслуживающую силу, но не

знал, сколько скотины у него в деревне на дворе и отсутствуют

ли батраки, поэтому задерживал свое намерение.

По вечерам Вощев лежал с открытыми глазами и тосковал о

будущем, когда все станет общеизвестным и помещенным в скупое

чувство счастья. Жачев убеждал Вощева, что его желание

безумное, потому что вражья имущая сила вновь происходит и

загораживает свет жизни, надо лишь сберечь детей как нежность

революции и оставить им наказ.

-- А что, товарищи, -- сказал однажды Сафронов, -- не

поставить ли нам радио для заслушанья достижений и директив! У

нас есть здесь отсталые массы, которым полезна была бы

культурная революция и всякий музыкальный звук, чтоб они не

скопляли в себе темное настроение!

-- Лучше девочку-сиротку привести за ручку, чем твое

радио, -- возразил Жачев.

-- А какие, товарищ Жачев, заслуги или поученье в твоей

девочке? чем она мучается для возведения всего строительства?

-- Она сейчас сахару не ест для твоего строительства, вот

чем она служит, единогласная душа из тебя вон! -- ответил Жачев.

-- Ага, -- вынес мнение Сафронов, -- тогда, товарищ Жачев,

доставь нам на своем транспорте эту жалобную девочку, мы от ее

мелодичного вида начнем более согласованно жить.

И Сафронов остановился перед всеми в положении вождя

ликбеза и просвещения, а затем прошелся убежденной походкой и

сделал активно мыслящее лицо.

-- Нам, товарищи, необходимо здесь иметь в форме детства

лидера будущего пролетарского света: в этом товарищ Жачев

оправдал то положение, что у него голова цела, а ног нету.

Жачев хотел сказать Сафронову ответ, но предпочел притянуть

к себе за штанину ближнего хуторского мужика и дать ему

развитой рукой два удара в бок, как наличному виноватому