Раздел 3. Экзотика социальной жизни и экзотика речи

Экзотика социальной жизни и экзотика речи

Юрий Олеша

Пророк

Козленков стоял на холме. Был жаркий летний день, необъятность, чистота, блеск. Среди необъятности стоял Козленков совершенно один в парусиновой блузе, в сандалиях, в картузе, надетом по-летнему: кое-как. Лицо ощутимо покрывалось загаром.

Зелени было мало. Ландшафт был суховат. Чернели в грунте трещины. Грунт был звонок. По крутой тропинке, ведущей на холм к подножию Козленкова, быстро взбирался ангел, огромный ангел с черными - до плеч - вьющимися волосами, не имеющий крыльев, могучий. На нем был шлафрок из красной, темной материи, в руке - посох, под шлафроком кругло двигались колени.

Он вырос перед Козленковым на краю холма. Высокий посох с цветущими ярко-зелеными почками уперся в сухую землю среди травинок. Посох блестел, как блестит мебель. Почки походили на головки птенцов... Ангел стоял прямо. Кадык его имел форму

кубка. Ангел протянул руку к плечу Козленкова.

В этот миг Козленков проснулся. Проснулся он, как просыпался ежедневно - около восьми часов утра. На столе зеленел остаток вчерашнего ужина: лук, салат Козленков выпил стакан воды залпом,

Он умылся, оделся; было веселое утро, лето. Козленков

выглянул в окно; ему показалось, что кое-где в зелени блестит

роса, что вспорхнувшая птица уносит каплю. Всякое проявление

воды тешило его, потому-то после лука его мучила всю ночь

жажда. По коридору бегала, прячась и взвизгивая, соседка.

Напившись чаю, он вышел из дому. Дворник сказал, что в

соседнем доме повесилась девушка. Козленков поспешил

посмотреть.

В соседнем доме посреди двора разбит был садик. Из окон

смотрели жильцы. Козленков подумал: опоздало на службу -

однако не устоял. Происшествие случилось на черном дворе.

Козленков остановился под аркой. На него двигалось шествие:

бабы, мужчины в жилетках, корзина с овощами, собаки, дети,

метла; вынутую из петли несли на руках.

Она лежала на шествии, живая, ярко освещенная солнцем, в

платье с напечатанными розанами. Вдали трубил рожок. Ехала

карета. Козленков разузнал: девушка была несчастна, брошена,

голодала.

Вдруг Козленков увидел темное, невскрытое после зимы окно,

вату между рамами, гарус, свечу. Окно никакого отношения к

самоубийству не имело. Затем: на крыльце сидела впавшая в

детство старушка. Старушка ела, брала еду кусочками с колен.

" Горе, - подумал Козленков. - Ах, горе".

И стало ему всех жаль.

- Надо помочь! - громко, воодушевленно сказал он.

Он хотел сказать так:

- Я видел человеческое горе. Нужно помочь всем людям сразу.

Нужно немедленно сделать нечто такое, что уничтожило бы

человеческое горе разом.

- Помогут. Жива, - ответили из толпы.

Силой, которая могла бы уничтожить человеческое горе разом,

Козленков не обладал. Он знал, что такой силы нет. Нужно

ждать, накапливать эту силу.

Желание Козленкова было так страстно, порыв так неудержим, что

согласиться хотя бы на минутное ожидание он не мог. Поэтому он

подумал о чуде.

- Нужно сделать чудо, - вздохнул он.

На службе, в обеденный перерыв, жуя булку с колбасой,

Козленков вспоминал утреннее происшествие. На глазах у него

блестели слезы. Он сдерживал плач, глотать становилось

труднее. Он воображал картину.

Он входит во двор с цветущим посохом. В садике поют птицы,

качаются на кустах цветы, люди в страхе бегут с подоконников.

Навстречу несут девушку. В пролете арки видна старушка, окна с

гарусом. Он касается ладонью девушкина лба. Тотчас же окно

поднимается ввысь, поворачивается к воздуху и солнцу,

распахивается во всю ширь, свисают с подоконников пелярговии,

ветер раздувает занавески... Тотчас старушке возвращается

молодость, сын; они едят арбуз, сидя за деревянным, чисто

вымытым столом. Арбуз снежен, ал; косточки чисты, блестящи, -

косточками можно играть в блошки. А девушка... Все счастливы.

Мечты исполняются, возвращаются утраты.

Козленков вдруг встал. Он вспомнил сон. С грохотом стул

отошел назад. Поднялись дыбом страницы бухгалтерской книги.

Он открыл дверь в соседнюю комнату и переступил порог. Тотчас

же все головы пригнулись. Он видел: открыты окна, за окнами -

зелень, ветви. тотчас же окна пришли в движение, какая-то

сила, какой-то дух полетел на них, кидая во все стороны

створки. Поднялись и зашумели ветви. Со столов, образуя

смерч, взлетели бумаги. С громом захлопнулась за ним дверь.

Противоположная открылась сама собой.

И - самое главное - он видел: все головы пригнулись, все

головы упали ниц. Конечно, он знал, что причина - сквозняк.

Но он видел также, что никто не может поднять на него глаз. И

оценить значение этого он мог как угодно.

Он подумал: " Все упали передо мной ниц. Я иду. Я видел

ангела. Я пророк. Я должен сделать чудо". Он прошел через

ряд комнат, производя сквозняк, бурю. Путь его сопровождался

криками. Крики означали:

- Осторожно! Двери! Двери! Ловите бумаги! Разобьется окно!

Швейцаров нет!

Но Козленкову не запрещено было придавать крикам иное

значение. Одни казались ему выражением восторга, другие -

гнева. Он шел, как пророк, - долгожданный для одних,

ненавидимый другими. Он исполнял волю пославшего. Окна

хлопали, вспыхивало стекло, в саду оттого летали молнии. И вот

наступил экстаз. Козленков предстал перед главой учреждения.

Глава стал медленно подниматься в кресле своем навстречу

Козленкову. Пророк стоял взъерошенный сквозняком, бледный, с

горящими глазами, задыхающийся.

- Выдайте мне жалование за две недели вперед, - сказал

Козленков. И через минуту он возвращался обратно, держа в

руках записку главы учреждения.

- Чудо, - говорили вокруг. - Чудо. Чудом получил, чудом!

Деньги были получены. Он вышел. Все бросились к окнам. Он

шел без шапки, встречные оглядывались. Затем он искал вынутую

из петли девушку. На том черном дворе сказали ему, что девушка

в больнице. Его ударил неизвестный человек.

- Да не того бьешь, - закричала баба; - за что бьешь!

Неизвестный ударил его снова кулаком между лопаток. Козленков

странно выпрямился от этого удара. И от внезапного выпрямления

легко, как-то поджаро, пустился по лестнице. Лицо его

светилось. Он знал, что просто его приняли за другого, за

виновника девушкиных несчастий. Он смолчал, потому что принял

на себя вину другого. Осмеянный, он пронесся по двору.

В садике том играла мячиком девочка. Мячик попал в кустарник.

Козленков полез по траве, по черной почве газона, разнял

кустарник и поднял шар. С крыши видел все это дворник. Голову

Козленкова усеяли лепестки, в ладони торчал шип.

Дворник, осиянный высотой, небесами, гремел над миром.

Проклятья неслись с высоты. Фартук его развевался. Как раз то

расположение материи, напоминающее свиток, какое бывает на

мраморных ангелах, образовалось у ног дворника. И как раз

дворник стоял над вершиной лестницы - обыкновенной пожарной

лестницы, - но в лучах солнца лестница пламенела, - и Козленков

ужаснулся.

Козленков приближался к больнице. Лепестки, тихо кружась,

слетали с его головы.

- Я не могу, - вздохнул он. - Зачем послали мне ангела?

И он пошел домой. Во дворе у крыльца сидела прачка Федора.

Она продавала овощи. На крыльце стояла корзинка с грубыми - но

с виду изваянными - капустными головами. Козленков взглянул.

Капустная голова с завитыми листами - именно завитки эти

мраморной твердостью и прохладой листов произвели тревогу в

памяти Козленкова. Подобного статуйного характера завитки уже

он видел сегодня на фартуке дворника.

Прачка держала в руках капустный шар. Была она в красном

одеянии, могучая. Так и вчера в тот же час стояла она над

корзиной, и вчера Козленков купил у нее молодого луку. Теперь

он сделал то же самое. Прачка уложила капустную голову в

корзину (голова скрипела в ладонях, как вымытая) и достала лук.

" Плохая прачка", - подумал Козленков. Вчера вечером, ложась

спать, он досадовал на жесткость простынь. Вчера же наелся он

луку. Ночью он просыпался от жажды. Ему было жарко, он

поворачивал подушку - и когда, мающийся и сонный, обретал

обратную ее, прохладную сторону - наступало исцеление и

успокоение. Но вскоре и эта сторона покрывалась жаром.

Удивительный день кончился. Вечером снова Козленков ел лук.

Хлеб с маслом и лук - горький, сладкий, потный, с подмышечным

запахом. Перед тем как ложиться, он пошастал рукой по

натянутой на матрац простыне, дабы сгладить невидимую ее

шероховатость.

Прошедший день был страшен. Козленков заснул. Вновь мучила

его жажда, сушь, вновь сушь распростерлась перед ним: желтый,

звонкий ландшафт, пористый грунт. Он спал. Тело его

бунтовало, он метался, ища обратную сторону подушки, он

протестовал, спящий, он негодовал на самого себя, действующего

во сне, протестовал против самого себя, вновь поднимающегося на

холм... Он мычал во сне, бил по одеялу руками...

Но вновь остановился он на холме, и вновь снизу пошел на него

ангел в красном одеянии, черноголовый и могучий. В ту секунду,

когда видение началось и тело спящего Козленкова началась

изжога. Именно подступ изжоги к горлу, ход ее откуда-то из

недр пищевода и был в сновидении появлением и ходом ангела. Но

то знание, которое приобрел Козленков днем, - знание о

сходствах, замеченных им между целым рядом предметов, -

отразилось на работе сонного его сознания, - и так как знание

это было разоблачительным по отношению ко сну, то сон ослабел,

сон готов был прерваться.

Еще секунда - и спящий воспрянул бы... И действительно,

Козленков через секунду проснулся, успев увидеть перед собой

на краю холма прачку Федору. Козленков проснулся. Было

светло. Он напился воды, засмеялся и заснул.

1928

Лиомпа

Мальчик Александр строгал на кухне планки. Порезы на пальцах у него покрывались золотистыми съедобными корками.

Кухня выходила во двор; была весна, двери не закрывались, у порога росла трава, блестела пролитая на камень вода. В сорном ящике появлялась крыса. В кухне жарили мелко нарезанную картошку. Зажигали примус. Жизнь примуса начиналась пышно: факелом до потолка. Умирал он кротким синим огоньком. В кипятке прыгали яйца. Один жилец варил раков. Живого рака брал он двумя пальцами за талию. Раки были зеленоватого, водопроводного цвета. Из крана вылетали вдруг сами по себе две-три капельки. Кран тихо сморкался. Потом наверху заговаривали несколькими голосами трубы. Тогда сразу определялись сумерки. Один лишь стакан продолжал сиять на подоконнике. Он получал сквозь калитку последние лучи солнца. Кран разговаривал. Вокруг плиты начиналось разнохарактерное шевеление и потрескивание.

Сумерки были прекрасны. Люди ели подсолнухи, раздавалось пение, комнатный желтый свет падал на тротуар, ярко озарялась съестная лавка.

В комнате, по соседству с кухней, лежал тяжело больной Пономарев. Он лежал в комнате один, горела свеча, флакон с лекарством стоял над головой, от флакона тянулся рецепт, Когда приходили к Пономареву знакомые, он говорил:

- Поздравьте меня, я умираю.

К вечеру у него начинался бред. Флакон смотрел на него. Рецепт тянулся, как шлейф. Флакон был бракосочетающейся герцогиней, Флакон назывался " тезоименитство". Больной бредил. Он хотел писать трактат. Он разговаривал с одеялом.

- Ну, как тебе не стыдно?.. - шептал он.

Одеяло сидело рядом, ложилось рядом, уходило, сообщало новости. Больного окружали немногие вещи: лекарство, ложка, свет, обои. Остальные вещи ушли. Когда он понял, что тяжело заболел и умирает, то понял он так же, как велик и разнообразен мир вещей, и как мало их осталось в его власти. С каждым днем количество вещей уменьшалось. Такая близкая вещь, как железнодорожный билет, уже стала для него невозвратимо далекой. Сперва количество вещей уменьшалось по периферии, далеко от него, - затем уменьшение стало приближаться все скорее к центру, к нему, к сердцу - во двор, в дом, в коридор, в комнату.

Сперва исчезновение вещей не вызывало в больном тоски. Исчезли страны, Америка, возможность быть красивым или богатым, семья (он был холост)... К исчезновению этих вещей болезнь не имела никакого отношения: они ускользали по мере того, как он старел, - а настоящая боль пришла тогда, когда ему стало ясно, что и те вещи, которые постоянно двигались вровень с ним, также начинают удаляться от него. Так, в один день покинули его: улица, служба, почта, лошади. И тут стремительно пошло исчезновение рядом, под боком: уже ускользнул из власти его коридор, - и в самой комнате, на глазах у него прекратилось значение пальто, дверной задвижки, башмаков, Он знал: смерть по дороге к нему уничтожает вещи. Из всего огромного и праздного их количества смерть оставила ему только несколько, и это были те вещи, которых он никогда бы, если бы это было в его власти, не допустил в свое хозяйство. Он получил подсов. Он получил страшные посещения и взгляды знакомых. Он понял, что не в силах защищаться против вторжения этих непрошенных и ненужных, как ему всегда казалось, вещей. Но теперь они были единственны и непреложны. Он потерял право выбирать вещи.

Мальчик Александр делал летающую модель.

Мальчик был гораздо сложнее и серьезнее, чем думали о нем остальные. Он резал пальцы, истекал кровью, сорил стружками, пачкал клеем, выпрашивал шелк, плакал, получал подзатыльники. Взрослые признавали себя абсолютно правыми. А между тем, мальчик действовал совершенно по-взрослому, больше того: он действовал так, как может действовать только некоторое количество взрослых: он действовал в полном согласии с наукой. Модель строилась по чертежу, производились вычисления, - мальчик знал законы. Он мог бы противопоставить нападкам взрослых объяснение законов, демонстрацию опытов, но он молчал, потому что не считал себя вправе показаться более серьезным, чем взрослые.

Вокруг мальчика располагались резиновые жгуты, проволока, планки, шелк, легкая чайная ткань шелка, запах клея. Сверкало небо. Насекомые ходили по камню. В камне окаменела ракушка. К работающему мальчику подходил другой мальчик, совсем маленький, голый, в синих трусах. Он трогал вещи и мешал. Александр гнал его. Голый резиновый мальчик ходил по дому, по коридору, где стоял велосипед, (Велосипед педалью был прислонен к стене. На обоях педаль провела царапину. На этой царапине как бы и держался велосипед у стены).

Маленький мальчик приходил к Пономареву. Голова малыша маячила над бортом кровати. У больного виски были бледные, как у слепого. Мальчик подходил вплотную к голове и рассматривал. Он думал, что в мире всегда было и бывает так: бородатый человек лежит в комнате на кровати. Мальчик только вступил в познавание вещей. Он не умел еще различать разницу во времени их существования.

Он повернулся и стал ходить по комнате. Он видел паркетные плитки, пыль под плинтусом, трещины на штукатурке. Вокруг него слагались и распределялись линии, жили тела. Получался вдруг световой фокус, - мальчик спешил к нему, но едва успевал сделать шаг, как перемена расстояния уничтожала фокус, - и мальчик оглядывался, смотрел вверх и вниз, смотрел за печку, искал - и растерянно разводил руками, не находя. Каждая секунда создавала ему новую вещь. Удивителен был паук. Паук улетел при одной мысли мальчика потрогать паука рукой.

Уходящие вещи оставляли умирающему только свои имена.

В мире было яблоко. Оно блистало в листве, легонько вращалось, схватывало и поворачивало с собой куски дня, голубизну сада, переплет окна. Закон притяжения поджидал его под деревом, на черной земле, на кочках. Бисерные муравьи бегали среди кочек, В саду сидел Ньютон. В яблоке таилось множество причин, могущих вызвать еще большее множество следствий. Но ни одна из этих причин не предназначалась для

Пономарева. Яблоко стало для него абстракцией. И то, что плоть вещи исчезала от него, а абстракция оставалась - было для него мучительно.

- Я думал, что мира внешнего не существует, - размышлял он, - я думал, что глаз мой и слух управляют вещами, я думал, что мир перестанет существовать, когда перестану существовать я. Но вот... я вижу, как все отворачивается от еще живого меня. Ведь я еще существую! Почему же вещи не существуют? Я думал, что мозг мой дал им форму, тяжесть и цвет, - но вот они ушли от меня, и только имена их - бесполезные имена, потерявшие хозяев - роятся в моем мозгу. А что мне с этих имен?

С тоской смотрел Пономарев на ребенка. Тот ходил. Вещи неслись ему навстречу. Он улыбался им, не зная ни одного имени. Он уходил, и пышный шлейф вещей бился за ним.

- Слушай, - позвал ребенка больной, - слушай... Ты знаешь, когда я умру, ничего не останется, Ни двора, ни дерева, ни папы, ни мамы. Я заберу с собой все.

На кухню проникла крыса.

Пономарев слушал; крыса хозяйничает, стучит тарелками, открывает кран, шуршит в ведре.

" Эге, она судомойка", - подумал Пономарев.

Тут же в голову пришла ему беспокойная мысль, что крыса может иметь собственное имя, неизвестное людям. Он начал придумывать такое имя. Он был в бреду. По мере того как он придумывал, его охватывал все сильнее и сильнее страх. Он понимал, что во

что бы то ни стало надо остановиться и не думать о том, какое имя у крысы, - вместе с тем продолжал, зная, что в тот самый миг, когда придумается это единственное бессмысленное и страшное имя, - он умрет.

- Лиомпа! - вдруг закричал он ужасным голосом. Дом спал. Было раннее утро - начало шестого. Не спал мальчик Александр. Дверь из кухни была открыта во двор. Солнце было еще где-то внизу. Умирающий шел по кухне, согнувшись в животе и вытянув руки с повиснувшими кистями. Он шел забирать вещи. Мальчик Александр бежал по двору. Модель летела впереди него. Это была последняя вещь, которую увидел Пономарев. Он не забрал ее. Она улетела. Днем в кухне появился голубой, с желтыми украшениями гроб. Резиновый мальчик смотрел из коридора, заложив за спину руки. Пришлось долго и всячески поворачивать гроб, чтобы пронести в дверь, Задели полку, кастрюлю, посыпалась штукатурка. Мальчик Александр влез на плиту и помог, поддерживая ящик снизу. Когда гроб проник, наконец, в коридор, сделавшись сразу черным, резиновый мальчик, шлепая сандалиями, побежал впереди.

- Дедушка! Дедушками - закричал он, - тебе гроб принесли.

1928