Я и субъективное 4 страница

Элтон Мэйо из Гарвардской школы делового администрирования несколько лет назад опубликовал очень интересную книгу, основанную на наблюдениях и экспериментах, которые проводились в течение семи лет в цехах компании «Вестерн Электрик» в Хоторне, штат Иллинойс. Книга называлась «Человеческие проблемы промышленной цивилизации»[25]. Главная идея этой книги, хотя у автора она изложена не так скверно, как у меня, состояла в том, что проблема промышленности в США и по сути причина беспорядков, волнений и хаоса в промышленном обществе вообще кроется в слишком «научном» управлении, слишком рациональном планировании, чрезмерной механизации, переизбытке регламентации и волевого контроля над естественным и свободным проявлением органической жизни индивида и общества. Быстрое развитие техники — здесь автор повторяет то, что до него уже говорили другие, — вызвало слишком быстрые изменения в условиях социальной жизни. Великий корпус обычаев, обычно направляющий жизнь в более старых, меньших по размеру и прочно интегрированных формах общества, которые все еще существуют во многих частях Европы и кое-где в Северной Америке, например, в провинции Квебек, подвергся эрозии и вымыванию, подобно почве во многих районах нашей страны. У нас все более развивалось состояние конституциональной дезинтеграции традиционного общества, которое Дюркгейм называет аномией.

Плачевное положение, в котором оказались в настоящее время США и весь мир, по-видимому, представляет собой проблему, которая, если смотреть в корень, имеет не экономический или политический, а культурный характер. Следовательно, это проблема социальной антропологии или, быть может, социальной психиатрии, если таковая существует. Установка естественных наук в отношении социальных институтов, как известно, противоположна установке социальной или культурной антропологии. Ученый-технарь, видя, что социальные институты и социальные практики вопиюще грубы и неэффективны, а народные верования и религиозные практики нередко основаны на принятии желаемого за действительное, ошибочной интерпретации фактов и наследственной человеческой глупости, был склонен выкорчевывать их как всего лишь предрассудки и заменять традиционную культуру рациональными нововведениями неудержимо развивающейся естественной науки. Антропологи же, признавая, что социальные институты, даже самые грубые и несовершенные, выполняют тем не менее в обществах, в которых они существуют, более или менее необходимую функцию, склонны беречь и охранять их, пусть даже в самой примитивной их форме, или, по крайней мере, сохранять до тех пор, пока не будут поняты их роль и значение в тех культурах, частью которых они являются.

Процедура работы антропологов с культурными институтами в двух важных аспектах отличается от методов более точных, так называемых «измеряющих» наук. Во-первых, физическая наука имеет дело с вещами, разделенными на сегменты. Антропология, в свою очередь, понимая общество как организм, а культуру как единство, пытается изучать отдельные функции как аспекты интегрированного целого. Аналогичным образом социологи, функцией которых, как иногда полагают, является реформирование общества, обнаружили, что реформа одного института обычно создает проблему в другом. Во-вторых, социальный антрополог всегда, как я предположил, стремится понять исследуемый народ и его культуру. Он признает, что личные чувства и религиозные верования, хотя бы и не вполне рациональные, являются все-таки необходимой частью жизни индивидов и общества и что даже предрассудки имеют определенную ценность.

Несколько лет назад в Китае я познакомился с молодым китайским социологом. Он учился в Америке, а, закончив учебу, женился на американке и вместе с ней уехал на родину. Там у них родилась дочь. Научившись китайскому языку у своей няни, как это принято в Китае, она говорила на нем столь хорошо, что обычно разговаривала по-китайски и с матерью. Мать, в свою очередь, настаивала, чтобы та говорила с ней по-английски, считая важным, чтобы она в совершенстве владела двумя языками, подобно большинству китайских студентов. Однажды мать-американка сказала дочери-китаянке, обратившись к ней по ее китайскому имени (мы будем называть ее Анной): «Анна, у тебя есть кое-какие привычки, и они мне не нравятся. Я хотела бы их с тобой обсудить, и, может быть, после этого тебе больше не захочется так делать». Анна рассудила, что это справедливо, и с готовностью согласилась. Но у матери была еще одна мысль, и она добавила: «Но, может быть, и я что-то делаю, что тебе не нравится. Если так, то я хочу, чтобы ты мне об этом сказала, и я постараюсь быть лучше». Это Анну вроде бы полностью устроило. Она терпеливо подождала, пока мать закончит говорить, а затем (насколько я помню, ей было около шести лет) сказала: «Да, мамочка. Кое-чего я от тебя хочу. Во-первых, чтобы ты больше говорила по-китайски и, во-вторых, мамочка, чтобы у тебя было побольше суеверий».

Итак, есть нечто, в чем Китай безусловно превосходит Соединенные Штаты, особенно Средний Запад: это число и качество суеверий. Подозреваю, что Элтон Мэйо не находит в Америке именно суеверий, фольклора и местных традиций. Особенно явно их отсутствие в наших крупных городах и промышленных поселках. Похоже, именно они образуют ту почву, на которой вырастают культура и те общие понимания, которые делают социальную жизнь сносной. Они делают жизнь сносной даже в отсутствие технических средств и механизмов более развитой цивилизации. В свою очередь, там, где эти закрепленные обычаем простонародные вещи и сопутствующие им ассоциации отсутствуют, словно исчезло все, что мешало человеку покинуть свой дом.

Во всяком случае, при рассмотрении функции суеверий и фольклора, как и при рассмотрении функции религиозных верований, важно помнить, что в жизни сообщества наука имеет, в конце концов, лишь второстепенное и инструментальное значение. Человек может прожить без науки и долго без нее жил, но он не может прожить без какой-нибудь философии жизни и какой-нибудь религиозной веры. Без них наука фактически была бы бессмысленной.

Роберт Э. Парк. Городское сообщество как пространственная конфигурация и моральный порядок[26]

Около тридцати лет назад профессор Эугениус Варминг из Копенгагена опубликовал небольшую книжку «Растительные сообщества» (Plantesamfund). Наблюдения Варминга привлекли внимание к тому факту, что разные виды растений склонны образовывать постоянные группы, которые были названы сообществами. Оказалось, что растительные сообщества проявляют много черт, роднящих их с живыми организмами. Они складываются постепенно, проходят в своем развитии через определенные характерные стадии и под конец разрушаются, уступая место другим сообществам, очень отличным от них. Эти наблюдения стали отправной точкой для целого ряда исследований, которые с тех пор пользуются известностью как «Экология».

Экология — постольку, поскольку она пытается описать действительное распределение растений и животных на земной поверхности, — является в некотором совершенно реальном смысле географической наукой. Человеческая экология, как предпочитают называть эту науку социологи, не тождественна, однако, ни географии, ни даже человеческой географии. Не отдельный человек, а сообщество; не связь человека с землей, на которой он обитает, а связь его с другими людьми — вот что прежде всего нас интересует.

В пределах каждого естественного ареала распределение популяции имеет тенденцию принимать определенные и типичные конфигурации. Каждая локальная группа являет взору более или менее определенную констелляцию образующих ее индивидуальных единиц. Форма, которую эта констелляция принимает, или, иначе говоря, положение каждого индивида в сообществе по отношению к любому другому индивиду, поскольку его можно описать в общих терминах, образует то, что Дюркгейм и его школа называют морфологическим аспектом общества[27].

Человеческая экология, как ее понимают социологи, стремится вынести на передний план не столько географию, сколько пространство. В обществе мы живем не только вместе, но в то же время по отдельности, и человеческие отношения всегда можно рассмотреть с большей или меньшей точностью в терминах дистанции. Поскольку социальная структура может быть определена через позиции, социальные изменения можно описать в терминах движения; и общество проявляет в одном из своих аспектов такие свойства, которые можно измерить и описать в математических формулах.

Локальные сообщества можно сравнить с точки зрения ареалов, которые они занимают, и с точки зрения относительной плотности населения в этих ареалах. Сообщества не являются, однако, простыми скоплениями населения. Города, а особенно крупные города, где отбор и сегрегация населения зашли наиболее далеко, проявляют ряд морфологических свойств, не встречающихся в меньших по размеру популяционных агрегатах.

Одним из сопутствующих размеру свойств является разнородность. При прочих равных условиях, более крупное сообщество будет иметь более широкое разделение труда. Проведенное несколько лет назад исследование имен выдающихся людей, перечисленных в справочнике Who’s Who, показало, что в одном крупном городе (Чикаго) было, помимо 509 родов занятий, приведенных в каталоге переписи, еще 116 других родов занятий, классифицируемых как профессии. Число профессий, требующих специальной и научной подготовки для практической работы, есть показатель и критерий интеллектуальной жизни сообщества. Ибо интеллектуальная жизнь сообщества измеряется не только общим уровнем познаний среднего гражданина и даже не только средним для сообщества коэффициентом интеллекта, но и тем, в какой степени для решения проблем сообщества, таких, например, как здравоохранение, промышленность и социальный контроль, применяются рациональные методы.

Одна из причин, почему города всегда были центрами интеллектуальной жизни, состоит в том, что они не только делали возможной, но и навязывали индивидуализацию и диверсификацию задач. Только когда каждый индивид приобретает право и становится вынужденным сосредоточить внимание на какой-то ограниченной области общего человеческого опыта, только когда он приучается концентрировать свои усилия на каком-то небольшом сегменте общей задачи, может поддерживаться та обширная кооперация, которой требует цивилизация.

В интересном и богатом идеями докладе, прочитанном в 1922 г. на собрании Американского социологического общества в Вашингтоне, профессор Бёрджесс коротко описал процессы, заключенные в росте городов. Обычно рост городов описывался через расширение территории и численный рост населения. Сам город отождествлялся с административным ареалом, населенным пунктом; но город, который нас здесь интересует, — не официальная административная единица. Скорее это продукт естественных сил, расширяющий свои границы вовне более или менее независимо от тех пределов, которые навязываются ему в политических и административных целях. Это стало настолько признанным фактом, что в любом основательном исследовании города, рассматривается ли он как экономическая или социальная единица, стало считаться необходимым ориентироваться на естественные, а не официальные городские границы. Так, в исследованиях г. Нью-Йорка, проводимых градопланировщиками по заказу Russell Sage Foundation, Нью-Йорк охватывает территорию площадью 5500 кв. миль; сюда включено где-то около сотни меньших административных единиц, городов и деревень с совокупным населением 9 млн. человек.

Мы думали, что рост городов происходит за счет простой агрегации. Но увеличение населения в любой точке городского ареала неизбежно отражается и ощущается во всех других частях города. Степень, в которой такое увеличение населения в одной части города отражается на любой другой, зависит во многом от состояния местной транспортной системы. Каждое расширение транспортной системы и умножение транспортных средств, связывающих периферию города с центром, обычно ведет к тому, что в центральный деловой район ездит больше людей и они ездят туда чаще. Это увеличивает скученность населения в центре; в конечном счете, это увеличивает высоту офисных зданий и цены на землю, на которой эти здания стоят. Влияние цен на землю в деловом центре расходится из этой точки круговыми волнами во все части города. Если цены на землю в центре быстро растут, это увеличивает диаметр прилегающей к центру территории, которая удерживается для спекулятивных целей. Недвижимость, удерживаемая с целью спекуляции, обычно доводится до обветшания. Она легко приобретает характер трущобы, т.е. ареала случайного и непостоянного населения, грязи и запущенности, «благотворительных миссий и потерянных душ». Эти запущенные и иногда полностью заброшенные районы становятся местами первого поселения иммигрантов. Здесь располагаются наши гетто и иногда наши богемные кварталы, или «гринвичские деревни», где художники и радикалы ищут прибежища от фундаментализма и ротарианской буржуазности, да и вообще от всяких ограничений и притеснений мещанского мира. Каждый крупный город обычно имеет свою «гринвичскую деревню», также как и свой Уолл-Стрит.

Рост города заключает в себе не просто прибавление численности, но и все те сопутствующие изменения и движения, которые неизбежно сопряжены с попытками каждого индивида найти себе место в обширных хитросплетениях городской жизни. Рост новых районов, увеличение числа профессий и родов занятий, сопутствующее возрастание цен на землю, вызываемое расширением города, — все это включено в процессы роста города и может быть измерено через изменение положения индивидов по отношению к другим индивидам и по отношению к сообществу в целом. Цены на землю, например, можно рассчитать через мобильность населения. Самые высокие цены на землю существуют в тех точках, где в течение двадцати четырех часов проходит наибольшее количество людей.

Сообщество, в отличие от индивидов, которые его составляют, имеет неопределенную протяженность жизни. Мы знаем, что сообщества рождаются, расширяются, расцветают на какое-то время, а затем приходят в упадок. Для человеческих обществ это так же верно, как для растительных сообществ. Нам до сих пор неизвестен сколько-нибудь точно ритм этих изменений. Мы знаем, что сообщество переживает в потоке времени индивидов, его составляющих. И это одна из причин, по всей видимости, неизбежного и постоянного конфликта интересов индивида с интересами сообщества. В частности, именно поэтому в растущем городе поддержание общественного порядка обходится дороже, чем в городе, находящемся в состоянии неподвижности или упадка.

Каждое новое поколение должно научиться приноравливаться к порядку, который определяется и поддерживается главным образом старшими. Каждое общество навязывает своим членам какой-то род дисциплины. Индивиды растут, включаются в жизнь сообщества, в конечном счете выпадают из нее и исчезают. Однако сообщество вместе с тем моральным порядком, который оно в себе воплощает, продолжает жить дальше. Жизнь сообщества, следовательно, заключает в себе своего рода метаболизм. Оно постоянно ассимилирует новых индивидов и столь же регулярно, по факту смерти или иным образом, отторгает старых. Но ассимиляция отнюдь не простой процесс; и, прежде всего прочего, она требует времени.

Ассимиляция коренных уроженцев — вполне реальная проблема. Это проблема воспитания детей в семьях и подростков в школах. Но ассимиляция взрослых мигрантов, нахождение для них мест в организации сообщества — проблема куда более серьезная. Это проблема обучения взрослых, которой мы только в последние годы стали заниматься с действительным пониманием ее значимости.

Есть еще один аспект этой ситуации, на который мы до сих пор почти не обращали внимание. Сообщества, в которых рост населения достигается за счет превышения рождаемости над смертностью, и сообщества, население которых растет благодаря иммиграции, проявляют значительные различия. Там, где рост обусловлен иммиграцией, социальное изменение с необходимостью протекает быстрее и является более глубоким. В первую очередь, быстрее растут цены на землю; замена зданий и техники, движение населения, изменения в занятости, рост благосостояния, радикальные изменения в социальном положении — все происходит быстрее. В общем и целом, общество приближается к тем условиям, которые в настоящее время признаются характерными для фронтира.

В обществе, в котором протекают масштабные и быстрые изменения, возрастает потребность в общественном просвещении такого рода, которого мы обыкновенно достигаем с помощью прессы, дискуссии и разговора. С другой стороны, поскольку личные наблюдения и традиция, на которых базируются в конечном счете здравомыслие и более систематические исследования науки, не могут угнаться за изменениями в условиях жизни, появляется то, что Огборн назвал феноменом «культурного отставания». Наши политические познания и здравый смысл отстают от действительных изменений, происходящих в нашей общей жизни. Результатом, по-видимому, становится то, что публика чувствует себя плывущей по течению, и в то время как число законодательных актов все более растет, действительный контроль неудержимо падает. По мере того как публика сознает тщетность законодательных установлений, рождается спрос на более решительные действия, выраженный в аморфных массовых движениях, а нередко и вовсе в простых и грубых бесчинствах толпы. Например: линчевания в южных штатах и расовые волнения на Севере.

Поскольку эти беспорядки никак не связаны с движениями населения — а недавние исследования расовых бунтов и линчеваний показывают, что так оно и есть, — изучение того, что мы назвали социальным метаболизмом, может дать если и не объяснение, то хотя бы показатель феномена расовых волнений.

Одним из побочных результатов роста сообщества являются социальный отбор и сегрегация населения, а также создание, с одной стороны, естественных социальных групп и, с другой стороны, естественных социальных ареалов. Мы осознали этот процесс сегрегации в случае иммигрантов, и особенно в случае так называемых исторических рас, т. е. народов, которые — независимо от того, иммигранты они или нет, — отличаются от всех других расовыми признаками. Чайнатауны, Маленькие Сицилии и прочие так называемые «гетто», с которыми хорошо знакомы исследователи городской жизни, представляют собой особые разновидности более общего типа естественных ареалов, который неизбежно создается условиями и тенденциями жизни города.

Подобного рода сегрегации населения возникают, во-первых, на основе языка и культуры и, во-вторых, на основе расы. В пределах этих иммигрантских колоний и расовых гетто, вместе с тем, неизбежно происходят другие процессы отбора, которые порождают сегрегацию, базирующуюся на профессиональных интересах, интеллекте и личных амбициях. В результате более проницательные, энергичные и амбициозные люди очень быстро покидают свои иммигрантские колонии и гетто и переезжают в ареал второго иммигрантского поселения или, возможно, в космополитический район, где встречаются и проживают бок о бок члены нескольких иммигрантских и расовых групп. По мере того как узы расы, языка и культуры все больше и больше слабеют, удачливые индивиды выходят в люди и со временем находят себе места в бизнесе или каких-то профессиях, растворяясь в старейшей популяционной группе, переставшей отождествляться с каким-либо языком или расовой группой. Очень важно, что перемены занятий, личный успех или неудача — короче говоря, изменения в экономическом и социальном статусе — обычно фиксируются в изменениях местоположения. Физическая, или экологическая, организация сообщества в долговременной перспективе реагирует на профессиональную и культурную организацию и становится ее отражением. Социальный отбор и сегрегация, которые создают естественные группы, определяют в то же время и естественные ареалы города.

Современный город в одном важном отношении отличается от древнего. Древний город вырастал вокруг крепости; современный же рос вокруг рынка. Древний город был центром региона, бывшего относительно самодостаточным. Товары, которые в нем производились, предназначались главным образом для внутреннего потребления, а не для торговли за пределами локального сообщества. В свою очередь, современный город — это обычно центр региона с очень высокоспециализированным производством, имеющим соответствующую широко простирающуюся торговую зону. В этих условиях основные очертания современного города определяются (1) локальной географией и (2) маршрутами транспортных перевозок.

Локальная география, преобразованная железными дорогами и другими основными средствами транспорта, которые неизменно оказываются связаны с крупными предприятиями, определяет общие контуры городской планировки. Но эти общие контуры обычно дополняются и преобразуются еще одним, иным по типу распределением населения и институтов, центром которого становится центральный район розничной торговли. Внутри самого центрального района города разные формы бизнеса, магазины, отели, театры, дома оптовой торговли, офисные здания и банки обычно складываются в определенные и характерные конфигурации, как если бы положение каждой формы бизнеса и каждого типа здания в этом ареале было в некоторой степени фиксированным и определялось их соотношениями со всеми другими.

Точно так же на периферии города промышленные и жилые пригороды, спальные поселки и города-спутники словно как-то естественно и неизбежно находят свои предопределенные места. В пределах территории, ограниченной с одной стороны центральным деловым районом, а с другой пригородами, город стремится принять форму ряда концентрических кругов. Для разных районов, расположенных на разных относительных расстояниях от центра, характерны разные уровни мобильности населения.

Ареалом наивысшей мобильности, т.е. движения и изменения населения, является, естественно, сам деловой центр. Здесь расположены гостиницы, места проживания временных постояльцев. Если не учитывать немногих постоянных обитателей этих гостиниц, деловой центр, который и есть город par excellence, каждую ночь пустеет и каждое утро вновь наполняется людьми. За пределами сити, этого «города» в узком смысле слова, находятся трущобы, места обитания поденных рабочих и бродяг. На окраине трущоб, скорее всего, будут находиться районы, уже пребывающие в процессе обветшания и обозначаемые как «ареалы доходных домов»; здесь проживают богемные типы, заезжие авантюристы всех мастей и неприкаянная молодежь обоих полов. Дальше располагаются ареалы многоквартирных домов; это район небольших семей и гастрономов. И наконец, еще дальше расположены районы двухквартирных домов и частных владений, где люди все еще имеют свои дома и растят детей, что, разумеется, они делают и в трущобах.

В действительности типичное городское сообщество гораздо сложнее, чем видно из этого описания, а разным типам и размерам городов свойственны свои особые вариации. Главное, однако, состоит в том, что сообщество всюду тяготеет к некоторой конфигурации, и эта конфигурация неизменно оказывается констелляцией типичных городских ареалов, каждый из которых может быть географически локализован и пространственно определен.

Естественные ареалы являются средами обитания естественных групп. Каждый типичный городской ареал, скорее всего, будет содержать характерную выборку из населения сообщества в целом. В больших городах расхождения в манерах поведения, жизненных стандартах и общих взглядах на жизнь в разных городских ареалах порой поразительны. Половозрастной состав, являющийся, пожалуй, важнейшим показателем социальной жизни, удивительно различен в разных естественных ареалах. В городе есть районы, где почти нет детей, например, ареалы, занятые резидентными отелями. Есть районы, где число детей относительно велико: трущобы; жилые пригороды среднего класса, куда обычно переезжают молодожены после того, как проведут медовый месяц в комфортабельных апартаментах в центре города. Есть и другие ареалы, почти целиком занятые молодыми неженатыми юношами и незамужними девушками. Есть районы, где люди почти никогда не приходят голосовать, кроме как на общенациональных выборах; районы, где уровень разводов выше, чем в любом штате, и другие районы в том же городе, где разводов почти не бывает. Есть ареалы, кишащие подростковыми шайками и спортивными и политическими клубами, в которые отдельные члены этих шаек или шайки в полном составе нередко вступают. Есть районы, где выходит за все мыслимые пределы уровень суицидов; районы, где статистика фиксирует повышенный уровень юношеской делинквентности; и районы, где всего этого почти нет.

Все это подчеркивает значение местоположения, позиции и мобильности как показателей, необходимых для измерения, описания, а в конечном счете и объяснения социальных феноменов. Бергсон определял мобильность как «всего лишь идею движения, которую мы формируем, когда мыслим его само по себе, когда мы, так сказать, абстрагируем от движения мобильность». Мобильность служит мерой социального изменения и социальной дезорганизации, поскольку социальное изменение почти всегда заключает в себе некоторое сопутствующее изменение положения в пространстве, и всякое социальное изменение, даже то, которое мы описываем как прогресс, заключает в себе некоторую социальную дезорганизацию. В докладе, на который я ранее ссылался, профессор Бёрджесс отмечает, что различные формы социальной дезорганизации, судя по всему, примерно коррелируют с теми изменениями в городской жизни, которые могут быть измерены в терминах мобильности. Все это побуждает нас пойти дальше. Поскольку многое из того, к чему обычно проявляют интерес исследователи общества, похоже, тесно связано с положением, распределением и движением в пространстве, то кажется в принципе возможным, что всё, обычно понимаемое нами как социальное, будет в конце концов истолковано и описано в терминах пространства и изменений положения индивидов в пределах естественного ареала, т.е. в пределах зоны состязательной кооперации. При столь заманчивых перспективах все социальные феномены могли бы со временем стать предметом измерения, и социология действительно стала бы тем, чем некоторые пытались ее сделать, а именно ветвью статистики.

Такая схема описания и объяснения социальных феноменов, если бы мы смогли реализовать ее без чрезмерного упрощения фактов, наверняка стала бы счастливым решением некоторых фундаментальных логических и эпистемологических проблем социологии. Достаточно было бы свести все социальные отношения к пространственным отношениям, и стало бы возможно применить к человеческим отношениям фундаментальную логику физических наук. Социальные явления свелись бы к элементарным движениям индивидов так же, как физические явления, химические реакции и свойства материи, тепла, звука и электричества сводятся к элементарным движениям молекул и атомов.

Трудность состоит в том, что в кинетических теориях материи элементы полагаются неизменными. Именно это, разумеется, мы и имеем в виду, когда произносим слова «элемент» и «элементарный». Поскольку единственными изменениями, с которыми считаются физические науки, являются изменения в пространстве, все качественные различия сводятся ими к количественным и тем самым делаются доступными для описания в математических терминах. Но в случае человеческих и социальных отношений элементарные единицы, т.е. индивидуальные мужчины и женщины, вступающие в эти разные комбинации, явно подвержены изменению. Они столь далеки от того, чтобы представлять собой гомогенные единицы, что всякая серьезная математическая их трактовка выглядит невозможной.

Общество, как заметил Джон Дьюи, существует в коммуникации и через коммуникацию, а коммуникация не содержит такого преобразования энергии, какое, видимо, происходит между индивидуальными социальными единицами, например, при внушении или подражании — этих двух состояниях, к которым социологи в разное время пытались свести все социальные явления. Скорее, коммуникация предполагает трансформацию в самих индивидах, которые таким образом общаются. И эта трансформация непрерывно продолжается вместе с накоплением индивидуальных переживаний в индивидуальных умах.

Если бы человеческое поведение, опять-таки, можно было свести, как это пытались сделать некоторые психологи, к немногим элементарным инстинктам, то применение кинетических теорий физических наук к объяснению социальной жизни было бы менее трудным делом. Но эти инстинкты, если вообще можно о них сказать, что они существуют, пребывают в постоянном процессе изменения вследствие накопления воспоминаний и привычек. И изменения эти настолько велики и постоянны, что трактовка индивидов как постоянных и гомогенных социальных единиц заключает в себе слишком уж много абстракции. Поэтому в объяснении человеческого поведения и общества мы приходим, в конце концов, к психологии. Чтобы сделать понятными изменения, происходящие в обществе, необходимо считаться с изменениями, происходящими в тех индивидуальных единицах, из которых это общество кажется образованным. Следствием этого является то, что социальным элементом перестает быть индивид и становится установка, тенденция индивида к действию. Не индивиды, а именно установки взаимодействуют и, взаимодействуя, поддерживают социальные организации и производят социальные изменения.

Эта концепция означает, что географические барьеры и физические дистанции значимы для социологии только там и тогда, где и когда они определяют условия, в которых актуально поддерживаются коммуникация и социальная жизнь. При этом вся человеческая география глубоко преобразована человеческим вмешательством. Телеграф, телефон, газета и радио, превратив мир в один широко раскинувшийся акустический свод, стерли расстояния и разрушили изоляцию, некогда разделявшую расы и народы. Новые средства коммуникации неостановимо умножают и вместе с тем усложняют социальные отношения. История коммуникации есть история цивилизации, в совершенно реальном смысле. Язык, письмо, печатный пресс, телеграф, телефон и радио знаменуют эпохи в истории человечества. Но они, надо сказать, потеряли бы почти всю свою нынешнюю значимость, если бы не сопровождались все более широким разделением труда.