Котлован 9 страница

Чиклин и Жачев прислонились к Насте с обоих боков, чтобы

лучше ее беречь. От своего безвыходного тепла девочка стала вся

смуглой и покорной, только ум ее печально думал.

-- Я опять к маме хочу! -- произнесла она, не открывая глаз.

-- Нету твоей матери, -- не радуясь, сказал Жачев.-- От

жизни все умирают -- остаются одни кости.

-- Хочу ее кости! -- попросила Настя.-- Ктой-то это плачет в

колхозе?

Чиклин готовно прислушался; но все было тихо кругом никто

не плакал, не от чего было заплакать. День уже дошел до своей

середины, высоко светило бледное солнце над округом, какие-то

далекие массы двигались по горизонту на неизвестное межселенное

собрание -- ничто не могло шуметь. Чиклин вышел на крыльцо.

Тихое несознательное стенание пронеслось в безмолвном колхозе и

затем повторилось. Звук начинался где-то в стороне, обращаясь в

глухое место, и не был рассчитан на жалобу.

-- Это кто? -- крикнул Чиклин с высоты крыльца во всю

деревню, чтоб его услышал тот недовольный.

-- Это молотобоец скулит, -- ответил колхоз, лежавший под

навесом.-- А ночью он песни рычал.

Действительно, кроме медведя, заплакать сейчас было некому.

Наверно, он уткнулся ртом в землю и выл печально в глушь почвы,

не соображая своего горя.

-- Там медведь о чем-то тоскует, -- сказал Чиклин Насте,

вернувшись в горницу.

-- Позови его ко мне, я тоже тоскую, -- попросила Настя.--

Неси меня к маме, мне здесь очень жарко!

-- Сейчас, Настя. Жачев, ползи за медведем. Все равно ему

работать здесь нечего -- материала нету!

Но Жачев, только что исчезнув, уже вернулся назад: медведь

сам шел на Оргдвор совместно с Вощевым; при этом Вощев держал

его, как слабого, за лапу, а молотобоец двигался рядом с ним

грустным шагом.

Войдя в Оргдом, молотобоец обнюхал лежачего активиста и сел

равнодушно в углу.

-- Взял его в свидетели, что истины нет, -- произнес

Вощев.-- Он ведь только работать может, а как отдохнет,

задумается, так скучать начинает. Пусть существует теперь как

предмет -- на вечную память, я всех угощу!

-- Угощай грядущую сволочь, -- согласился Жачев.-- Береги

для нее жалкий продукт!

Наклонившись, Вощев стал собирать вынутые Настей ветхие

вещи, необходимые для будущего отмщения, в свой мешок. Чиклин

поднял Настю на руки, и она открыла опавшие свои, высохшие, как

листья, смолкшие глаза. Через окно девочка засмотрелась на

близко приникших друг к другу колхозных мужиков, залегших под

навесом в терпеливом забвении.

-- Вощев, а медведя ты тоже в утильсырье понесешь? --

озаботилась Настя.

-- А то куда же? Я прах и то берегу, а тут ведь бедное

существо!

-- А их? -- Настя протянула свою тонкую, как овечья ножка,

занемогшую руку к лежачему на дворе колхозу.

Вощев хозяйственно поглядел на дворовое место и,

отвернувшись оттуда, еще более поник своей скучающей по истине

головою.

Активист по-прежнему неподвижно молчал на полу, пока

задумавшийся Вощев не согнулся над ним и не пошевелил его из

чувства любопытства перед всяким ущербом жизни. Но активист,

притаясь или умерев, ничем не ответил Вощеву. Тогда Вощев

присел близ человека и долго смотрел в его слепое открытое

лицо, унесенное в глубь своего грустного сознания.

Медведь помолчал немного, а потом вновь заскулил, и на его

голос весь колхоз пришел с Оргдвора в дом.

-- Как же, товарищи активы, нам дальше-то жить? -- спросил

колхоз.-- Вы горюйте об нас, а то нам терпежа нет! Инвентарь у

нас исправный, семена чистые, дело теперь зимнее -- нам

чувствовать нечего. Вы уж постарайтесь!

-- Некому горевать, -- сказал Чиклин.-- Лежит ваш главный

горюн.

Колхоз спокойно пригляделся к опрокинутому активисту, не

имея к нему жалости, но и не радуясь, потому что говорил

активист всегда точно и правильно, вполне по завету, только сам

был до того поганый, что когда все общество задумало его

однажды женить, дабы убавить его деятельность, то даже самые

незначительные на лицо бабы и девки заплакали от печали.

-- Он умер, -- сообщил всем Вощев, подымаясь снизу.-- Все

знал, а тоже кончился.

-- А может, дышит еще? -- усомнился Жачев.-- Ты его

попробуй, пожалуйста, а то он от меня ничего еще не заработал:

я ему тогда добавлю сейчас!

Вощев снова прилег к телу активиста, некогда действовавшему

с таким хищным значением, что вся всемирная истина, весь смысл

жизни помещались только в нем и более нигде, а уж Вощеву ничего

не досталось, кроме мученья ума, кроме бессознательности в

несущемся потоке существования и покорности слепого элемента.

-- Ах ты, гад! -- прошептал Вощев над этим безмолвным

туловищем.-- Так вот отчего я смысла не знал! Ты, должно быть,

не меня, а весь класс испил, сухая душа, а мы бродим, как тихая

гуща, и не знаем ничего!

И Вощев ударил активиста в лоб -- для прочности его гибели

и для собственного сознательного счастья.

Почувствовав полный ум, хотя и не умен еще произнести или

выдвинуть в действие его первоначальную силу, Вощев встал на

ноги и сказал колхозу:

-- Теперь я буду за вас горевать!

-- Просим!! -- единогласно выразился колхоз.

Вощев отворил дверь Оргдома в пространство и узнал желанье

жить в эту разгороженную даль, где сердце может биться не

только от одного холодного воздуха, но и от истинной радости

одоления всего смутного вещества земли.

-- Выносите мертвое тело прочь! -- указал Вощев.

-- А куда? -- спросил колхоз.-- Его ведь без музыки хоронить

никак нельзя! Заведи хоть радио!..

-- А вы раскулачьте его по реке в море! -- догадался Жачев.

-- Можно и так! -- согласился колхоз.-- Вода еще течет!

И несколько человек подняли тело активиста на высоту и

понесли его на берег реки. Чиклин все время держал Настю при

себе, собираясь уйти с ней на котлован, но задерживался

происходящими условиями.

-- Из меня отовсюду сок пошел, -- сказала Настя.-- Неси меня

скорее к маме, пожилой дурак! Мне скучно!

-- Сейчас, девочка, тронемся. Я тебя бегом понесу. Елисей,

ступай кликни Прушевского -- уходим, мол, а Вощев за всех

останется, а то ребенок заболел.

Елисей сходил и вернулся один: Прушевский идти не захотел,

сказал, что он всю здешнюю юность должен сначала доучить, иначе

она может в будущем погибнуть, а ему ее жалко.

-- Ну пускай остается, -- согласился Чиклин.-- Лишь бы сам

цел был.

Жачев как урод не умел быстро ходить, он только полз;

поэтому Чиклин сообразил сделать так, что Настю велел нести

Елисею, а сам понес Жачева. И так они, спеша, отправились на

котлован по зимнему пути.

-- Берегите Медведева Мишку! -- обернувшись, приказала

Настя.-- Я к нему скоро в гости приду.

-- Будь покойна, барышня! -- пообещал колхоз.

К вечернему времени пешеходы увидели вдалеке электрическое

освещение города. Жачев уже давно устал сидеть на руках Чиклина

и сказал, что надо бы в колхозе лошадь взять.

-- Пешие скорей дойдем, -- ответил Елисей.-- Наши лошади уж

и ездить отвыкли: стоят с коих пор! У них и ноги опухли, ведь

им только и ходу, что корма воровать. Когда путники дошли до

своего места, то увидели, что весь котлован занесен снегом, а в

бараке было пусто и темно. Чиклин, сложив Жачева на землю, стал

заботиться над разведением костра для согревания Насти, но она

ему сказала:

-- Неси мне мамины кости, я хочу их!

Чиклин сел против девочки и все время жег костер для света

и тепла, а Жачева услал искать у кого-нибудь молоко. Елисей

долго сидел на пороге барака, наблюдая ближний светлый город,

где что-то постоянно шумело и равномерно волновалось во

всеобщем беспокойстве, а потом свалился на бок и заснул, ничего

не евши.

Мимо барака проходили многие люди, но никто не пришел

проведать заболевшую Настю, потому что каждый нагнул голову и

непрерывно думал о сплошной коллективизации.

Иногда вдруг наставала тишина, но затем опять пели вдалеке

сирены поездов, протяжно спускали пар свайные копры, и кричали

голоса ударных бригад, упершихся во что-то тяжкое, кругом

беспрерывно нагнеталась общественная польза.

-- Чиклин, отчего я всегда ум чувствую и никак его не

забуду? -- удивилась Настя.

-- Не знаю, девочка. Наверно, потому, что ты ничего

хорошего не видела.

-- А почему в городе ночью трудятся и не спят?

-- Это о тебе заботятся.

-- А я лежу вся больная... Чиклин, положи мне мамины кости,

я их обниму и начну спать. Мне так скучно стало сейчас!

-- Спи, может, ум забудешь.

Ослабевшая Настя вдруг приподнялась и поцеловала

склонившегося Чиклина в усы -- как и ее мать, она умела первая,

не предупреждая, целовать людей.

Чиклин замер от повторившегося счастья своей жизни и молча

дышал над телом ребенка, пока вновь не почувствовал

озабоченности к этому маленькому, горячему туловищу.

Для охранения Насти от ветра и для общего согревания Чиклин

поднял с порога Елисея и положил его сбоку ребенка.

-- Лежи тут, -- сказал Чиклин ужаснувшемуся во сне Елисею.--

Обними девочку рукой и дыши на нее чаще.

Елисей так и поступил, а Чиклин прилег в стороне на локоть

и чутко слушал дремлющей головой тревожный шум на городских

сооружениях.

Около полуночи явился Жачев; он принес бутылку сливок и два

пирожных. Больше ему ничего достать не удалось так как все

новодействующие не присутствовали на квартирах, а шиковали

где-то на стороне. Весь исхлопотавшись, Жачев решился в конце

концов оштрафовать товарища Пашкина как самый надежный свой

резерв; но Пашкина дома не было -- он, оказывается,

присутствовал с супругой в театре. Поэтому Жачеву пришлось

появиться на представлении, среди тьмы и внимания к каким-то

мучающимся на сцене элементам и громко потребовать Пашкина в

буфет, останавливая действие искусства. Пашкин мгновенно вышел,

безмолвно купил для Жачева в буфете продуктов и поспешно

удалился в залу представления, чтобы снова там волноваться.

-- Завтра надо опять к Пашкину сходить, -- сказал Жачев,

успокаиваясь в дальнем углу барака, -- пускай печку ставит, а то

в этом деревянном эшелоне до социализма не доедешь!..

Рано утром Чиклин проснулся; он озяб и прислушался к Насте.

Было чуть светло и тихо, лишь Жачев бурчал во сне свое

беспокойство.

-- Ты дышишь там, средний черт! -- сказал Чиклин к Елисею.

-- Дышу, товарищ Чиклин, а как же нет? Всю ночь ребенка

теплом обдавал!

-- Ну?

-- А девчонка, товарищ Чиклин, не дышит: захолодала с

чего-то!

Чиклин медленно поднялся с земли и остановился на месте.

Постояв, он пошел туда, где лежал Жачев, посмотрел -- не

уничтожил ли калека сливки и пирожные, потом нашел веник и

очистил весь барак от скопившегося за безлюдное время разного

налетевшего сора.

Положив веник на его место, Чиклину захотелось рыть землю,

он взломал замок с забытого чулана, где хранился запасной

инвентарь, и, вытащив оттуда лопату, не спеша отправился на

котлован. Он начал рыть грунт, но почва уже смерзлась, и

Чиклину пришлось сечь землю на глыбы и выворачивать ее прочь

целыми мертвыми кусками. Глубже пошло мягче и теплее; Чиклин

вонзался туда секущими ударами железной лопаты и скоро скрылся

в тишину недр почти во весь свой рост, но и там не мог

утомиться и стал громить грунт вбок, разверзая земную тесноту

вширь. Попав в самородную каменную плиту, лопата согнулась от

мощности удара, -- тогда Чиклин зашвырнул ее вместе с рукояткой

на дневную поверхность и прислонился головой к обнаженной

глине.

В этих действиях он хотел забыть сейчас свой ум, а ум его

неподвижно думал, что Настя умерла.

-- Пойду за другой лопатой! -- сказал Чиклин и вылез из ямы.

В бараке он, чтобы не верить уму, подошел к Насте и

попробовал ее голову, потом он прислонил свою руку ко лбу

Елисея, проверяя его жизнь по теплу.

-- Отчего ж она холодная, а ты горячий? -- спросил Чиклин и

не слышал ответа, потому что его ум теперь сам забылся.

Далее Чиклин сидел все время на земляном полу, и

проснувшийся Жачев тоже находился с ним, храня неподвижно в

руках бутылку сливок и два пирожных. А Елисей, всю ночь без сна

дышавший на девочку, теперь утомился и уснул рядом с ней и

спал, пока не услышал ржущих голосов родных обобществленных

лошадей.

В барак пришел Вощев, а за ним Медведев и весь колхоз;

лошади же остались ожидать снаружи.

-- Ты что? -- увидел Вощева Жачев.-- Ты зачем оставил

колхоз, или хочешь, чтоб умерла вся наша земля? Иль заработать

от всего пролетариата захотел? Так подходи ко мне -- получишь

как от класса!

Но Вощев уже вышел к лошадям и не дослушал Жачева. Он

привез в подарок Насте мешок специально отобранного утиля в

виде редких, непродающихся игрушек, каждая из которых есть

вечная память о забытом человеке. Настя хотя и глядела на

Вощева, но ничему не обрадовалась, и Вощев прикоснулся к ней,

видя ее открытый смолкший рот и ее равнодушное, усталое тело.

Вощев стоял в недоумении над этим утихшим ребенком, он уже не

знал, где же теперь будет коммунизм на свете, если его нет

сначала в детском чувстве и в убежденном впечатлении? Зачем ему

теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения,

если нет маленького, верного человека, в котором истина стала

бы радостью и движеньем?

Вощев согласился бы снова ничего не знать и жить без

надежды в смутном вожделении тщетного ума, лишь бы девочка была

целой, готовой на жизнь, хотя бы и замучилась с теченьем

времени. Вощев поднял Настю на руки, поцеловал ее в распавшиеся

губы и с жадностью счастья прижал ее к себе, найдя больше того,

чем искал.

-- Зачем колхоз привел? Я тебя спрашиваю вторично! --

обратился Жачев, не выпуская из рук ни сливок, ни пирожных.

-- Мужики в пролетариат хотят зачисляться, -- ответил Вощев.

-- Пускай зачисляются, -- произнес Чиклин с земли.-- Теперь

надо еще шире и глубже рыть котлован. Пускай в наш дом влезет

всякий человек из барака и глиняной избы. Зовите сюда всю

власть и Прушевского, а я рыть пойду.

Чиклин взял лом и новую лопату и медленно ушел на дальний

край котлована. Там он снова начал разверзать неподвижную

землю, потому что плакать не мог, и рыл, не в силах устать, до

ночи и всю ночь, пока не услышал, как трескаются кости в его

трудящемся туловище. Тогда он остановился и глянул кругом.

Колхоз шел вслед за ним и не переставая рыл землю; все бедные и

средние мужики работа и с таким усердием жизни, будто хотели

спастись навеки в пропасти котлована.

Лошади также не стояли -- на них колхозники, сидя верхом,

возили в руках бутовый камень, а медведь таскал этот камень

пешком и разевал от натуги пасть.

Только один Жачев ни в чем не участвовал и смотрел на весь

роющий труд взором прискорбия.

-- Ты что сидишь, как служащий какой? -- спросил его Чиклин,

возвратившись в барак.-- Взял бы хоть лопаты поточил!

-- Не могу, Никит, я теперь ни во что не верю! -- ответил

Жачев в это утро второго дня.

-- Почему, стервец?

-- Ты же видишь, что я урод империализма, а коммунизм --

это детское дело, за то я и Настю любил... Пойду сейчас на

прощанье товарища Пашкина убью.

И Жачев уполз в город, более уже никогда не возвратившись

на котлован.

В полдень Чиклин начал копать для Насти специальную могилу.

Он рыл ее пятнадцать часов подряд, чтоб она была глубока и в

нее не сумел бы проникнуть ни червь, ни корень растения, ни

тепло, ни холод и чтоб ребенка никогда не побеспокоил шум жизни

с поверхности земли. Гробовое ложе Чиклин выдолбил в вечном

камне и приготовил еще особую, в виде крышки, гранитную плиту,

дабы на девочку не лег громадный вес могильного праха.

Отдохнув, Чиклин взял Настю на руки и бережно понес ее

класть в камень и закапывать. Время было ночное, весь колхоз

спал в бараке, и только молотобоец, почуяв движение, проснулся,

и Чиклин дал ему прикоснуться к Насте на прощанье.

Декабрь 1929 -- апрель 1930 гг.

----

Disclaimer: The text is an *imprecise* rendition of the

original work and may contain errors, despite proofreading. May

be used for *information* purposes only. Distribute for free.

Prepared by Serge Winitzki.

NB: Этот текст *приблизительно* воспроизводит авторский и

может содержать ошибки, несмотря на вычитку. Его можно

использовать только для *ознакомления* с работой автора.

Распространять бесплатно. Подготовлено Сергеем Виницким.