Котлован 2 страница

возможность того, что детство вырастет, радость сделается

мыслью и будущий человек найдет себе покой в этом прочном доме,

чтобы глядеть из высоких окон в протертый, ждущий его мир. Уже

тысячи былинок, корешков и мелких почвенных приютов усердной

твари он уничтожил навсегда и работал в теснинах тоскливой

глины. Но Чиклин его опередил, он давно оставил лопату и взял

лом, чтобы крошить нижние сжатые породы. Упраздняя старинное

природное устройство, Чиклин не мог его понять.

От сознания малочисленности своей артели Чиклин спешно

ломал вековой грунт, обращая всю жизнь своего тела в удары по

мертвым местам. Сердце его привычно билось, терпеливая спина

истощалась потом, никакого предохраняющего сала у Чиклина под

кожей не было -- его старые жилы и внутренности близко

подходили наружу, он ощущал окружающее без расчета и сознания,

но с точностью. Когда-то он был моложе и его любили девушки --

из жадности к его мощному, бредущему куда попало телу, которое

не хранило себя и было преданно всем. В Чиклине тогда многие

нуждались как в укрытии и покое среди его верного тепла, но он

хотел укрывать слишком многих, чтобы и самому было чего

чувствовать, тогда женщины и товарищи из ревности покидали его,

а Чиклин, тоскуя по ночам, выходил на базарную площадь и

опрокидывал торговые будки или вовсе уносил их куда-нибудь

прочь, за что томился затем в тюрьме и пел оттуда песни в

летние вишневые вечера.

К полудню усердие Вощева давало все меньше и меньше земли,

он начал уже раздражаться от рытья и отстал от артели; лишь

один худой мастеровой работал тише его. Этот задний был угрюм,

ничтожен всем телом, пот слабости капал в глину с его мутного

однообразного лица, обросшего по окружности редкими волосами;

при подъеме земли на урез котлована он кашлял и вынуждал из

себя мокроту, а потом, успокоившись, закрывал глаза, словно

желая сна.

-- Козлов! -- крикнул ему Сафронов.-- Тебе опять неможется?

-- Опять, -- ответил Козлов своим бледным голосом ребенка.

-- Наслаждаешься много, -- произнес Сафронов.-- Будем тебя

класть спать теперь на столе под лампой, чтоб ты лежал и

стыдился.

Козлов поглядел на Сафронова красными сырыми глазами и

промолчал от равнодушного утомления.

-- За что он тебя? -- спросил Вощев.

Козлов вынул соринку из своего костяного носа и посмотрел в

сторону, точно тоскуя о свободе, но на самом деле ни о чем не

тосковал.

-- Они говорят, -- ответил он, -- что у меня женщины нету, --

с трудом обиды сказал Козлов, -- что я ночью под одеялом сам

себя люблю, а днем от пустоты тела жить не гожусь. Они ведь,

как говорится, все знают!

Вощев снова стал рыть одинаковую глину и видел, что глины и

общей земли еще много остается -- еще долго надо иметь жизнь,

чтобы превозмочь забвеньем и трудом этот залегший мир,

спрятавший в своей темноте истину всего существования. Может

быть, легче выдумать смысл жизни в голове -- ведь можно

нечаянно догадаться о нем или коснуться его печально текущим

чувством.

-- Сафронов, -- сказал Вощев, ослабев терпеньем, -- лучше я

буду думать без работы, все равно весь свет не разроешь до дна.

-- Не выдумаешь, -- не отвлекаясь, сообщил Сафронов, -- у

тебя не будет памяти вещества, и ты станешь вроде Козлова

думать сам себя, как животное.

-- Чего ты стонешь, сирота! -- отозвался Чиклин спереди.--

Смотри на людей и живи, пока родился.

Вощев поглядел на людей и решил кое-как жить, раз они

терпят и живут: он вместе с ними произошел и умрет в свое время

неразлучно с людьми.

-- Козлов, ложись вниз лицом, отдышься! -- сказал Чиклин.--

Кашляет, вздыхает, молчит, горюет! -- так могилы роют, а не

дома.

Но Козлов не уважал чужой жалости к себе -- он сам

незаметно погладил за пазухой свою глухую ветхую грудь и

продолжал рыть связный грунт. Он еще верил в наступление жизни

после постройки больших домов и боялся, что в ту жизнь его не

примут, если он представится туда жалобным нетрудовым

элементом. Лишь одно чувство трогало Козлова по утрам -- его

сердце затруднялось биться, но все же он надеялся жить в

будущем хотя бы маленьким остатком сердца; однако по слабости

груди ему приходилось во время работы гладить себя изредка

поверх костей и уговаривать шепотом терпеть.

Уже прошел полдень, а биржа не прислала землекопов. Ночной

косарь травы выспался, сварил картошек, полил их яйцами, смочил

маслом, подбавил вчерашней каши, посыпал сверху для роскоши

укропом и принес в котле эту сборную пищу для развития павших

сил артели.

Ели в тишине, не глядя друг на друга и без жадности, не

признавая за пищей цены, точно сила человека происходит из

одного сознания.

Инженер обошел своим ежедневным обходом разные непременные

учреждения и явился на котлован. Он постоял в стороне, пока

люди съели все из котла, и тогда сказал:

-- В понедельник будут еще сорок человек. А сегодня

суббота: вам уже пора кончать.

-- Как так кончать? -- спросил Чиклин.-- Мы еще куб или

полтора выбросим, раньше кончать ни к чему

-- А надо кончать, -- возразил производитель работ.-- Вы уже

работаете больше шести часов, и есть закон.

-- Тот закон для одних усталых элементов, --

воспрепятствовал Чиклин, -- а у меня еще малость силы осталось

до сна. Кто как думает? -- спросил он у всех.

-- До вечера долго, -- сообщил Сафронов, -- чего жизни зря

пропадать, лучше сделаем вещь. Мы ведь не животные, мы можем

жить ради энтузиазма.

-- Может, природа нам что-нибудь покажет внизу, -- сказал

Вощев.

-- И то! -- произнес неизвестно кто из мастеровых.

Инженер наклонил голову, он боялся пустого домашнего

времени, он не знал, как ему жить одному.

-- Тогда и я пойду почерчу немного и свайные гнезда

посчитаю опять.

-- А то что ж: ступай почерти и посчитай! -- согласился

Чиклин.-- Все равно земля вскопана, кругом скучно --

отделаемся, тогда назначим жизнь и отдохнем.

Производитель работ медленно отошел. Он вспомнил свое

детство, когда под праздники прислуга мыла полы, мать убирала

горницы, а по улице текла неприютная вода, и он, мальчик, не

знал, куда ему деться, и ему было тоскливо и задумчиво. Сейчас

тоже погода пропала, над равниной пошли медленные сумрачные

облака, и во всей России теперь моют полы под праздник

социализма, -- наслаждаться как-то еще рано и ни к чему; лучше

сесть, задуматься и чертить части будущего дома.

Козлов от сытости почувствовал радость, и ум его

увеличился.

-- Всему свету, как говорится, хозяева, а жрать любят, --

сообщил Козлов.-- Хозяин бы себе враз дом построил, а вы

помрете на порожней земле.

-- Козлов, ты скот! -- определил Сафронов.-- На что тебе

пролетариат в доме, когда ты одним своим телом радуешься?

-- Пускай радуюсь! -- ответил Козлов.-- А кто меня любил

хоть раз? Терпи, говорят, пока старик капитализм помрет, теперь

он кончился, а я опять живу один под одеялом, и мне ведь

грустно!

Вощев заволновался от дружбы к Козлову.

-- Грусть -- это ничего, товарищ Козлов, -- сказал он, -- это

значит, наш класс весь мир чувствует, а счастье все равно

далекое дело... От счастья только стыд начнется!

В следующее время Вощев и другие с ним опять встали на

работу. Еще высоко было солнце, и жалобно пели птицы в

освещенном воздухе, не торжествуя, а ища пищи в пространстве;

ласточки низко мчались над склоненными роющими людьми, они

смолкали крыльями от усталости, и под их пухом и перьями был

пот нужды -- они летали с самой зари, не переставая мучить себя

для сытости птенцов и подруг. Вощев поднял однажды мгновенно

умершую в воздухе птицу и павшую вниз: она была вся в поту; а

когда ее Вощев ощипал, чтобы увидеть тело, то в его руках

осталось скудное печальное существо, погибшее от утомления

своего труда. И нынче Вощев не жалел себя на уничтожении

сросшегося грунта: здесь будет дом, в нем будут храниться люди

от невзгоды и бросать крошки из окон живущим снаружи птицам.

Чиклин, не видя ни птиц, ни неба, не чувствуя мысли, грузно

разрушал землю ломом, и его плоть истощалась в глинистой

выемке, но он не тосковал от усталости, зная, что в ночном сне

его тело наполнится вновь.

Истомленный Козлов сел на землю и рубил топором

обнажившийся известняк; он работал, не помня времени и места,

спуская остатки своей теплой силы в камень, который он

рассекал, -- камень нагревался, а Козлов постепенно холодел. Он

мог бы так весь незаметно скончаться, и разрушенный камень был

бы его бедным наследством будущим растущим людям. Штаны Козлова

от движения заголились, сквозь кожу обтягивались кривые острые

кости голеней, как ножи с зазубринами. Вощев почувствовал от

тех беззащитных костей тоскливую нервность, ожидая, что кости

прорвут непрочную кожу и выйдут наружу; он попробовал свои ноги

в тех же костных местах и сказал всем:

-- Пора пошабашить! А то вы уморитесь, умрете, и кто тогда

будет людьми?

Вощев не услышал себе слово в ответ. Уже наставал вечер:

вдалеке подымалась синяя ночь, обещая сон и прохладное дыхание,

и -- точно грусть -- стояла мертвая высота над землей. Козлов

по-прежнему уничтожал камень в земле, ни на что не отлучаясь

взглядом, и, наверно, скучно билось его ослабевшее сердце.

x x x

Производитель работ общепролетарского дома вышел из своей

чертежной конторы во время ночной тьмы. Яма котлована была

пуста, артель мастеровых заснула в бараке тесным рядом туловищ,

и лишь огонь ночной припотушенной лампы проникал оттуда сквозь

щели теса, держа свет на всякий несчастный случаи или для того,

кто внезапно захочет пить. Инженер Прушевский подошел к бараку

и поглядел внутрь через отверстие бывшего сучка; около стены

спал Чиклин, его опухшая от силы рука лежала на животе, и все

тело шумело в питающей работе сна; босой Козлов спал с открытым

ртом, горло его клокотало, будто воздух дыхания проходил сквозь

тяжелую темную кровь, а из полуоткрытых бледных глаз выходили

редкие слезы от сновидения или неизвестной тоски.

Прушевский отнял голову от досок и подумал. Вдалеке

светилась электричеством ночная постройка завода, но Прушевский

знал, что там нет ничего, кроме мертвого строительного

материала и усталых, недумающих людей. Вот он выдумал

единственный общепролетарский дом вместо старого города, где и

посейчас живут люди дворовым огороженным способом; через год

весь местный пролетариат выйдет из мелкоимущественного города и

займет для жизни монументальный новый дом. Через десять или

двадцать лет другой инженер построит в середине мира башню,

куда войдут на вечное, счастливое поселение трудящиеся всей

земли. Прушевский мог бы уже теперь предвидеть, какое

произведение статической механики в смысле искусства и

целесообразности следует поместить в центре мира, но не мог

предчувствовать устройства души поселенцев общего дома среди

этой равнины и тем более вообразить жителей будущей башни

посреди всемирной земли. Какое тогда будет тело у юности и от

какой волнующей силы начнет биться сердце и думать ум?

Прушевский хотел это знать уже теперь, чтобы не напрасно

строились стены его зодчества; дом должен быть населен людьми,

а люди наполнены той излишней теплотою жизни, которая названа

однажды душой. Он боялся воздвигать пустые здания -- те, в

каких люди живут лишь из-за непогоды.

Прушевский остыл от ночи и спустился в начатую яму

котлована, где было затишье. Некоторое время он посидел в

глубине; под ним находился камень, сбоку возвышалось сечение

грунта, и видно было, как на урезе глины, не происходя из нее,

лежала почва. Изо всякой ли базы образуется надстройка? Каждое

ли производство жизненного материала дает добавочным продуктом

душу в человека? А если производство улучшить до точной

экономии -- то будут ли происходить из него косвенные,

нежданные продукты?

Инженер Прушевский уже с двадцати пяти лет почувствовал

стеснение своего сознания и конец дальнейшему понятию жизни,

будто темная стена предстала в упор перед его ощущающим умом. И

с тех пор он мучился, шевелясь у своей стены, и успокаивался,

что, в сущности, самое срединное, истинное устройство вещества,

из которого скомбинирован мир и люди, им постигнуто, -- вся

насущная наука расположена еще до стены его сознания, а за

стеною находится лишь скучное место, куда можно и не

стремиться. Но все же интересно было -- не вылез ли кто-нибудь

за стену вперед. Прушевский еще раз подошел к стене барака,

согнувшись, поглядел по ту сторону на ближнего спящего, чтобы

заметить на нем что-нибудь неизвестное в жизни; но там мало

было видно, потому что в ночной лампе иссякал керосин, и

слышалось одно медленное, западающее дыхание. Прушевский

оставил барак и отправился бриться в парикмахерскую ночных

смен; он любил, чтобы во время тоски его касались чьи-нибудь

руки.

После полуночи Прушевский пришел на свою квартиру --

флигель во фруктовом саду, открыл окно в темноту и сел

посидеть. Слабый местный ветер начинал иногда шевелить листья,

но вскоре опять наступала тишина. Позади сада кто-то шел и пел

свою песню; то был, наверно, счетовод с вечерних занятий или

просто человек, которому скучно спать.

Вдалеке, на весу и без спасения, светила неясная звезда, и

ближе она никогда не станет. Прушевский глядел на нее сквозь

мутный воздух, время шло, и он сомневался:

-- Либо мне погибнуть?

Прушевский не видел, кому бы он настолько требовался, чтоб

непременно поддерживать себя до еще далекой смерти. Вместо

надежды ему осталось лишь терпение, и где-то за чередою ночей,

за опавшими, расцветшими и вновь погибшими садами, за

встреченными и минувшими людьми существует его срок, когда

придется лечь на койку, повернуться лицом к стене и скончаться,

не сумев заплакать. На свете будет жить только его сестра, но

она родит ребенка, и жалость к нему станет сильнее грусти по

мертвому, разрушенному брату.

-- Лучше я умру, -- подумал Прушевский.-- Мною пользуются,

но мне никто не рад. Завтра я напишу последнее письмо сестре,

надо купить марку с утра.

И решив скончаться, он лег в кровать и заснул со счастьем

равнодушия к жизни. Не успев еще почувствовать всего счастья,

он от него проснулся в три часа пополуночи, и, осветив

квартиру, сидел среди света и тишины, окруженный близкими

яблонями, до самого рассвета, и тогда открыл окно, чтобы

слышать птиц и шаги пешеходов.

После общего пробуждения в ночлежный барак землекопов

пришел посторонний человек. Изо всех мастеровых его знал один

только Козлов благодаря своим прошлым конфликтам. Это был

товарищ Пашкин, председатель окрпрофсовета. Он имел уже пожилое

лицо и согбенный корпус тела -- не столько от числа годов,

сколько от социальной нагрузки; от этих данных он говорил

отечески и почти все знал или предвидел.

" Ну, что ж, -- говорил он обычно во время трудности, -- все

равно счастье наступит исторически". И с покорностью наклонял

унылую голову, которой уже нечего было думать.

Близ начатого котлована Пашкин постоял лицом к земле, как

ко всякому производству.

-- Темп тих, -- произнес он мастеровым.-- Зачем вы жалеете

подымать производительность? Социализм обойдется и без вас, а

вы без него проживете зря и помрете.

-- Мы, товарищ Пашкин, как говорится, стараемся, -- сказал

Козлов.

-- Где ж стараетесь?! Одну кучу только выкопали!

Стесненные упреком Пашкина, мастеровые промолчали в ответ.

Они стояли и видели: верно говорит человек -- скорей надо рыть

землю и ставить дом, а то умрешь и не поспеешь. Пусть сейчас

жизнь уходит, как теченье дыханья, но зато посредством

устройства дома ее можно организовать впрок для будущего

неподвижного счастья и для детства.

Пашкин глянул вдаль -- в равнины и овраги; где-нибудь там

ветры начинаются, происходят холодные тучи, разводится разная

комариная мелочь и болезни, размышляют кулаки и спит сельская

отсталость, а пролетариат живет один, в этой скучной пустоте, и

обязан за всех все выдумать и сделать вручную вещество долгой

жизни. И жалко стало Пашкину все свои профсоюзы, и он познал в

себе дорогу к трудящимся.

-- Я вам, товарищи, определю по профсоюзной линии

какие-нибудь льготы, -- сказал Пашкин.

-- А откуда же ты льготы возьмешь? -- спросил Сафронов.-- Мы

их вперед должны сделать и тебе передать, а ты нам.

Пашкин посмотрел на Сафронова своими уныло-предвидящими

глазами и пошел внутрь города на службу. За ним вслед

отправился Козлов и сказал ему, отдалившись:

-- Товарищ Пашкин, вон у нас Вощев зачислился, а у него

путевки с биржи труда нет. Вы его, как говорится, должны

отчислить назад.

-- Не вижу здесь никакого конфликта -- в пролетариате

сейчас убыток, -- дал заключение Пашкин и оставил Козлова без

утешения. А Козлов тотчас же начал падать пролетарской верой и

захотел уйти внутрь города, чтобы писать там опорочивающие

заявления и налаживать различные конфликты с целью

организационных достижении.

До самого полудня время шло благополучно: никто не приходил

на котлован из организующего или технического персонала, но

земля все же углублялась под лопатами, считаясь лишь с силой и

терпением землекопов. Вощев иногда наклонялся и подымал

камешек, а также другой слипшийся прах и клал его на хранение в

свои штаны. Его радовало и беспокоило почти вечное пребывание

камешка в среде глины, в скоплении тьмы: значит, ему есть

расчет там находиться, тем более следует человеку жить.

После полудня Козлов уже не мог надышаться -- он старался

вздыхать серьезно и глубоко, но воздух не проникал, как прежде,

вплоть до живота, а действовал лишь поверхностно. Козлов сел в

обнаженный грунт и дотронулся руками к костяному своему лицу.

-- Расстроился? -- спросил его Сафронов.-- Тебе для

прочности надо бы в физкультуру записаться, а ты уважаешь

конфликт: ты мыслишь отстало.

Чиклин без спуску и промежутка громил ломом плиту

самородного камня, не останавливаясь для мысли или настроения,

он не знал, для чего ему жить иначе -- еще вором станешь или

тронешь революцию.

-- Козлов опять ослаб! -- сказал Чиклину Сафронов.-- Не

переживет он социализма: какой-то функции в нем не хватает!

Здесь Чиклин сразу начал думать, потому что его жизни

некуда было деваться, раз исход ее в землю прекратился; он

прислонился влажной спиной к отвесу выемки, глянул вдаль и

вообразил воспоминание -- больше он ничего думать не мог. В

ближнем к котловану овраге сейчас росли понемногу травы и

замертво лежал ничтожный песок; неотлучное солнце безрасчетно

расточало свое тело на каждую мелочь здешней, низкой жизни, и

оно же, посредством теплых ливней, вырыло в старину овраг, но

туда еще не помещено никакой пролетарской пользы. Проверяя свой

ум, Чиклин пошел в овраг и обмерил его привычным шагом,

равномерно дыша для счета. Овраг был полностью нужен для

котлована, следовало только спланировать откосы и врезать

глубину в водоупор.

-- Козлов пускай поболеет, -- сказал Чиклин, прибыв

обратно.-- Мы тут рыть далее не будем стараться, а погрузим дом

в овраг и оттуда наладим его вверх: Козлов успеет дожить.

Услышав Чиклина, многие прекратили копать грунт и сели

вздохнуть. Но Козлов уже отошел от своей усталости и хотел идти

к Прушевскому сказать, что землю больше не роют и надо

предпринимать существенную дисциплину. Собираясь совершить

такую организованную пользу, Козлов заранее радовался и

выздоравливал. Однако Сафронов оставил его на месте, лишь

только он тронулся.

-- Ты что, Козлов, курс на интеллигенцию взял? Вон она сама

спускается в нашу массу.

Прушевский тел на котлован впереди неизвестных людей.

Письмо сестре он отправил и хотел теперь упорно действовать,

беспокоиться о текущих предметах и строить любое здание в чужой

прок, лишь бы не тревожить своего сознания, в котором он

установил особое нежное равнодушие, согласованное со смертью и

с чувством сиротства к остающимся людям. С особой

трогательностью он относился к тем людям, которых ранее

почему-либо не любил, -- теперь он чувствовал в них почти

главную загадку своей жизни и пристально вглядывался в чуждые и

знакомые глупые лица, волнуясь и не понимая.

Неизвестные люди оказались новыми рабочими, что прислал

Пашкин для обеспечения государственного темпа. Но рабочими

прибывшие не были: Чиклин сразу, без пристальности, обнаружил в

них переученных наоборот городских служащих, разных степных

отшельников и людей, привыкших идти тихим шагом позади

трудящейся лошади; в их теле не замечалось никакого

пролетарского таланта труда, они более способны были лежать

навзничь или покоиться как-либо иначе.

Прушевский определил Чиклину расставить свежих рабочих по

котловану и дать им выучку, потому что надо уметь жить и

работать с теми людьми, которые есть на свете.

-- Нам это ничто, -- высказался Сафронов.-- Мы ихнюю

отсталость сразу в активность вышибем.

-- Вот-вот, -- произнес Прушевский, доверяя, и пошел позади

Чиклина на овраг.

Чиклин сказал, что овраг -- это более чем пополам готовый

котлован и посредством оврага можно сберечь слабых людей для

будущего. Прушевский согласился с тем, потому что он все равно

умрет раньше, чем кончится здание.

-- А во мне пошевельнулось научное сомнение, -- сморщив свое

вежливо-сознательное лицо, сказал Сафронов. И все к нему

прислушались. А Сафронов глядел на окружающих с улыбкой

загадочного разума.-- Откуда это у товарища Чиклина мировое

представление получилось? -- произносил постепенно Сафронов.--

Иль он особое лобзание в малолетстве имел, что лучше ученого

предпочитает овраг! Отчего ты, товарищ Чиклин, думаешь, а я с

товарищем Прушевским хожу, как мелочь между классов, и не вижу

себе улучшенья!..

Чиклин был слишком угрюм для хитрости и ответил

приблизительно:

-- Некуда жить, вот и думаешь в голову.

Прушевский посмотрел на Чиклина как на бесцельного

мученика, а затем попросил произвести разведочное бурение в

овраге и ушел в свою канцелярию. Там он начал тщательно

работать над выдуманными частями общепролетарского дома, чтобы

ощущать предметы и позабыть людей в своих воспоминаниях. Часа

через два Вощев принес ему образцы грунта из разведочных

скважин. " Наверно, он знает смысл природной жизни", -- тихо

подумал Вощев о Прушевском и, томимый своей последовательной

тоской, спросил:

-- А вы не знаете, отчего устроился весь мир?

Прушевский задержался вниманием на Вощеве: неужели

они

тоже будут интеллигенцией, неужели

нас

капитализм родил двоешками, -- боже мой, какое у него уже теперь

скучное лицо!

-- Не знаю, -- ответил Прушевский.

-- А вы бы научились этому, раз вас старались учить.

-- Нас учили каждого какой-нибудь мертвой части: я знаю

глину, тяжесть веса и механику покоя, но плохо знаю машины и не

знаю, почему бьется сердце в животном. Всего целого или что

внутри -- нам не объяснили.

-- Зря, -- определил Вощев.-- Как же вы живы были так долго?

Глина хороша для кирпича, а для вас она мала!

Прушевский взял в руку образец овражного грунта и

сосредоточился на нем -- он хотел остаться только с этим темным

комком земли. Вощев отступил за дверь и скрылся за нею, шепча

про себя свою грусть.

Инженер рассмотрел грунт и долго, по инерции

самодействующего разума, свободного от надежды и желания

удовлетворения, рассчитывал тот грунт на сжатие и деформацию.

Прежде, во время чувственной жизни и видимости счастья,

Прушевский посчитал бы надежность грунта менее точно, -- теперь

же ему хотелось беспрерывно заботиться о предметах и

устройствах, чтобы иметь их в своем уме и пустом сердце вместо

дружбы и привязанности к людям. Занятие техникой покоя будущего

здания обеспечивало Прушевскому равнодушие ясной мысли, близкое

к наслаждению, -- и детали сооружения возбуждали интерес, лучший

и более прочный, чем товарищеское волнение с единомышленниками.

Вечное вещество, не нуждавшееся ни в движении, ни в жизни, ни в

исчезновении, заменяло Прушевскому что-то забытое и

необходимое, как существо утраченной подруги.

Окончив счисление своих величин, Прушевский обеспечил

несокрушимость будущего общепролетарского жилища и почувствовал

утешение от надежности материала, предназначенного охранять

людей, живших доселе снаружи. И ему стало легко и неслышно

внутри, точно он жил не предсмертную, равнодушную жизнь, а ту

самую, про которую ему шептала некогда мать своими устами, но

он ее утратил даже в воспоминании.

Не нарушая своего покоя и удивления, Прушевский оставил

канцелярию земляных работ. В природе отходил в вечер

опустошенный летний день; все постепенно кончалось вблизи и

вдали: прятались птицы, ложились люди, смирно курился дым из

отдаленных полевых жилищ, где безвестный усталый человек сидел

у котелка, ожидая ужина, решив терпеть свою жизнь до конца. На

котловане было пусто, землекопы перешли трудиться на овраг, и

там сейчас происходило их движение. Прушевскому захотелось

вдруг побыть в далеком центральном городе, где люди долго не

спят, думают и спорят, где по вечерам открыты гастрономические

магазины и оттуда пахнет вином и кондитерскими изделиями, где

можно встретить незнакомую женщину и пробеседовать с ней всю

ночь, испытывая таинственное счастье дружбы, когда хочется жить

вечно в этой тревоге; утром же, простившись под потушенным

газовым фонарем, разойтись в пустоте рассвета без обещания

встречи.

Прушевский сел на лавочку у канцелярии. Так же он сидел

когда-то у дома отца. Летние вечера не изменились с тех пор, --

и он любил тогда следить за прохожими мимо; иные ему нравились,

и он жалел, что не все люди знакомы между собой. Одно же

чувство было живо и печально в нем до сих пор: когда-то, в

такой же вечер, мимо дома его детства прошла девушка, и он не

мог вспомнить ни ее лица, ни года того события, но с тех пор

всматривался во все женские лица и ни в одном из них не узнавал

той, которая, исчезнув, все же была его единственной подругой и

так близко прошла не остановившись.

Во время революции по всей России день и ночь брехали

собаки, но теперь они умолкли: настал труд, и трудящиеся спали

в тишине. Милиция охраняла снаружи безмолвие рабочих жилищ,

чтобы сон был глубок и питателен для утреннего труда. Не спали

только ночные смены строителей да тот безногий инвалид,

которого встретил Вощев при своем пришествии в этот город.

Сегодня он ехал на низкой тележке к товарищу Пашкину, дабы

получить от него свою долю жизни, за которой он приезжал раз в

неделю.

Пашкин жил в основательном доме из кирпича, чтоб невозможно

было сгореть, и открытые окна его жилища выходили в культурный

сад, где даже ночью светились цветы. Урод проехал мимо окна

кухни, которая шумела, как котельная, производя ужин, и

остановился против кабинета Пашкина. Хозяин сидел неподвижно за

столом, глубоко вдумавшись во что-то невидимое для инвалида. На

его столе находились различные жидкости и баночки для

укрепления здоровья и развития активности -- Пашкин много

приобрел себе классового сознания, он состоял в авангарде;

накопил уже достаточно достижений и потому научно хранил свое