Примечания. 1 Hoffmann S.H. International Relations

¹ Hoffmann S.H. International Relations. The Long Road to Theory // World Politics. 1959. Vol. XI. P. 348.

² См. об этом: Теория международных отношений на рубеже столетий. С. 38.

³ Цит. по: Там же. С. 24.

⁴ См.: Lijphart A. International Relations Theory: Great Debates and Lesser Debates // International Social Science Journal. 1974. № 26. P. 20.

Булл Х.

Теория международных отношений: пример классического подхода¹

I

Два подхода к теории международных отношений в равной мере привлекают сегодня наше внимание. Первый из них я бы назвал классическим. Под ним я не подразумеваю изучение и критику классиков международных отношений, работы Гоббса, Греция, Канта и других великих мыслителей прошлого, которые обращались к международным взаимодействиям. Конечно, изучение работ классиков представляет собой образец классического подхода и дает исключительно плодотворный и важный метод. Однако то, что я имею в виду, намного шире: это теоретический подход, который вытекает из философии, истории и права и исходит прежде всего из явной веры в правомочность использования здравого смысла, а также из того, что, замкнувшись в узких рамках критериев верификации и доказательства, вряд ли можно сказать много важного о международных отношениях. Таким образом, общие положения об этом предмете должны вытекать из несовершенного в научном отношении процесса восприятия или интуиции, и эти общие положения вследствие ненадежности своего источника не могут оцениваться иначе, как гипотетические и неокончательные.

До недавнего времени практически все попытки теоретических исследований международных отношений основывались на подходе, который я только что описал. Мы можем узнать его в различных попытках создания целостной международной теории XX в. – работах Альфреда Зиммерна, Эдварда Хэллета, Е.Г. Карра, Ганса Доргентау, Джорджа Шверценбергера, Реймона Арона и Мартина Уайта. Не вызывает сомнений, что именно таков метод и их предшественников, отдельные мысли и выводы которых они попытались [с.187] обобщить: это метод политических философов, Макиавелли и Берка, правоведов-международников Ваттеля и Оппенгейма, памфлетистов Гентца и Кобдена, историков Гирина и Ранке. Именно потому, что этот подход так долго был нормой, мы можем назвать его классическим.

Второй подход я бы назвал научным. Я выбрал термин «научный», а не «сциентистский» для того, чтобы не принижать использованием пренебрежительного термина важности того вопроса, который хочу обсудить. Используя термин «научный» для этого второго подхода, я имею в виду не столько достижения, сколько стремления тех, кто его предпочитает. Они стремятся построить теорию международных отношений, положения которой основывались бы на математических и логических доказательствах или же на строгих эмпирических процедурах верификации. Одни из них считают, что классические теории международных отношений не имеют никакой ценности и воображают себя основателями абсолютно новой науки. Вторые допускают, что результаты классического подхода обладают некоторой ценностью, и, возможно, даже относятся к ним с определенной симпатией, но похожей на ту, с которой владелец модели авто 1965 г. может смотреть на архаичный автомобиль. Однако и те, и другие надеются и верят, что их собственное направление в теории полностью заменит предшествующее. Подобно логическим позитивистам, пытавшимся в 1930-е гг. узурпировать английскую философию, или подобно блестящим молодым технократам Макнамары, когда они пришли в Пентагон, считая себя новыми, знающими и хладнокровными людьми, преодолевающими истощенную и расплывчатую дисциплину, или псевдодисциплину, которая до этого довольствовалась какими-то странными ухищрениями, избегала научного метода, но в конце концов всегда неизбежно была вынуждена уступать ему.

В таком понимании научный подход к теории международных отношений присутствует в теории международных систем, разработанной Мортоном А. Капланом и др., в различных экстраполяциях Джона фон Ньюмана и теории игр Оскара Моргенштерна, в теории торга Томаса Шеллинга, в работах Карла Дойча о социальных коммуникациях, в изучении политических союзов Вильяма Рикера, в моделях осуществления международной политики, созданных Джорджем А. Модельски и др., в математическом изучении процессов вооружений и смертельной вражды Левиса Ф. Ричардсона и в теориях конфликта, разработанных Кеннетом Боулдингом и Анатолем Рапопортом. Он составляет также значительную [с.188] часть содержания того, что называется «исследования мира» ².

Исследования, которые я перечислил, сильно различаются по используемым методам и рассматриваемым вопросам. Нет сомнений, что их авторы, относясь друг к другу с враждебностью лидеров марксистских сект, имеют разные представления о внешнем мире, они в разной степени прояснили наш предмет. Кроме того, то, что я назвал научным подходом, у всех них проявляется по-разному. Поэтому было бы неверно рассматривать их как единое течение. В то же время трудно избежать и того, что критика в адрес этого течения будет справедливой по отношению ко всем его отдельным представителям. И тем не менее все эти исследования, все эти способы анализа так или иначе привлекают научный подход, и для его обсуждения необходимо сосредоточить внимание на том общем, что в них имеется.

Безусловно, что все написанное в рамках научного подхода нужно воспринимать всерьез. Если судить об этом подходе по критериям логической четкости и научной строгости, то можно сказать, что его качество весьма высокое. Кроме того, даже при неблагожелательном к нему отношении, нельзя тем не менее заключить, что он не внес вклада в понимание международных отношений. Действительно, принимая во внимание ту огромную концентрацию сил и талантов, которая нашла свое выражение в литературе, созданной данным течением, такой вывод показался бы довольно странным.

Таким образом, если мы решили критиковать научный подход, нужно взять на себя труд по его изучению, на основе чего сформулировать возражения, которые мы можем выдвинуть по отношению к нему. В настоящее время этот подход достиг такого уровня развития, что умолчания по отношению к нему или, еще хуже, легкого ошельмования, которое иногда высказывают британские критики [с.189], вовсе не достаточно для того, чтобы показать его несостоятельность. Если, как я уверен, от научного подхода следует решительно отказаться, то это возможно только на основе рациональной критики.

II

Научный подход очень мало способствовал и очень мало может способствовать развитию теории международных отношений, и в той мере, в какой он ставит своей целью дискредитировать классический подход и в конечном итоге вытеснить его, он, безусловно, является вредным. В подкрепление этого положения я хотел бы выдвинуть семь аргументов.

Первый аргумент. Ограничиваясь тем, что может быть логически или математически доказано или верифицировано в соответствии со строгими процедурами, приверженцы научного подхода лишают себя единственных инструментов, которые сегодня дают возможность уловить сущность предмета. Оставляя в стороне то, что Мортон Каплан называет интуитивными догадками, или то, что Вильям Рикер называет мудрой литературой, они оказываются на пути интеллектуального пуританизма, который удерживает их (или может удерживать, если они действительно вступают на него) настолько же далеко от сущности международной политики, насколько обитательницы женского монастыря в викторианскую эпоху были далеки от изучения вопросов секса.

Для того чтобы оценить нашу уверенность в возможности здравого смысла в теории международных отношений, достаточно перечислить лишь несколько центральных вопросов, которые она рассматривает. Одни из них принадлежат, по крайней мере отчасти, сфере морали, и на них ввиду самой их природы невозможно дать какие-либо объективные ответы; они могут быть только исследованы, прояснены, переформулированы и предварительно решены на основе какой-нибудь точки зрения, выбранной в соответствии с методом философии. Другие вопросы являются эмпирическими, но настолько неуловимыми по своей природе, что любые ответы, какие мы бы ни дали на них, будут неполными и могут стать лишь темой для обязательного дальнейшего обсуждения. Мы опираемся на интуицию и здравый смысл не просто при разработке гипотез для ответа на эти эмпирические вопросы (часто подчеркивают, что настолько же верно для естественных наук, как и для социальных). Дело в том, что при проверке этих гипотез мы также полностью опираемся на здравый смысл, но приблизительное наблюдение, которое, однако, не дает ни логической, ни научно обоснованной возможности считать вещи именно такими, а не иными.

Например, является ли группа суверенных государств политическим обществом или системой или нет? Если мы можем говорить об обществе суверенных государств, предполагает ли это общую культуру или цивилизацию? И если да, то лежит ли подобная общая культура [с.190] в основании всемирной дипломатической структуры, в рамках которой мы вынуждены сейчас действовать? Каково место войны в международном обществе? Является ли любое частное проявление силы абсолютным препятствием для функционирования общества или же существуют справедливые войны, которые для его функционирования приемлемы и даже необходимы? Имеет ли государство – член мирового общества право на вмешательство во внутренние дела другого государства, а если да, то при каких обстоятельствах? Являются ли суверенные государства единственными членами международного общества или оно состоит в конечном счете из индивидуальных человеческих существ, чьи права и обязанности выше прав и обязанностей тех государств, которые действуют от их имени? В какой степени ход дипломатических событий в тот или иной момент времени детерминирован или ограничен общей моделью или структурой международной системы, количеством, относительным весом, консервативной или радикальной позицией государств, составляющих эту систему, инструментами, позволяющими этим государствам навязывать свою волю на основе либо военной технологии, либо распределения благ; особым набором правил игры, лежащих в основе дипломатической практики в данное время? И так далее.

Это типичные вопросы, из которых, в сущности, и состоит теория международных отношений. Но теоретики научного подхода отказались от средств, позволяющих поставить эти вопросы со всей прямотой. Когда они сталкиваются с ними, то делают одно из двух: либо уклоняются от них и сосредоточиваются на маргинальных сюжетах – методологии рассмотрения предмета, логических экстраполяциях концептуальных рамок, допускающих его осмысление, на тех аспектах предмета, которые можно измерить или прямо наблюдать, либо порывают со своими собственными правилами и, не признавая этого, прибегают к методам классического подхода, которыми они пользуются исключительно плохо, поскольку их цели и их образование оставляют их чуждыми сущности предмета.

Эта неспособность научного подхода иметь дело с сутью предмета при сохранении собственных ограничений привела меня к выводу, подтверждаемому наблюдением за преподаванием данного предмета в университетах. Какие заслуги ни приписывались научному походу, было бы совершенно неправильно считать, что он может стать основой курсов по международной политике, как это происходит сегодня в некоторых университетах Соединенных Штатов. Студент, для которого изучение международной политики сводится исключительно к введению в методики теории систем, теории игр, симуляции или контент-анализа, просто отрезан от предмета; это отнюдь не способствует развитию [с.191] его интуиции, касающейся превратностей международной политики или моральных дилемм, к которым они приводят.

Второй аргумент, который я хотел бы выдвинуть, вытекает из первого: в тех случаях, когда последователи научного подхода проясняли сущность предмета, они выходили за рамки этого подхода и использовали классический метод. То ценное, что имеется в их работах – это преимущественно суждения, установленные не математическими или другими научными методами, а совершенно независимо от этих методов.

Возьмем в качестве примера работу Томаса Шеллинга, чей вклад в теорию международных отношений равен, а возможно, и превышает вклад любого другого исследователя – приверженца научного подхода. Его детальное рассмотрение понятия контроля над вооружениями, элементов устрашения, природы торга, места, которое в международных отношениях занимает угроза применения силы, является оригинальным и важным и, вероятно, будет долго оказывать влияние не только на теорию, но и на практику этих вопросов. Но по своему образованию Шеллинг – экономист; его труды по теории игр и торга имеют техническую природу, и иногда создается впечатление, что он обязан своей поддержкой призыву к более широкому использованию научных теорий.

Мне кажется, что в каждом случае выводы Шеллинга, касающиеся насилия и международной политики, носят характер суждений, которые невозможно доказать и верифицировать, и что они не были и не могут быть доказаны на основе его работы о формальной теории игр и торга. Иногда в осмыслении сути проблем Шеллинг сочетает свой интерес к самым последним научным методикам с проницательным политическим суждением и философским пониманием. Возможно, что его идеи в сфере международных отношений были навеяны его техническими исследованиями и он счел полезным проиллюстрировать их формальными упражнениями теоретического характера. Читатели, разделяющие его интерес к таким методикам, возможно, найдут использование подобных иллюстраций забавным и полезным. Но такие иллюстрации в лучшем случае являются полезной аналогией. Они не составляют основы вклада Шеллинга в международную политику…

Третий аргумент состоит в том, что прогресс того типа, к которому стремятся сторонники научного подхода, маловероятен. Некоторые авторы, которых я упомянул, вполне готовы допустить, что до сих пор строго научным образом рассматривались только периферические сюжеты. Тем не менее они претендуют на то, что о научном подходе следует судить не по полученным до настоящего времени результатам, а по тем возможностям научного процесса, которые достижимы в долговременной перспективе. Они могут даже сказать, что скромность их начала [с.192] свидетельствует о развитии их по пути естественных наук; как пишет Мортон Каплан, современная физика также «воздвигла свое нынешнее великое здание на основе постановки проблем, для решения которых сейчас у нее имеются необходимые методики и инструментарий» ³.

По сути дела, надежда только на то, что наши знания о международных отношениях достигнут того уровня, начиная с которого они станут действительно кумулятивными, т.е. из нынешнего сумбура соперничающих терминологий и концептуальных построений в конечном итоге возникнет общий язык, а различные малозначительные сюжеты, которые сейчас научно признаны, в дальнейшем объединятся и станут важными и тогда появится прочный теоретический фундамент, на котором можно будет выстраивать получаемые в рамках данного подхода знания.

Никто не может с определенностью сказать, что этого не произойдет, хотя на деле возможностей для такого поворота очень немного. Трудности, с которыми столкнулась научная теория, вытекают не из предполагаемых «отсталости» и слабости науки о международных отношениях, а из особенностей, связанных с самой сущностью изучаемого ею объекта, о которых говорится достаточно часто: слишком большое количество переменных, которые должны приниматься во внимание при любом обобщающем выводе о поведении государств; сопротивление объекта любому проверочному эксперименту; качество этого объекта, которое зачастую изменяется буквально на наших глазах и как бы протекает между пальцами, когда мы пытаемся систематизировать его в теоретических категориях; тот факт, что теории, которые мы строим, и отношения, описываемые теорией, связаны не только предметно-объективным, но и причинно-следственным взаимодействием, и, таким образом, даже наши самые безобидные идеи вносят вклад в их собственную верифицируемость и фальсифицируемость.

Более вероятной для теории международной политики кажется такая перспектива: она неопределенно долгое время останется на стадии вечной философской дискуссии о собственных основах; работы. новых научных теоретиков не составят прочной инфраструктуры, на основе которой сможет работать новое поколение ученых, скорее, даже те из них, кто будет продолжать разработки научной теории, если сохранится нынешняя тенденция, не смогут отойти от своих ранних работ, хотя их можно определить как частные и ненадежные путеводители по такому весьма неподатливому предмету; будущие ученые, даже усваивая все, что смогут, из предшествующего опыта, будут по-прежнему чувствовать себя обязанными строить свои [с.193] собственные теории, подобно тому как строят дом на базе уже заложенного фундамента.

Четвертый аргумент, который может быть выдвинут, состоит в том, что многие приверженцы научной школы оказали теории очень плохую услугу, интерпретировав ее как построение и манипулирование так называемыми моделями. Теоретическое исследование эмпирического предмета обычно концентрируется на установлении общих связей и отличий между событиями в реальном мире. Тем не менее многие сторонники научного подхода разрабатывают свои теории в форме некой произвольной и упрощающей реальность абстракции, которую они затем изучают, привлекая различные способы, прежде чем определить, какие модификации дадут приемлемый результат при их приложении к реальным событиям. В строгом смысле модель – это дедуктивная система аксиом и теорем; однако популярность данного термина объясняется его частым использованием для обозначения того, что является не более чем метафорой или аналогией. Строго говоря, здесь имеется в виду только техника построения моделей. В экономике и других дисциплинах эта техника нашла применение, но ее использование в теории международной политики вызывает сожаление.

Предполагаемое преимущество использования моделей заключается в том, что, освобождая от необходимости постоянного обращения к реальности, они предоставляют возможность составлять простые аксиомы, базирующиеся на небольшом числе переменных, и ограничиваться строгой дедуктивной логикой, вырабатывая таким образом широкие теоретические обобщения как важные вехи, помогающие ориентироваться в реальном мире, даже если при этом и не учитываются детали.

Но я не знаю ни одной модели, которая способствовала бы пониманию международных отношений и в то же время не могла быть выражена в форме эмпирического обобщения. Однако мы должны воздерживаться от использования моделей не по этой причине. Свобода создателя моделей по отношению к выбору требований, связанных с наблюдением действительного мира, – вот то, что делает его модели опасными: он легко соскальзывает в догматизм, тогда как эмпирические обобщения являются преградами на этом пути, он приписывает модели связь с реальностью, которой на самом деле нет, он довольно часто искажает саму модель, вводя дополнительные гипотезы о мире под видом логических аксиом. Интеллектуальное совершенство и логическая упорядоченность построения модели придают ей определенную привлекательность, которая, однако, обманчива с точки зрения ее отношения к самой объективной реальности.

В качестве примера приведу модели наиболее амбициозного построителя моделей – Мортона Каплана. Он предлагает модели двух исторических [с.194] и четырех возможных международных систем, каждая из которых имеет свои «основные правила» или характеризуется своим особым поведением. По утверждению Каплана, модели позволяют ему делать прогнозы, правда, только высокого уровня обобщения, относительно характерного или возможного поведения государства в рамках современной международной системы, предсказывать, вероятны или нет трансформации данной системы в какую-нибудь другую систему и какую форму они могут принять.

Шесть систем, которые различает Каплан, и «основные правила» или характерное поведение каждой из них – это фактически не более чем общее место, выуженное из ежедневных дискуссий о международных отношениях, об общей политической структуре, которую мир имел или мог бы иметь. Это – международная политическая система XVIII и XIX в.; современная так называемая биполярная система; структура, которая существовала бы, если бы современная поляризация власти не смягчалась ООН и мощными третьими силами; система, которая существовала бы, если бы ООН стала преобладающей политической силой в мире все еще суверенных государств; мировое государство; наконец, мир, состоящий из множества ядерных держав.

Обсуждая условия, при которых будет поддерживаться равновесие в каждой из этих систем, и предсказывая вероятность и направление их трансформации в другие системы, Каплан вводит гораздо более произвольное предположение, чем предложено в том подходе к международной теории, который он хочет вытеснить. Обсуждая две исторические системы, он использует подходящие примеры из недавней истории, но нет оснований предполагать, что поведение будущих международных систем этого типа обязательно будет таким же. Когда же он переходит к несуществовавшим гипотетическим системам, то его обсуждение либо тавтологически продолжает используемые им дефиниции, либо совершенно произвольно трансформируется в эмпирические суждения, не имеющие отношения к модели.

Совершенно очевидно, что шесть систем Каплана – далеко не единственно возможные. Он, например, признает, что они не отражают античного мира или средние века и тем более не охватывают безграничного многообразия, которое может иметь место в будущем. Зачем же тогда предполагать, что любая из этих систем должна трансформироваться путем преобразования в одну из остальных? Все попытки предсказать трансформации на основе предложенных моделей на каждом этапе требуют выхода за их пределы и поиска других соображений.

Таким образом, модели Каплана не являются моделями в полном смысле этого слова; им недостает внутренней строгости – и логики. Но даже если бы они обладали подобными качествами, они не проясняли [с.195] бы реальность, как об этом говорит Каплан. У нас нет такого средства, чтобы узнать, не окажутся ли решающими переменные, исключенные из моделей. Каплан выполнил интеллектуальное упражнение, и не более того. Я не буду утверждать, что некто, изучающий вопрос о том, какие изменения могут произойти в современной международной системе, или вопрос о форме и структуре мира с множеством ядерных держав, не может добыть несколько ценных самородков из работы Каплана. Но насколько более плодотворно эти вопросы могут быть исследованы и насколько лучше мог бы их исследовать столь одаренный ученый, как Каплан, если бы он рассматривал действительное многообразие событий в реальном мире, принял в расчет многочисленные моменты, изменяющие современную международную систему в том или ином направлении, учитывал значительное число политических и технических факторов, которые помогли бы выявить характер того мира, в котором существует множество ядерных держав, и, наконец, если бы он обратился к одной из многих форм, не похожих на те, что следуют из модели Каплана.

Мода на создание моделей служит примером гораздо более распространенной и давней тенденции в изучении общественных отношений – замены методологического инструмента и вопроса: «Полезны ли инструменты или нет?» на выдвижение выводов о мире и вопроса: «Верны эти выводы или нет?» Несмотря на то что эта мода получила лишь эндемическое распространение в недавних исследованиях, я думаю, что такая перемена стала наихудшей из возможных. «Полезность» инструмента в конечном счете должна подкрепляться истинностью положения или серии положений, выдвинутых о реальном мире, а следствием подмены является просто сокрытие результата эмпирических исследований и подготовка почвы для некачественных размышлений и подчинения исследования критерию практической полезности…

Пятый аргумент состоит в том, что в некоторых случаях фетишизация измерений искажает и обедняет работу научной школы. Практически каждый приверженец научной точности представляет квантификацию предмета как высший идеал, выражаются ли сами теории в виде математических уравнений или просто в виде суммы доказательств в количественной форме. Подобно англиканскому епископу, который… начинал свою проповедь о морали словами, что он не считает все половые отношения обязательно грешными, я хотел бы высказать либеральный взгляд на вопрос о квантификации. В теоретическом утверждении о международной политике, выраженном в математической форме, нет ничего предосудительного, как нет в нем ничего странного и с точки зрения логики. Точно так же нет никаких возражений и против подсчета феноменов, которые не отличаются друг от друга ни в каком важном [с.196] аспекте, и против представления такого подсчета, как доказательства, помогающего обосновать теорию. Трудности возникают тогда, когда в погоне за измеряемостью мы начинаем игнорировать важные различия между исчисляемыми феноменами и приписывать тому, что было подсчитано, то значение, которое оно не имеет, или же излишне увлекаемся возможностями подсчета, которыми изобилует наш предмет, что может отвлечь от качественных исследований, гораздо более плодотворных в большинстве случаев…

Шестой аргумент следующий: в теории международной политики существует требование точности и строгости, но точность и строгость, допускаемые предметом, легко достижимы в рамках классического подхода. Однако на некоторые моменты теоретики научного подхода совершенно обоснованно нацеливают свои критические стрелы. Далеко не всегда классическая теория международных отношений давала четкие определения терминов, соблюдала логические правила процедуры или формулировала ясные гипотезы. Иногда, особенно в период ее существования в рамках философии истории, она пыталась применить к международной политике выводы ненаучного взгляда на мир. Несомненно теория международных отношений должна стремиться к научности в смысле целостной совокупности точных и упорядоченных знаний и в смысле согласованности с философскими основаниями современной науки. В той мере, в какой научный подход выражает свое несогласие с небрежными рассуждениями и догматизмом или с предрассудками провиденциализма, его можно только приветствовать. Однако значительная часть теоретических установок классического типа не заслуживает критики подобного рода. Произведения великих правоведов-международников от Витрии до Оппенгейма (которые, можно полагать, формируют основу традиционной литературы по предмету) строги и критичны. И многие современные авторы логичны и строги в своем подходе и тем не менее не принадлежат школе, которую я называю научной, это, например, Раймон Арон, Стэнли Хоффманн и Кеннет Уолтц. С другой стороны, нетрудно найти примеры, когда последователей научной школы нельзя назвать точными и критичными в этом смысле.

Мой седьмой и последний аргумент состоит в том, что последователи научного подхода, отсекая себя от истории и философии, лишаются средств самокритики, следствием чего является их наивное и одновременно высокомерное отношение к предмету и возможностям данных дисциплин. Конечно, это относится не ко всем или, во всяком случае, не в равной мере к каждому. Однако изучение международной политики сторонники научной школы не рассматривают как длительную исследовательскую традицию, в которую они были вовлечены последними. Для них характерны: непонимание того, что породившие их обстоятельства [с.197] новейшей истории обусловили их нынешние интересы и перспективы, придав этим последним присущий им характер, таким способом, о котором они могут даже не догадываться; отсутствие всякой склонности к тому, чтобы спросить себя: если результаты их исследований столь многообещающи и перспективы их практического воплощения столь благоприятны, то почему они не были достигнуты никем прежде; некритическое отношение к выдвигаемым гипотезам и особенно к моральным и политическим отношениям, которые занимают центральное, хотя и не признанное место в большинстве их работ.

Научный поход к международным отношениям мог бы стать благодатным объектом той критики, более широкой целью которой в прекрасной книге Бернарда Крика стала слабость и шовинизм инфраструктуры моральной и политической гипотезы, лежащих в основе описанных им истории и социальных условий американской политической науки ⁴. Наверное, никто не сомневается, что.концепция науки о международной политике, как и науки о политике вообще, зародилась и достигла расцвета в Соединенных Штатах. Это объясняется прежде всего отношением американцев к практике международных взаимодействий, к гипотезам, полагающим, в частности, моральную простоту внешнеполитических проблем и существование «решений» этих проблем, восприимчивостью политиков к результатам исследований и уровню контроля и манипуляции, над совокупной дипломатической сферой, которые могут быть реализованы любой страной…

III

Изложив аргументы против научного подхода, я бы хотел вернуться к тем оговоркам, о которых упоминал в начале статьи. Я сознаю, что выступил с общей критикой, направленной против целой группы близких подходов, хотя значительно эффективнее была бы точная критика более важных конкретных целей, ибо она не затронула бы то, что не имеет смысла критиковать без необходимости. Конечно, в теории международных отношений существуют не два, а гораздо больше подходов, и дихотомия, которую я использовал, игнорирует множество различий, которые важно иметь в виду.

В ряде случаев, специалистов в области международных отношений разделяют такие простые барьеры, как непонимание или академические предубеждения, которые, впрочем, характерны для социальных наук в целом. Желательно, чтобы эти барьеры сокращались, но, с другой стороны, в современной борьбе мнений эклектика под маской терпимости [с.198] представляет самую большую опасность; если мы согласимся, что должны быть открытыми для каждого подхода (потому что «однажды он может к чему-нибудь привести») и предоставлять право на существование каждой банальности (потому что «в конце концов то, что в ней утверждается, содержит хотя бы частицу истины»), то должны смириться и с тем, что не будет конца абсурдам, которые нам навязываются. Можно отыскать частицу истины у оратора Гайд-парка Корнера или у пользователя омнибуса Клафама, но вопрос в том, какое место они занимают в иерархии академических приоритетов?

Надеюсь, что я достаточно ясно показал, что заметил много ценного в ряде тех положений, которые выдвинуты теоретиками, придерживающимися научного подхода. Мое утверждение состоит не в том, что эти положения лишены ценности, а в том, что то приемлемое, что в них содержится, может быть легко достигнуто в рамках классического подхода. Кроме того, частные методы и цели, предложенные этими теоретиками, ведут их по ложному пути, и мы должны оставаться решительно глухи ко всем призывам, которые приглашают нас следовать за ними. [с.199]