Котлован 6 страница

ничто...

На краю колхоза стоял Организационный Двор, в котором

активист и другие ведущие бедняки производили обучение масс;

здесь же проживали недоказанные кулаки и разные проштрафившиеся

члены коллектива, одни из них находились на дворе за то, что

впали в мелкое настроение сомнения, другие -- что плакали во

время бодрости и целовали колья на своем дворе, отходящие в

обобществление, третьи -- за что-нибудь прочее, и, наконец,

один был старичок, явившийся на Организационный Двор

самотеком, -- это был сторож с кафельного завода: он шел куда-то

сквозь, а его здесь приостановили, потому что у него имелось

выражение чуждости на лице.

Вощев и Чиклин сели на камень среди Двора, предполагая

вскоре уснуть под здешним навесом. Старик с кафельного завода

вспомнил Чиклина и дошел до него, дотоле он сидел в ближайшей

траве и сухим способом стирал грязь со своего тела под

рубашкой.

-- Ты зачем здесь? -- спросил его Чиклин.

-- Да я шел, а мне приказали остаться: может, говорят, ты

зря живешь, дай посмотрим. Я было шел молча мимо, а меня назад

окорачивают: стой, кричат, кулашник! С тех пор я здесь и

проживаю на картошных харчах.

-- Тебе же все равно где жить, -- сказал Чиклин, -- лишь бы

не умереть.

-- Это ты верно говоришь! Я к чему хочешь привыкну, только

сначала томлюсь. Здесь уж меня и буквам научили и число

заставляют знать: будешь, говорят, уместным классовым

старичком. Да то что ж, я и буду...

Старик бы всю ночь проговорил, но Елисей возвратился с

котлована и принес Чиклину письмо от Прушевского. Под фонарем,

освещавшим вывеску Организационного Двора, Чиклин прочитал, что

Настя жива и Жачев начал возить ее ежедневно в детский сад, где

она полюбила советское государство и собирает для него

утильсырье; сам же Прушевский сильно скучает о том, что Козлов

и Сафронов погибли, а Жачев по ним плакал громадными слезами.

" Мне довольно трудно, -- писал товарищ Прушевский, -- и

боюсь, что полюблю какую-нибудь одну женщину и женюсь, так как

не имею общественного значения. Котлован закончен, и весной

будем его бутить. Настя умеет, оказывается, писать печатными

буквами, посылаю тебе ее бумажку".

Настя писала Чиклину:

" Ликвидируй кулака как класс. Да здравствует Ленин, Козлов

и Сафронов.

Привет бедному колхозу, а кулакам нет".

Чиклин долго шептал эти написанные слова и глубоко

растрогался, не умея морщить свое лицо для печали и плача;

потом он направился спать.

В большом доме Организационного Двора была одна громадная

горница, и там все спали на полу благодаря холоду. Сорок или

пятьдесят человек народа открыли рты и дышали вверх, а под

низким потолком висела лампа в тумане вздохов, и она тихо

качалась от какого-то сотрясения земли. Среди пола лежал и

Елисей; его спящие глаза были почти полностью открыты и глядели

не моргая на горящую лампу. Нашедший Вощева, Чиклин лег рядом с

ним и успокоился до более светлого утра.

Утром колхозные босые пешеходы выстроились в ряд на

Оргдворе. Каждый из них имел флаг с лозунгом в руках и сумку с

пищей за спиной. Они ожидали активиста как первоначального

человека в колхозе, чтобы узнать от него, зачем им идти в чужие

места.

Активист пришел на Двор совместно с передовым персоналом и,

расставив пешеходов в виде пятикратной звезды, стал посреди

всех и произнес свое слово, указывающее пешеходам идти в среду

окружающего беднячества и показать ему свойство колхоза путем

призвания к социалистическому порядку, ибо все равно дальнейшее

будет плохо. Елисей держал в руке самый длинный флаг и, покорно

выслушав активиста, тронулся привычным шагом вперед, не зная,

где ему надо остановиться.

В то утро была сырость и дул холод с дальних пустопорожних

мест. Такое обстоятельство тоже не было упущено активом.

-- Дезорганизация! -- с унылостью сказал активист про этот

остужающий вечер природы.

Бедные и средние странники пошли в свой путь и скрылись

вдалеке, в постороннем пространстве. Чиклин глядел вслед

ушедшей босой коллективизации, не зная, что нужно дальше

предполагать, а Вощев молчал без мысли. Из большого облака,

остановившегося над глухими дальними пашнями, стеной пошел

дождь и укрыл ушедших в среде влаги.

-- И куда они пошли? -- сказал один подкулачник, уединенный

от населения на Оргдворе за свой вред. Активист запретил ему

выходить далее плетня, и подкулачник выражался через него.-- У

нас одной обувки на десять годов хватит, а они куда лезут?

-- Дай ему! -- сказал Чиклин Вощеву.

Вощев подошел к подкулачнику и сделал удар в его лицо.

Подкулачник больше не отзывался.

Вощев приблизился к Чиклину с обыкновенным недоумением об

окружающей жизни.

-- Смотри, Чиклин, как колхоз идет на свете -- скучно и

босой.

-- Они потому и идут, что босые, -- сказал Чиклин.-- А

радоваться им нечего: колхоз ведь житейское дело.

-- Христос тоже, наверно, ходил скучно, и в природе был

ничтожный дождь.

-- В тебе ум -- бедняк, -- ответил Чиклин.-- Христос ходил

один неизвестно из-за чего, а тут двигаются целые кучи ради

существования.

Активист находился здесь же на Оргдворе; прошедшая ночь

прошла для него задаром -- директива не спустилась на колхоз, и

он опустил теченье мысли в собственной голове; но мысль несла

ему страх упущений. Он боялся, что зажиточность скопится на

единоличных дворах и он упустит ее из виду. Одновременно он

опасался и переусердия, поэтому обобществил лишь конское

поголовье, мучаясь за одиноких коров, овец и птицу, потому что

в руках стихийного единоличника и козел есть рычаг капитализма.

Сдерживая силу своей инициативы, неподвижно стоял активист

среди всеобщей тишины колхоза, и его подручные товарищи глядели

на его смолкшие уста, не зная, куда им двинуться. Чиклин и

Вощев вышли с Оргдвора и отправились искать мертвый инвентарь,

чтобы увидеть его годность.

Пройдя некоторое расстояние, они остановились на пути,

потому что с правой стороны улицы без труда человека открылись

одни ворота, и через них стали выходить спокойные лошади.

Ровным шагом, не опуская голов к растущей пище на земле, лошади

сплоченной массой миновали улицу и спустились в овраг, в

котором содержалась вода. Напившись в норму, лошади вошли в

воду и постояли в ней некоторое время для своей чистоты, а

затем выбрались на береговую сушь и тронулись обратно, не теряя

строя и сплочения между собой. Но у первых же дворов лошади

разбрелись -- одна остановилась у соломенной крыши и начала

дергать солому из нее, другая, нагнувшись, подбирала в пасть

остаточные пучки тощего сена, более же угрюмые лошади вошли на

усадьбы и там взяли на знакомых, родных местах по снопу и

вынесли его на улицу.

Каждое животное взяло посильную долю пищи и бережно несло

ее в направлении тех ворот, откуда вышли до того все лошади.

Прежде пришедшие лошади остановились у общих ворот и

подождали всю остальную конскую массу, а уж когда все совместно

собрались, то передняя лошадь толкнула головой ворота

нараспашку и весь конский строй ушел с кормом на двор. На дворе

лошади открыли рты, пища упала из них в одну среднюю кучу, и

тогда обобществленный скот стал вокруг и начал медленно есть,

организованно смирившись без заботы человека.

Вощев в испуге глядел на животных через скважину ворот;

душевное спокойствие жующего скота, будто все лошади с

точностью убедились в колхозном смысле жизни, а он один живет и

мучается хуже лошади.

Далее лошадного двора находилась чья-то неимущая изба,

которая стояла без усадьбы и огорожи на голом земном месте.

Чиклин и Вощев вошли в избу и заметили в ней мужика, лежавшего

на лавке вниз лицом. Его баба прибирала пол и, увидев гостей,

утерла нос концом платка, отчего у ней сейчас же потекли

привычные слезы.

-- Ты чего? -- спросил ее Чиклин.

-- И-и, касатики! -- произнесла женщина и еще гуще

заплакала.

-- Обсыхай скорей и говори! -- образумил ее Чиклин.

-- Мужик-то который день уткнулся и лежит... Баба, говорит,

посуй мне пищу в нутро, а то я весь пустой лежу, душа ушла изо

всей плоти, улететь боюсь, клади, кричит, какой-нибудь груз на

рубашку. Как вечер, так я ему самовар к животу привязываю.

Когда ж что-нибудь настанет-то?

Чиклин подошел к крестьянину и повернул его навзничь -- он

был действительно легок и худ, и бледные, окаменевшие глаза его

не выражали даже робости. Чиклин близко склонился к нему.

-- Ты что -- дышишь?

-- Как вспомню, так вздохну, -- слабо ответил человек.

-- А если забудешь дышать?

-- Тогда помру.

-- Может, ты смысла жизни не чувствуешь, так потерпи

чуть-чуть, -- сказал Вощев лежачему.

Жена хозяина исподволь, но с точностью разглядывала

пришедших, и от едкости глаз у нее нечувствительно высохли

слезы.

-- Он все чуял, товарищи, все дочиста душевно видел! А как

лошадь взяли в организацию, так он лег и перестал. Я-то хоть

поплачу, а он нет.

-- Пусть лучше плачет, ему милее будет, -- посоветовал

Вощев.

-- Я и то ему говорила. Разве же можно молча лежать --

власть будет пугаться. Я-то нарочно, вот правда истинная -- вы

люди, видать, хорошие, я-то как выйду на улицу, так и зальюсь

вся слезами. А товарищ активист видит меня -- ведь он всюду

глядит, он все щепки сосчитал, -- как увидит меня, так и

приказывает: плачь, баба, плачь сильней -- это солнце новой

жизни взошло, и свет режет ваши темные глаза. А голос-то у него

ровный, и я вижу, что мне ничего не будет, и плачу со всем

желанием...

-- Стало быть, твой мужик только недавно существует без

душевной прилежности? -- обратился Вощев.

-- Да как вот перестал меня женой знать, так и почитай, что

с тех пор.

-- У него душа -- лошадь, -- сказал Чиклин.-- Пускай он

теперь порожняком поживет, а его ветер продует.

Баба открыла рот, но осталась без звука, потому что Вощев и

Чиклин ушли в дверь.

Другая изба стояла на большой усадьбе, огороженной

плетнями, внутри же избы мужик лежал в пустом гробу и при любом

шуме закрывал глаза, как скончавшийся. Над головой полуусопшего

уже несколько недель горела лампада, и сам лежащий в гробу

подливал в нее масло из бутылки время от времени. Вощев

прислонил свою руку ко лбу покойного и почувствовал, что

человек теплый. Мужик слышал то и вовсе затих дыханием, желая

побольше остыть снаружи. Он сжал зубы и не пропускал воздуха в

свою глубину.

-- А теперь он похолодал, -- сказал Вощев.

Мужик изо всех темных своих сил останавливал внутреннее

биение жизни, а жизнь от долголетнего разгона не могла в нем

прекратиться. " Ишь ты какая, чтущая меня сила, -- между делом

думал лежачий, -- все равно я тебя затомлю, лучше сама кончись".

-- Как будто опять потеплел, -- обнаруживал Вощев по течению

времени.

-- Значит, не боится еще, подкулацкая сила, -- произнес

Чиклин.

Сердце мужика самостоятельно поднялось в душу, в горловую

тесноту, и там сжалось, отпуская из себя жар опасной жизни в

верхнюю кожу. Мужик тронулся ногами, чтобы помочь своему сердцу

вздрогнуть, но сердце замучилось без воздуха и не могло

трудиться. Мужик разинул рот и закричал от горя смерти, жалея

свои целые кости от сотления в прах, свою кровавую силу тела от

гниения, глаза от скрывающегося белого света и двор от вечного

сиротства.

-- Мертвые не шумят, -- сказал Вощев мужику.

-- Не буду, -- согласно ответил лежачий и замер, счастливый,

что угодил власти.

-- Остывает, -- пощупал Вощев шею мужика.

-- Туши лампаду, -- сказал Чиклин.-- Над ним огонь горит, а

он глаза зажмурил -- вот где никакой скупости на революцию.

Вышедши на свежий воздух, Чиклин и Вощев встретили

активиста -- он шел в избу-читальню по делам культурной

революции. После того он обязан был еще обойти всех средних

единоличников, оставшихся без колхоза, чтобы убедить их в

неразумности огороженного дворового капитализма.

В избе-читальне стояли заранее организованные колхозные

женщины и девушки.

-- Здравствуй, товарищ актив! -- сказали они все сразу.

-- Привет кадру! -- ответил задумчиво активист и постоял в

молчаливом соображении.-- А теперь мы повторим букву " а",

слушайте мои сообщения и пишите...

Женщины прилегли к полу, потому что вся изба-читальня была

порожняя, и стали писать кусками штукатурки на досках. Чиклин и

Вощев тоже сели вниз, желая укрепить свое знание в азбуке.

-- Какие слова начинаются на " а"? -- спросил активист.

Одна счастливая девушка привстала на колени и ответила со

всей быстротой и бодростью своего разума:

-- Авангард, актив, аллилуйщик, аванс, архилевый,

антифашист! Твердый знак везде нужен, а архилевому не надо!

-- Правильно, Макаровна, -- оценил активист.-- Пишите

систематично эти слова.

Женщины и девушки прилежно прилегли к полу и начали

настойчиво рисовать буквы, пользуясь корябающей штукатуркой.

Активист тем временем засмотрелся в окно, размышляя о каком-то

дальнейшем пути или, может быть, томясь от своей одинокой

сознательности.

-- Зачем они твердый знак пишут? -- сказал Вощев.

Активист оглянулся.

-- Потому что из слов обозначаются линии и лозунги и

твердый знак нам полезней мягкого. Это мягкий нужно отменить, а

твердый нам неизбежен: он делает жесткость и четкость

формулировок. Всем понятно?

-- Всем, -- сказали все.

-- Пишите далее понятия на " б". Говори, Макаровна!

Макаровна приподнялась и с доверчивостью перед наукой

заговорила:

-- Большевик, буржуй, бугор, бессменный председатель,

колхоз есть благо бедняка, браво-браво-ленинцы! Твердые знаки

ставить на бугре и большевике и еще на конце колхоза, а там

везде мягкие места!

-- Бюрократизм забыла, -- определил активист.-- Ну, пишите.

А ты, Макаровна, сбегай мне в церковь -- трубку прикури...

-- Давай я схожу, -- сказал Чиклин.-- Не отрывай народ от

ума.

Активист втолок в трубку лопушиные крошки, и Чиклин пошел

зажигать ее от огня. Церковь стояла на краю деревни, а за ней

уж начиналась пустынность осени и вечное примиренчество

природы. Чиклин поглядел на эту нищую тишину, на дальние

лозины, стынущие в глинистом поле, но ничем пока не мог

возразить.

Близ церкви росла старая забвенная трава и не было тропинок

или прочих человеческих проходных следов -- значит, люди давно

не молились в храме. Чиклин прошел к церкви по гуще лебеды и

лопухов, а затем вступил на паперть. Никого не было в

прохладном притворе, только воробей, сжавшись, жил в углу; но и

он не испугался Чиклина, а лишь молча поглядел на человека,

собираясь, видно, вскоре умереть в темноте осени.

В храме горели многие свечи; свет молчаливого, печального

воска освещал всю внутренность помещения до самого подспудья

купола, и чистоплотные лица святых с выражением равнодушия

глядели в мертвый воздух, как жители того, спокойного света, --

но храм был пуст.

Чиклин раскурил трубку от ближней свечи и увидел, что

впереди на амвоне еще кто-то курит. Так и было -- на ступени

амвона сидел человек и курил. Чиклин подошел к нему.

-- От товарища активиста пришли? -- спросил курящий.

-- А тебе что?

-- Все равно я по трубке вижу.

-- А ты кто?

-- Я был поп, а теперь отмежевался от своей души и острижен

под фокстрот. Ты погляди!

Поп снял шапку и показал Чиклину голову, обработанную, как

на девушке.

-- Ничего ведь?.. Да все равно мне не верят, говорят, я

тайно верю и явный стервец для бедноты. Приходится стаж

зарабатывать, чтоб в кружок безбожия приняли.

-- Чем же ты его зарабатываешь, поганый такой? -- спросил

Чиклин.

Поп сложил горечь себе в сердце и охотно ответил:

-- А я свечки народу продаю -- ты видишь, вся зала горит!

Средства же скопляются в кружку и идут активисту для трактора.

-- Не бреши: где же тут богомольный народ?

-- Народу тут быть не может, -- сообщил поп.-- Народ только

свечку покупает и ставит ее Богу, как сироту, вместо своей

молитвы, а сам сейчас же скрывается вон.

Чиклин яростно вздохнул и спросил еще:

-- А отчего ж народ не крестится здесь, сволочь ты такая?

Поп встал перед ним на ноги для уважения, собираясь с

точностью сообщить.

-- Креститься, товарищ, не допускается: того я записываю

скорописью в поминальный листок...

-- Говори скорей и дальше! -- указал Чиклин.

-- А я не прекращаю своего слова, товарищ бригадный, только

я темпом слаб, уж вы стерпите меня... А те листки с

обозначением человека, осенившего себя рукодействующим крестом,

либо склонившего свое тело пред небесной силой, либо

совершившего другой акт почитания подкулацких святителей, те

листки я каждую полуночь лично сопровождаю к товарищу

активисту.

-- Подойди ко мне вплоть, -- сказал Чиклин.

Поп готовно опустился с порожек амвона.

-- Зажмурься, паскудный.

Поп закрыл глаза и выразил на лице умильную любезность.

Чиклин, не колебнувшись корпусом, сделал попу сознательный удар

в скуло. Поп открыл глаза и снова зажмурил их, но упасть не

мог, чтобы не давать Чиклину понятия о своем неподчинении.

-- Хочешь жить? -- спросил Чиклин.

-- Мне, товарищ, жить бесполезно, -- разумно ответил поп.--

Я не чувствую больше прелести творения -- я остался без Бога, а

Бог без человека...

Сказав последние слова, поп склонился на землю и стал

молиться своему ангелу-хранителю, касаясь пола фокстротной

головой.

В деревне раздался долгий свисток, и после него заржали.

Поп остановил молящуюся руку и сообразил значение сигнала.

-- Собрание учредителей, -- сказал он со смирением.

Чиклин вышел из церкви в траву. По траве шла было баба к

церкви, выправляя позади себя помятую лебеду, но увидев

Чиклина, она обомлела на месте и от испуга протянула ему пятак

за свечку.

x x x

Организационный Двор покрылся сплошным народом;

присутствовали организованные члены и неорганизованные

единоличники, кто еще был маломочен по сознанию или имел

подкулацкую долю жизни и не вступал в колхоз.

Активист находился на высоком крыльце и с молчаливой

грустью наблюдал движенье жизненной массы на сырой, вечерней

земле; он безмолвно любил бедноту, которая, поев простого

хлеба, желательно рвалась вперед в невидимое будущее, ибо все

равно земля для них была пуста и тревожна; он втайне дарил

городские конфеты ребятишкам неимущих и с наступлением

коммунизма в сельском хозяйстве решил взять установку на

женитьбу, тем более что тогда лучше выявятся женщины. И сейчас

чей-то малый ребенок стоял около активиста и глядел на его

лицо.

-- Ты чего взарился? -- спросил активист.-- На тебе

конфетку.

Мальчик взял конфету, но одной пищи ему было мало.

-- Дядь, отчего ты самый умный, а картуза у тебя нету?

Активист без ответа погладил голову мальчика; ребенок с

удивлением разгрыз сплошную каменистую конфету -- она блестела,

как рассеченный лед, и внутри ее ничего не было, кроме

твердости. Мальчик отдал половину конфеты обратно активисту.

-- Сам доедай, у ней в середке вареньев нету: это сплошная

коллективизация, нам радости мало!

Активист улыбнулся с проницательным сознанием, он

предчувствовал, что этот ребенок в зрелости своей жизни

вспомнит о нем среди горящего света социализма, добытого

сосредоточенной силой актива из плетневых дворов деревень.

Вощев и еще три убежденных мужика носили бревна к воротам

Оргдвора и складывали их в штабель -- им заранее активист дал

указание на этот труд.

Чиклин тоже пошел за трудящимися и, взяв бревно около

оврага, понес его к Оргдвору: пусть идет больше пользы в общий

котел, чтоб не было так печально вокруг.

-- Ну как же будем, граждане? -- произнес активист в

вещество народа, находившегося пред ним.-- Вы что ж -- опять

капитализм сеять собираетесь иль опомнились?..

Организованные сели на землю и курили с удовлетворительным

чувством, поглаживая свои бородки, которые за последние полгода

что-то стали реже расти; неорганизованные же стояли на ногах,

превозмогая свою тщетную душу, но один сподручный актива научил

их, что души в них нет, а есть лишь одно имущественное

настроение, и они теперь вовсе не знали, как им станется, раз

не будет имущества. Иные, склонившись, стучали себе в грудь и

слушали свою мысль оттуда, но сердце билось легко и грустно,

как порожнее, и ничего не отвечало. Стоявшие люди ни на

мгновенье не упускали из вида активиста, ближние же ко крыльцу

глядели на руководящего человека со всем желаньем в неморгающих

глазах, чтобы он видел их готовое настроение.

Чиклин и Вощев к тому времени уже управились с доставкой

бревен и стали их затесывать в лапу со всех концов, стараясь

устроить большой предмет. Солнца не было в природе ни вчера, ни

нынче, и унылый вечер рано наступил над сырыми полями; тишина

распространялась сейчас по всему видимому свету, только топор

Чиклина звучал среди нее и отзывался ветхим скрипом на близкой

мельнице и в плетнях.

-- Ну что же! -- терпеливо сказал активист сверху.-- Иль вы

так и будете стоять между капитализмом и коммунизмом: ведь уж

пора тронуться -- у нас в районе четырнадцатый пленум идет!

-- Дозволь, товарищ актив, еще малость средноте постоять, --

попросили задние мужики, -- может, мы обвыкнемся: нам главное

дело привычка, а то мы все стерпим.

-- Ну стойте, пока беднота сидит, -- разрешил активист.--

Все равно товарищ Чиклин еще не успел сколотить бревна в один

блок.

-- А к чему же те бревна-то ладят, товарищ активист? --

спросил задний середняк.

-- А это для ликвидации классов организуется плот, чтоб

завтрашний день кулацкий сектор ехал по речке в море и далее...

Вынув поминальные листки и классово-расслоечную ведомость,

активист стал метить знаки по бумагам; а карандаш у него был

разноцветный, и он применял то синий, то красный цвет, а то

просто вздыхал и думал, не кладя знаков до своего решения.

Стоячие мужики открыли рты и глядели на карандаш с томлением

слабой души, которая появилась у них из последних остатков

имущества, потому что стала мучиться. Чиклин и Вощев тесали в

два топора сразу, и бревна у них складывались одно к другому

вплоть, основывая сверху просторное место.

Ближний середняк прислонился головой к крыльцу и стоял в

таком покое некоторое время.

-- Товарищ актив, а товарищ!..

-- Говори ясно, -- предложил середняку активист между своим

делом.

-- Дозволь нам горе горевать в остатнюю ночь, а уж тогда мы

век с тобой будем радоваться!

Активист кратко подумал.

-- Ночь -- это долго. Кругом нас темпы по округу идут,

горюйте, пока плот не готов.

-- Ну хоть до плота, и то радость, -- сказал средний мужик и

заплакал, не теряя времени последнего горя. Бабы, стоявшие за

плетнем Оргдвора, враз взвыли во все задушевные свои голоса,

так что Чиклин и Вощев перестали рубить дерево топорами.

Организованная членская беднота поднялась с земли, довольная,

что ей горевать не приходится, и ушла смотреть на у свое общее,

насущное имущество деревни.

-- Отвернись и ты от нас на краткое время, -- попросили

активиста два середняка.-- Дай нам тебя не видеть.

Активист отстранился с крыльца и ушел в дом, где с

жадностью начал писать рапорт о точном исполнении мероприятия

по сплошной коллективизации и о ликвидации посредством сплава

на плоту кулака как класса; при этом активист не мог поставить

после слова " кулака" запятую, так как и в директиве ее не было.

Дальше он попросил себе из района новую боевую компанию, чтоб

местный актив работал бесперебойно и четко чертил дорогую

генеральную линию вперед. Активист желал бы еще, чтобы район

объявил его в своем постановлении самым идеологичным во всей

районной надстройке, но это желание утихло в нем без

последствий, потому что он вспомнил, как после хлебозаготовок

ему пришлось заявить о себе, что он умнейший человек на данном

этапе села, и, услышав его, один мужик объявил себя бабой.

Дверь дома отворилась, и в нее раздался шум мученья из

деревни; вошедший человек стер мокроту с одежды, а потом

сказал:

-- Товарищ актив, там снег пошел и холод дует.

-- Пускай идет, нам-то что?

-- Нам -- ничего, нам хоть что ни случись -- мы

управимся! -- вполне согласился явившийся пожилой бедняк. Он был

постоянно удивлен, что еще жив на свете, потому что ничего не

имел, кроме овощей с дворового огорода и бедняцкой льготы и не

мог никак добиться высшей, довольной жизни.

-- Ты мне, товарищ главный, скажи на утеху: писаться мне в

колхоз на покой иль обождать?

-- Пишись, конечно, а то в океан пошлю!

-- Бедняку нигде не страшно; я б давно записался, только

зою сеять боюсь.

-- Какую зою? Если сою, то она ведь официальный злак?

-- Ее, стерву.

-- Ну, не сей -- я учту твою психологию.

-- Учти, пожалуйста.

Записав бедняка в колхоз, активист вынужден был дать ему

квитанцию в приеме в членство и в том, что в колхозе не будет

зои, и выдумать здесь же надлежащую форму для этой квитанции,

так как бедняк нипочем не уходил без нее.

Снаружи в то время все гуще падал холодный снег: земля от

снега стала смирнее, но звуки середняцкого настроения мешали

наступить сплошной тишине. Старый пахарь Иван Семенович

Крестинин целовал молодые деревья в своем саду и с корнем

сокрушал их прочь из почвы, а его баба причитала над голыми

ветками.

-- Не плачь, старуха, -- говорил Крестинин.-- Ты в колхозе

мужиковской давалкой станешь. А деревья эти -- моя плоть, и

пускай она теперь мучается, ей же скучно обобществляться в

плен!

Баба, услышав мужние слова, так и покатилась по земле, а

другая женщина -- не то старая девка, не то вдовуха -- сначала

бежала по улице и голосила таким агитирующим, монашьим голосом,

что Чиклину захотелось в нее стрелять, а потом она увидела, как

крестининская баба катится понизу, и тоже бросилась навзничь и

забила ногами в суконных чулках.

Ночь покрыла весь деревенский масштаб, снег сделал воздух

непроницаемым и тесным, в котором задыхалась грудь, но все же

бабы вскрикивали повсеместно и, привыкая к горю, держали

постоянный вой. Собаки и другие мелкие нервные животные тоже

поддерживали эти томительные звуки, и в колхозе было шумно и

тревожно, как в предбаннике; средние же и высшие мужики молча

работали по дворам и закутам, охраняемые бабьим плачем у

раскрытых настежь ворот. Остаточные, необобществленные лошади

грустно спали в станках, привязанные к ним так надежно, чтобы

они никогда не упали, потому что иные лошади уже стояли

мертвыми; в ожидании колхоза безубыточные мужики содержали

лошадей без пищи, чтоб обобществиться лишь одним своим телом, а

животных не вести за собою в скорбь.

-- Жива ли ты, кормилица?

Лошадь дремала в стойле, опустив навеки чуткую голову: один

глаз у нее был слабо прикрыт, а на другой не хватило силы, и он

остался глядеть в тьму. Сарай остыл без лошадиного дыханья,

снег западал в него, ложился на голову кобылы и не таял. Хозяин

потушил спичку, обнял лошадь за шею и стоял в своем сиротстве,

нюхая по памяти пот кобылы, как на пахоте.

-- Значит, ты умерла? Ну ничего, я тоже скоро помру, нам

будет тихо.

Собака, не видя человека, вошла в сарай и понюхала заднюю