Социология Вирта: связующие нити

Теперь, когда мы имеем синоптический взгляд на наследие Вирта, нам нужно нащупать некоторые связующие нити, без которых это наследие грозит распасться на множество не связанных друг с другом фрагментов или блоков. При всем многообразии интересов Вирта, его социология внутренне органична. Какие бы темы он ни затрагивал, он руководствовался единой схемой анализа, и в контексте этой схемы его исследования оказываются частями единой картины, изображающей состояние и перспективы современного общества.

Социологию Вирт понимал как одновременно и общую, и специальную социальную науку. В качестве общей науки социология не имеет собственного предмета, который бы не изучался другими науками о человеке, а представляет собой познание человека, поскольку он ведет групповой способ существования. Общесоциологическое знание, тем самым, оказывается релевантным для всех наук о человеке, поскольку вне групповой жизни человека как особого предмета изучения не существует. Социология как общая наука дает видение «природы человека и социального порядка» sub specie aeternitatis. В качестве специальной науки социология имеет предметное содержание, однако это содержание в силу исторических обстоятельств лишено внутренней связности, так как вобрало в себя аспекты социальной жизни человека, оставшиеся не охваченными другими науками, сформировавшимися раньше, чем социология. В текстах Вирта границ между социологией как общей наукой и социологией как специальной наукой не проводится. Они сплавлены воедино. С этим связан характерный для работ Вирта эффект: даже когда он пишет о вполне конкретных вещах, таких, как проблемы городского планирования в Чикаго середины ХХ века или положение меньшинств между двумя мировыми войнами, сквозь текст пробивается взгляд на человека и его социальную жизнь с точки зрения вечности.

Социология Вирта имеет сложную внутреннюю архитектонику, в полной мере им не эксплицированную, но, безусловно, продуманную. Социологическое познание, как и любое познание, невозможно без абстрактных предпосылок, или пресуппозиций, имеющих априорный характер. Сюда входят ценности, интересы, допущения и понятия. Они сосредоточивают внимания исследователя на тех или иных аспектах социальной жизни и организуют познание вокруг этих аспектов. Материал, организуемый этими пресуппозициями, социолог черпает, с одной стороны, в эмпирических исследованиях, статистике, истории и т. д., и, с другой стороны, в непосредственном опыте. Последнему у Вирта придается особое значение. Он считал, что полноценное познание социальных процессов требует непосредственного участия в них, глубокого погружения в них. Здесь он следует традиции, принятой в Чикагском университете со времен Парка и Бёрджесса, считавших, что социолог должен выбирать для изучения те стороны социальной жизни, с которыми он знаком не понаслышке. (Отсюда такие темы исследований Вирта, как гетто, меньшинства, расовые отношения, национализм и т. п.) В каком-то смысле социолог, пользуясь общей «схемой соотнесения» и эмпирическим материалом, упорядочиваемым и организуемым с ее помощью, описывает то, что он и так уже знает в собственном опыте, но знает смутно и со своей узкой личной точки зрения. Генерализованные описания, производимые социологом в ходе этой работы, уже не сводятся к личному опыту и становятся объективными и общезначимыми в той мере, в какой возможно согласие между учеными по поводу лежащих в их основе посылок и адекватности обращения с фактами. Социолог может производить и абстрактные генерализации, но только в той мере, в какой они не теряют связи с остальными элементами социального познания. Абстрактное теоретизирование как автономный вид социологической работы Вирт категорически отвергает, и здесь он принципиально расходится со своим современником Т. Парсонсом[457]. Если Парсонс разрабатывал теорию как автономный сегмент социологического знания, релевантный для эмпирического исследования, но предшествующий ему, то Вирт разрабатывал теорию в тесной связи с эмпирическим познанием, полагая, что вне соотнесения с эмпирическим материалом абстрактные схемы и понятия становятся пустыми и бесплодными. Вирт часто подчеркивал, что «теория — это аспект всего, что мы делаем, а не совокупность знаний, отдельная от исследований и практики»[458]. Соответственно, в работах Вирта общие положения, генерализованные описания, эмпирические утверждения, ценностные суждения и практические рекомендации сплавлены в неразрывный синтез и трудно сепарируются друг от друга.

Продолжая традицию, сложившуюся в Чикагской школе, Вирт выделял в социологии три основных раздела: (1) демографию и человеческую экологию, (2) изучение социальной организации и (3) социальную психологию и изучение коллективного поведения. Каждый из этих разделов изучает социальную жизнь под определенным углом зрения, но не дает ее целостной картины. Поскольку Вирт придавал большое значение исследованию социальной жизни во всей ее целостности и во всех ее внутренних взаимосвязях, эти особые углы зрения часто соединяются в его работах либо в форме простого совмещения, либо синтетически. Например, город рассматривается как физическая структура, как система социальной организации и как совокупность определенных установок и представлений (образ жизни). Схожая трактовка дается сообществу, региону, гетто и некоторым другим изучаемым эмпирическим сущностям.

Теперь, когда мы коротко обрисовали общую конституцию виртовской социологии, обратимся несколько подробнее к ее метатеоретическому слою. Не останавливаясь на базовых допущениях относительно человеческой природы и социального порядка, которые у Вирта в целом совпадают с теми, которые были приняты социологами Чикагской школы, а также на ценностных предпосылках, из которых он исходил (свобода, демократия, равноправие и т.д.), сосредоточим внимание на его понятийном аппарате, тем более что и сам Вирт придавал этой составляющей социологической теории огромное значение.

Основными понятиями в концептуальной схеме Вирта являются понятия взаимодействия, социальной группы, сообщества и общества. Другие понятия имеют подчиненный характер. Указанные четыре понятия являются не просто терминами. Они конституируют ключевые параметры виртовской социологии.

Понятие взаимодействия снимает старую дихотомию индивида и группы и сопутствующий ей бесплодный спор между номиналистами и реалистами. Взаимодействие трактуется как базовый процесс в формировании человеческой природы и социального порядка. С одной стороны, индивиды создают своими действиями социальный порядок; с другой стороны, эмерджентные продукты их действий, обладающие свойствами, не сводимыми к свойствам произведших их индивидов, оказывают формирующее воздействие на человеческие личности. Процесс взаимодействия соединяет в себе процессы поддержания и изменения социального порядка и процессы формирования и изменения личности. Именно во взаимодействии создаются, сохраняются и распадаются социальные группы.

Под социальными группами Вирт имеет в виду не совсем то, что имеется под ними в виду сегодня. Это любые совокупности индивидов, которые можно мыслить как сплоченные и обладающие единством. «Сплочение» и «единство» группы могут иметь разную природу; их источниками могут быть взаимосвязь симбиотического характера и консенсус. Соответственно, каждая группа может рассматриваться как сообщество и как общество, в зависимости от характера связей, которые ее объединяют (как Вирт и поступает с городом, сообществом[459], регионом, гетто). Дихотомия сообщество/общество (Gemeinschaft / Gesellschaft) была заимствована у Ф. Тённиса, и смысл, который Вирт в нее вкладывал, примерно такой же, как у него[460].

В разных текстах Вирта эта дихотомия трактуется по-разному (разные ее трактовки можно найти в настоящем сборнике), но общий ее смысл остается неизменным: формула «от сообщества к обществу» задает общий контекст, в котором рассматривается развитие любых человеческих групп в любых пространственных и временных масштабах. Прототипом сообщества является небольшая территориально ограниченная локальная группа, в которой заключен весь круг жизненных связей ее членов. В этом случае границы сообщества и общества совпадают, и все функциональные взаимодействия между людьми, обусловленные их эгоистическими, биологически обусловленными интересами, попадают в сферу жесткого морального регулирования (консенсуса на основе традиции и обычая). Любой выход взаимодействий и связей за пределы этой ограниченной области хотя бы частично выводит человека из-под указанного контроля. Для современного мира закрытые сообщества не характерны. Более того, современный мир характеризуется радикальным несовпадением границ разных типов взаимосвязей: экологических, технологических, экономических, политических, культурных, моральных. В зонах этого несовпадения, которые проявляются во всех пространственных масштабах (локальных, региональных, национальных, международных), значительная часть человеческого поведения выпадает за пределы нормативного регулирования. Для современного мира характерны колоссальные сдвиги в пространственной организации социальной жизни. С ними связано кардинальное и постоянно продолжающееся изменение группового контекста человеческого существования: человек принадлежит ко множеству разных социальных групп, вовлекается во множество относительно независимых друг от друга кругов взаимодействий и принадлежностей. Этому сопутствует существенное изменение в личностных характеристиках человека.

В этом контексте и следует рассматривать разные исследования Вирта. Интерес к пространственной реорганизации современного мира присутствует в его работах, посвященных человеческой экологии, сообществу, регионализму, современным метрополисам. Проблемы вхождения небольших партикулярных групп в более широкий мир освещаются в его работах о меньшинствах, расовых отношениях, культурных конфликтах, гетто, национализме, маргинальности. Город, которому посвящено много работ Вирта, трактуется как место, в котором наиболее концентрированно выражены все основные процессы современного общества. Соответственно, теория урбанизма фактически представляет собой теорию современного общества, описываемый Виртом городской образ жизни есть современный образ жизни, а городской тип личности — современный тип личности. Сравнения села и города сконцентрированы на контрастах между традиционным и современным обществом. Проблемы преступности, девиации, бедности, зон запустения, душевного здоровья и т. д. рассматриваются в рамках той социальной дезорганизации (или аномии), которая неизбежно порождается упадком традиционного социального контроля в условиях массовых миграций, быстрого технологического развития и все более расширяющихся торговых и экономических связей, которые отрывают человека от «почвы» его локального сообщества и вместе с тем вырывают его из «плена» традиции и обычая. Новые международные опасности рассматриваются в этом же контексте. Возможные основания социального контроля и социального порядка в новых условиях анализируются Виртом в работах о консенсусе, о роли идеологий, образования, науки и СМИ в созидании консенсуса и укреплении социального порядка на уровне таких больших групп, как нации и международное сообщество. Влияние идей на социальные процессы — основная тема виртовской социологии знания.

Без этих связующих нитей вклад Вирта в социологию понять нельзя.

Хьюз Э.Ч. Действующие предприятия: Изучение американских институтов[461]

Американские социологи, в целом, согласны изучать простых людей и скромные стороны жизни. Тем не менее, изучая институты — или, скорее, говоря об их изучении, — они впадают в ошибку высоколобого умствования. Они забывают, что, как говорил Джон Дьюи, «не бывает непорочного зачатия смыслов или целей»[462]. Каждый соглашается, что институты должны быть центральным объектом социологического изучения, после чего немедленно определяет их так, что самые интересные и значимые виды человеческих коллективных предприятий остаются за пределами внимания. Короче говоря, термин институт страдает от передозировки респектабельности, если не лицемерия; возможно, также от переизбытка определений и классификаций.

Обычный классификационный перечень мало чем отличается от того, который привел Уильямс в книге «Американское общество»[463]: родня, семья (брак); экономические институты (собственность, распределение, работа); политические и правовые институты (право, государство и т.д.); религия (магия); образование. Хотя этим почти покрываются также и списки, находимые в этнологических монографиях, описывающих примитивные общества, в некоторых этнологических работах появляются добавления, которые должны заставить нас остановиться и задуматься. Меланезийская кула и лоболо у банту, видимо, не поддаются классификации[464]. Похоже, они являются и экономическими, и семейными, и религиозными, и правовыми; я уверен, что они считаются также и образовательными. Мы были бы склонны не изучать их, если бы встретили в нашем обществе, как раз потому, что у них много функций; и это заставляет нас спросить, делаются ли классификации, чтобы помочь исследованию, или исследование — чтобы обслужить классификацию. Поскольку наша культура проявляет высокую степень институциональной специализации, мы можем и в самом деле найти какие-то институты, которые действительно сильно не пострадают, если поместить их в одну из категорий Уильямса или кого-нибудь еще. Однако другие не подпадают с легкостью ни под какую категорию. И даже те, которые все-таки подпадают, имеют некоторый комплекс функций, не предполагаемых той категорией, в которую они, казалось бы, умещаются. Кроме того, обычные определения делают институт великим именем — именем, коего достойны лишь вещи, воплощающие высшие из человеческих ценностей. В результате даже многие из самых устойчивых форм коллективных усилий изымаются из рассмотрения как слишком прозаичные, чтобы заслуживать этого имени. Новые предприятия изучаются как социальные проблемы или новые тенденции, которые трактуются как вещи иного разряда, требующие иных понятий для изучения и анализа. Сельская баптистская конгрегация и церковь в здании торгового комплекса не прошли бы по конкурсу в большинство американских перечней социальных институтов. Агентство социальной помощи и художественный музей пробились-таки в подобный список в книге Херцлера «Американские социальные институты»[465].

Поскольку общей чертой в определениях институтов является то, что это кластеры конвенций, то очевидными вещами, вносимыми в перечни, оказываются те феномены, которые несомненно конвенциональны, вещи, которые входят в наиболее утвердившиеся публичные утверждения о том, как мы что-то делаем (насквозь пропитанные убеждением, что это правильные способы что-то делать). Но если мы захлопнем здесь свои перечни, то мы упустим главную и самую чарующую часть социологической работы, а состоит она в том, чтобы понять, как создаются и разрушаются социальные ценности и коллективные упорядочения: как вещи возникают и как они изменяются. Для прогресса в нашей работе нам нужно уделить полное и сравнительное внимание всем имеющимся в нашем обществе «пока-еще-не» (the not-yets), всем «недоделанностям» (the didn’t quite-make-its), всем не вполне респектабельным, не замечаемым и откровенно «анти-» поведениям (goings-on).

Какая-то часть споров по поводу институтов касается их связей с ассоциациями и с организациями (употреблением множественного числа я подчеркиваю их конкретность). Самнер высказал на этот счет важное соображение, сказав, что составными элементами института являются понятие и структура и что структура может быть непретенциозной, вплоть до «возможно, всего лишь нескольких функционеров, поставленных сотрудничать предписанными способами при некоторой конъюнктуре», т.е. небольшого числа людей, которые действуют, когда приходит время[466]. Его утверждение делает акцент на активном ядре людей и на социальном определении (конъюнктура оказывается тем, что Томас, возможно, назвал бы «определенной ситуацией») того, как и когда им надо действовать. Оно помещает людей в институт, но не замыкает искусственно вещи так, как это делают термины ассоциация или организация, с заключенной в них импликацией, что некоторое известное число людей «ассоциируется» или «организуется». Оно не говорит, какие еще люди, кроме функционеров, вовлечены в институт и какими способами. Оно оставляет нам свободу выяснения того, что за люди мобилизуются и в какой мере, в каких рамках, в каких качествах и какими способами они мобилизуются вокруг сравнительно небольшого, более активного ядра людей — будь то функционеры в обычном смысле этого слова или же выскочки, предприниматели или пророки. Одно из наших хронических искушений подбивает нас полагать, что пределы систем действия, которые мы изучаем, известны, а не принадлежат, как есть на самом деле, к числу тех неизвестностей, выяснение которых является в каждом отдельном случае нашей задачей. Можно вообразить (и сопроводить подходящими примерами) небольшие замкнутые группы ревностных людей, оглашающих кстати и некстати свои свидетельства (политическую или религиозную секту); в этих случаях небольшое центральное ядро и тотальная мобилизация людей совпадают. Можно вообразить небольшие активные ядра постоянно активных людей с несколькими более или менее скромными, крупными или даже колоссальными мобилизациями других людей, которые время от времени, от случая к случаю, от кризиса к кризису втягиваются в орбиту действия и противодействия в соответствии с принципами, которые, по крайней мере теоретически, всегда можно открыть: проповедник и несколько пожилых леди в обычные дни, большее число людей по воскресеньям, еще большее в Пасху. Маленькое активное ядро может действовать как с надежным мандатом, так и без него. Его члены могут быть движимы различными чувствами или желанием достичь множества разных видов целей, от революции до сколачивания состояний (которое при достаточной предприимчивости тоже может быть революционным).

Чрезвычайно многочисленные и разнообразные вещи, которые могут прийти на ум в свете приведенных замечаний, я буду называть «действующими предприятиями» (going concerns)*. Они проявляют себя во многих формах и могут находиться на любой стадии имения, приобретения или утрачивания морального, социального, правового или просто потребительского одобрения. Но при этом они поддаются опознанию как действующие предприятия — предприятия (enterprises), институты, организации, ассоциации, семьи, — и их существование оказывается достаточно долгим по крайней мере для того, чтобы их можно было увидеть. Они могут сохраняться так долго, претерпевать так много оборотов поколений в своих различных мобилизациях (от центра до периферии, причем и тут и там обычно существуют свои уровни поколенческой текучести личного состава) и настолько сильно изменяться в иных аспектах, что философски подкованные люди могут задаваться вопросом, действительно ли наличествующая в данный момент сущность является той же самой вещью, что и в прошлом, а если да, то в чем состоит это тождество[467]. Во всяком случае, они имеют текущее существование и историческое измерение; выяснение связей между тем и другим есть одна из наших главных социологических задач. Это требует от нас, чтобы мы пытались собрать некоторого рода порядок из различных контингенций, которым подвергаются действующие предприятия, и тех изменений, которые происходят в них по мере того, как они переживают (а очень часто, конечно, им не удается пережить) эти контингенции (стечения событий и обстоятельств). Мы, вероятно, потерпим неудачу, если будем пытаться собрать для упорядочения контингенций и изменений очень плотно пригнанную систему; но вместе с тем мы далекл отступим от нашего профессионального долга, если будем просто несистематически регистрировать события, проявляющиеся на поверхности изменений.

Я хотел бы также твердо заявить о своем убеждении, что дихотомизация событий и обстоятельств как функциональных и дисфункциональных для систем скорее всего будет иметь в отдаленной перспективе ограниченную полезность: отчасти потому, что может нести в себе допущение, будто кто-то знает, что является функциональным — т.е. благом для системы; отчасти потому, что это ценностные термины, базирующиеся на допущении, что существует одна правильная и известная цель, ради которой система (действующее предприятие) существует, и что действия и обстоятельства, оказывающиеся помехами для достижения этой единственной цели, дисфункциональны. Спор по поводу задач, целей и функций — одна из обычнейших форм человеческого дискурса, на которой держится процветание многих действующих предприятий, хотя является и мыслимым, и вероятным, что некоторые из них переживают такие диспуты и действительные смены целей лучше, чем другие. Является совершенно обычным делом собирать ежегодное собрание для того, чтобы решить, какой будет задача на грядущий год. Будем ли мы в этом году во славу Господа играть в баскетбол или громить коммунизм? Я, разумеется, не хочу этим сказать, что при изучении действующих предприятий цели или функции должны быть оставлены без внимания; напротив, я говорю как раз о том, что выявление их и того, как они связаны с действующими предприятиями, является еще одним из наших главных дел.

И, наконец, этими терминами можно неправильно воспользоваться, если исходить из существования одной системы там, где их имеется несколько и где их «потребности», даже будучи взаимозависимыми, могут не полностью согласовываться друг с другом.

Пора перейти от общих и критических замечаний к некоторым иллюстрациям и случаям. В послеколумбовские времена наш континент стал сценой, на которой расцвели пышным цветом всевозможные предприятия, организации и движения. Некоторые из них нашли завершение в долговременных действующих предприятиях; другие, в равной мере интригующие, существовали недолго. Одной из заслуг ранней социологии в нашей стране было привлечение внимания к этим феноменам, сопровождавшееся попытками изучить их по крайней мере полусистематически. Почти все внимание было поглощено одними, а не другими экспериментами в делании, изменении и организовывании людей и вещей. С тех пор появилось много новых сортов действующих предприятий, которым мы могли бы в наши дни уделить внимание: благотворительный фонд, концентрационный лагерь, кибуц, игорные синдикаты, торговые центры, страхование, если назвать лишь некоторые из тех, которые не попали бы в конвенциональный список.

Пионеры американской социологии — колумбийская группа, собравшаяся вокруг Гиддингса, и в особенности чикагская группа, образовавшаяся вокруг Смолла, Томаса и других, — проявляли большой интерес к судьбе различных сектантских и реформистских движений, возникавших в Америке или в нее трансплантированных, к многочисленным экспериментальным сообществам, которые основывались на нашем подвижном фронтире, а также ко множеству организаций и предприятий, учреждавшихся в результате нашего этнического и расового разнообразия и событий, с ним связанных. Из их дискурса по этим вопросам родилось классическое утверждение Парка и Бёрджесса, опубликованное в 1921 г., о связях между социальными движениями и установившимися институтами. В качестве основного примера они взяли секту, но при этом предполагалось, что было бы полезно проследить другие виды социальных движений и посмотреть таким же образом на истоки и развитие других видов институтов[468].

Очень многие последовали совету изучать курс развития сект, обнаружив, конечно, что не все следуют одним и тем же курсом, что не все становятся одним и тем же видом действующего предприятия и что не все, следующие общим курсом к превращению в терпимые и конкурирующие деноминации, делают это с одинаковой скоростью. На самом деле цикл «от секты к деноминации», видимо, наиболее типичен для нонконформистских протестантских движений, находящихся в таком положении, что как группа в целом, так и индивидуальные ее члены могут появиться в мире одновременно. В католицизме аналоги сектантских движений, когда их не успевали подавить в зародыше, становились новыми религиозными орденами или новыми дополнительными органами самой церкви[469]. Тот род действующего предприятия, который вырастает из успешного религиозного движения, является, следовательно, функцией более широкой социальной системы, в которой он проявляется, и способов, которыми он производит изменения, позволяющие ему выжить. Именно эту историю прекрасно рассказывает нам Фрейзер в книге «Негритянская церковь в Америке».

В Европе есть много литературы о предприятиях, возникших из социалистического и иных рабочих движений. Карл Каутский провел подробное сравнение приспособления движения ранних христиан к миру с приспособлением к нему современного социализма[470]. Больше соответствуют тому, что я имею в виду, работы, в которых описывается развитие нескольких видов предприятий, выросших непосредственно из рабочего движения, таких, как кооперативы, профессиональные союзы, просветительские и рекреационные центры и клубы, а также пресса[471]. Описанные курсы развития поразительно напоминают, вплоть до мельчайших деталей, курсы развития успешных религиозных движений в Америке.

Предложение Парка провести подобные анализы других движений и предприятий не встретило широкого отклика. Один из видов, который мы могли бы с пользой для себя исследовать, — это многочисленные образовательные движения и предприятия, которые затевались с какой-то единичной целью, среди них: сельскохозяйственные и технические колледжи, поддержанные около века тому назад Актом о безвозмездной передаче земли; механические институты (mechanics institutes), которые призваны были поднять рабочих и городскую жизнь на новый уровень распространения прикладного научного знания; педагогические училища, которые должны были установить нормы обучения и мастерства среди нашей тогдашней быстро росшей и набранной из всякой шушеры армии учителей средних школ; сектантские библейские школы, призванные учить людей проповедовать Евангелие и при этом удерживать их на безопасном расстоянии от светских и чрезмерно интеллектуальных колледжей и университетов с их склонным к критическому мышлению профессорско-преподавательским корпусом; различные движения по обучению рабочих философии Маркса, «Рыцарей труда» или чудесам Единого Налога; ремесленные школы и училища, учреждавшиеся как домашние миссионерские предприятия для освобожденных рабов, неотесанных «детей гор» и индейцев; профессиональные вечерние курсы для обездоленных горожан, основными антрепренерами которых были YMCA и католическая церковь; школы и колледжи, которые основывались иммигрантами с целью сохранения их родной культуры; и, наконец, образовательные предприятия, которые затевались людьми, просто желавшими реформировать само образование путем отсоединения его от футбола, введения совместного обучения мужчин и женщин, принятия новых методов или задания новых стандартов (Антиоки, Риды, Оберлины, Беннингтоны). Общим в этих предприятиях было то, что они затевались с какой-то одной ясно определенной целью. Тем не менее о них можно сказать то, что говорит Хетерингтон обо всех коллективных предприятиях: их цели были единичными и ясными только в момент их зарождения[472]. У нас есть достаточно исследований, чтобы сконструировать по крайней мере одну общую линию развития (не единственную возможную) тех из них, которые продолжают существовать.

Некая секта учредила на Среднем Западе библейскую школу на открытом воздухе. Был разбит лагерь, где ее члены собирались для продолжительных «оживлений духа» в больших палатках. Чуть поодаль находились дома, которые занимали лидеры движения; эти дома использовались наполовину как молельные дома, наполовину как редакционный отдел евангельского периодического издания, продававшегося далеко за пределами самой секты и приносившего много денег. Все, кто имел какую-либо связь с библейской школой, были прежде всего членами секты и только во вторую очередь, или инструментально, членами школы. Преподавание было всего лишь особой формой проповедования, или подготовки других к несению истинного свидетельства. Ученики приходили вследствие решения изменить свой образ жизни; никаких фиксированных академических стандартов поступления не было. Курс обучения был коротким и не вел к получению степени. Учеба в школе приносила только новую позицию в сектантском движении. Деньги, поступавшие в школу, принадлежали секте.

Можно сказать, что для всех людей и деятельностей существовала единственная и недвусмысленная точка соотнесения — их религиозное движение. Однако в силу ряда процессов, которые мы здесь подробно описывать не будем, школа как действующее предприятие приобретала все больше и больше внешних референций. Ученики все более становились просто подростками, которые пришли в этот колледж, а не в какой-то другой, и в обычном возрасте, когда это делают, а не в силу запоздалой тяги к проповедованию. Вырастал двойной студенческий корпус: одну его часть составляли дети членов церкви, которые могли прибывать отовсюду, где были такие люди; другую часть — не-члены, по большей части из мест, находящихся в радиусе ежедневных автобусных поездок. Учителя во все большем числе и во все большей степени начинали действовать и мыслить себя как учителя, входящие в круг преподавателей их особых предметов; некоторые из них начали переходить с места на место, становясь частью странствующей группы преподавателей, считающихся более или менее взаимозаменяемыми частями в неофициальной маленькой лиге евангелических религиозных колледжей. Колледж (в конце концов прямо названный колледжем) стремился к аккредитации. Чтобы этого добиться, ему нужно было принять стандарты, установленные образовательным миром, некоторые из которых расходились с традициями церкви. Постепенно начинали поступать какие-то деньги от промышленных компаний, имеющих предприятия в сообществе, и вот уже заходит разговор о назначении в управляющий совет лидеров сообщества и промышленных лидеров, а не представителей церкви. Колледж, однако, ревниво цепляется за свою едва ли не монополию на подготовку духовенства и мирских лидеров церкви.

Схожие изменения в сельскохозяйственных колледжах и педагогических училищах документально зафиксированы. Двое из моих студентов подробно проанализировали развитие двух педагогических училищ; еще один проследил курс развития школы, которая была создана для подготовки секретарей YMCA. Позвольте мне обобщить обнаруженные ими виды изменений. Курсы обучения являются поначалу узко инструментальными для основавшего школу движения или организации, не соответствуя по продолжительности курсам обучения в других школах и колледжах. По содержанию и по продолжительности они приближаются к профессиональным курсам и системе колледжа.

Студенты в высокой степени специализируются, учатся в разные периоды своей жизни и имеют на старте разные уровни предшествующего школьного образования; со временем студенческий корпус начинает все больше соответствовать общему населению школ и колледжей по возрастному и половому составу и периодам поступления в учебное заведение. Преподавательский состав представляет собой первоначально группу людей, которые являются в первую очередь кем-то еще: проповедниками, школьными учителями, так называемыми «научными фермерами», секретарями YMCA. Со временем он начинает включать в себя людей, для которые преподавание в этом конкретном колледже является частью их кочевых карьер в академической среде. Администраторы и начальники сначала представляют собой в некотором роде выборку из людей, членствующих в движении или в иных причастных к основанию учебного заведения предприятиях (concerns); постепенно они приближаются по общему характеру и выборке лиц к управляющим советам других колледжей. Деньги в большинстве случаев, видимо, поначалу поступают из источников, преданных прежде всего тому делу, которому служит новое предприятие (enterprise), а не просвещению как таковому; со временем новое действующее предприятие начинает само искать деньги, более или менее успешно, у людей и организаций, привыкших жертвовать деньги на колледжи, и укладывать свои прошения о финансировании в ту или иную слегка изменчивую версию обычных терминов и символов.

Можно бы было подытожить это, сказав, что первоначально эти образовательные предприятия (enterprises) содержались внутри некоего движения или иного действующего предприятия; они были, можно сказать, суб-мобилизацией внутри таких движений. В конце концов они сочленились с более широким обществом, в особенности с целостной системой колледжей, университетов и связанных с ними вещей. Они стали похожими на другие колледжи; но, что еще важнее, они вошли с ними в конкуренцию, вынужденные извлекать выгоду как из своих сходств с ними, так и из своих реальных и потенциальных отличий от них.

Сотни колледжей в стране судорожно решают, к какой академической процессии им присоединиться. Некоторые, некогда занимавшие незыблемое место как единственные подходящие колледжи для семей той или иной религиозной деноминации, сталкиваются с тем, что эти семьи уже не выбирают колледж по деноминационным основаниям. Такой колледж может решить попробовать занять место среди небольшой элиты по ту сторону гор — к западу от Аппалачских гор. В наши дни он, несомненно, сможет найти студентов, так как имеется значительный избыток претендентов, отвергнутых так называемыми «восточными» колледжами. Но сможет ли он набрать профессорско-преподавательский состав и сможет ли добыть деньги, чтобы осуществить это изменение? И почти наверняка среди уже имеющихся профессорско-преподавательских кадров найдутся люди, которые из преданности старой деноминационной роли и просто из неприязни к переменам будут противостоять действительным изменениям профессорско-преподавательского состава и учебного плана, необходимым для новой роли. Кроме того, возможно, не удастся выбить новые деньги для спасения колледжей из фондов, правительства и новых промышленных комитетов, не поставив под угрозу старые источники денежных средств.

Схожие проблемы подстерегают педагогические колледжи, жаждущие подняться до положения гуманитарных колледжей. Что произойдет с многочисленными школами и колледжами, учрежденными для людей, называемых в документах методистской церкви вольноотпущенниками (freedmen), я, будучи ребенком, видел в рабочем кабинете своего отца. Некоторые из этих институтов учреждались белыми северянами в качестве акта домашней миссионерской деятельности. Некоторые учреждались неграми, обычно при финансовой поддержке определенного рода белых людей. Вы сами знаете, насколько они различны. Есть одно учреждение, президент которого повадился собственноручно писать мне каждый год письма с просьбой помочь деньгами. Бывают заведения, где президент и, возможно, один-два приспешника командуют жалкой маленькой империей, состоящей из профессорско-преподавательских кадров, которые не могут никуда уйти, поскольку никто их больше не возьмет, и студентов, которые настолько не подготовлены, что не смогли бы поступить в какой-нибудь колледж получше, и настолько ограничены в знании мира, что, вероятно, даже и не знают, что бывает что-то лучшее. Их могут также держать в долгу перед колледжем и заставлять расплачиваться с ним подстриганием газонов у президента за несколько центов в час под прикрытием того, что им якобы помогают подзаработать. Это академические издольщики. Эти колледжи, разумеется, неотличимы от многих белых колледжей. Очень плохо, что негритянские и белые предприниматели, руководящие этими заведениями, отграничиваются друг от друга по расовому признаку, ибо я уверен, что они могли бы многому друг у друга научиться.

Надобно сказать, что для негритянских студентов учреждены также и институты совершенно иного калибра. Какая судьба их ожидает? В какой академической процессии они могут и будут маршировать? В течение многих лет они имели созданную сегрегацией монополию на лучших негритянских студентов и лучших негритянских преподавателей. У них никогда не было монополии на преобладающую часть чьих-либо денег, хотя часть тех средств, которые они получали, составляли деньги, предназначенные для конкретной цели развития негритянского образования, а не просто образовательные деньги, ищущие самый лучший колледж, которому бы не зазорно было отдаться. В той степени, в какой нынешние движения будут успешными, факт негритянского окраса не будет давать этим институтам, даже лучшим из них, монополии на что-либо в будущем. До сих пор дело обстоит, по-видимому, так, что многие негритянские студенты предпочитают учиться в этих заведениях. Кортшип, я слышал, одно из них. Однако этим колледжам становится все труднее соревноваться с другими за привлечение негритянских ученых и специалистов. Что касается денег, то всем образовательным институтам, включая самые оснащенные, приходится добывать новые деньги, чтобы справляться с растущими расходами. Какой будет судьба негритянских колледжей в привлечении новых денежных средств, я не знаю. Все зависит от обстоятельств, с которыми придется считаться. Выживут ли негритянские учебные заведения, а если да, то в какой форме, с какими студентами, с каким штатом и с какими деньгами — этого я сказать не могу. Уверен, что некоторые из присутствующих здесь работают над этой проблемой. Разумеется, есть такие сообщества, где негритянский университет является институтом, который переживет десегрегацию.

Случай негритянских колледжей — всего лишь один из множества подобных. Многие американские действующие предприятия — церкви, колледжи, больницы, профессиональные практики, страховые общества, кладбища, похоронные учреждения — учреждались для эксплуатации почти монопольных рынков, создаваемых этническими, религиозными или расовыми различиями. Во многих случаях монополия базировалась на пристрастиях (tastes) людей к благам и услугам, специфичным для их особой группы. В других случаях это была монополия, созданная эксклюзией. Одной из контингенций таких институтов в нашей стране является исчезновение монопольного рынка, происходящее вследствие ассимиляции вкусов и интеграции потребителей, клиентов и участников в мейнстрим американской жизни. Одни институты переживают эти процессы; другие — нет. Негритянский случай будет для нас ключевым. Негритянская больница, негритянские страховые и похоронные общества, а также бизнесы — возможно, даже парикмахерские бизнесы, — все они сталкиваются с контингенциями и могут попадать в различного рода дилеммы.

Негритянские больницы уже столкнулись с такими дилеммами. В некоторых городах у пациентов-негров до сих пор нет такой же, как у белых, свободы выбора врачей и больниц (мягко говоря), но в то же время достаточно свободы, чтобы в негритянскую больницу попадали только самые бедные пациенты. Это создает проблему в привлечении негритянского медицинского персонала, хотя негритянский врач до сих пор не имеет полного доступа в больницы и может быть вынужден работать в негритянской больнице, даже если она настолько посредственна, что работа в ней подрывает его репутацию. Возникающие отсюда денежные проблемы катастрофичны для негритянской больницы, хотя не обязательно сказываются на качестве доступных населению медицинских услуг.

Действующие предприятия подстерегают всевозможного рода провалы и неудачи. Первыми могут исчезнуть деньги, или, возможно, персонал, или, возможно, клиенты. В каком порядке предприниматель предпочел бы столкнуться с изменениями — интересный вопрос.

Даже те институты, которые кажутся наименее изменившимися в ходе морского путешествия в Америку, здесь уже далеко не те, какими они были на своей родине. Католицизм — везде католицизм; но французский abbé, который посещал нашу страну, находил, что работа здешнего пастора очень отлична от работы пастора в Европе.

В Америке, когда строится новый город или даже когда существующий приход становится слишком большим, епископ призывает молодого священника и выделяет ему некоторую территорию. «Вам вверяется район между такой-то и такой-то улицами; идите и трудитесь». Вопроса о здании и деньгах не возникает; он должен позаботиться о себе сам. Спустя несколько лет всё создано, организовано и почти оплачено... Понятно, что священник, чтобы справиться со своей работой, должен быть активным и поддерживать хорошие отношения со своими прихожанами[473]. Американскому пастору приходится быть предпринимателем; это совершенно не похоже на «деревенскую жизнь» английского приходского священника (incumbent), предприимчивость со стороны которого, вероятно, неприятно поразила бы каждого. Гарантированные ресурсы, которые дают человеку возможность быть названным «пребывающим в» (incumbent) должности, в нашей стране обычно отсутствуют; по крайней мере, так было вначале. Все институты в нашей стране уходят историческими корнями в предприимчивость; многие и поныне должны постоянно ее демонстрировать, чтобы выжить. Эта предприимчивость, удерживающая предприятие (concern) в действующем состоянии (going), может изменять его характер, его функцию и даже его среду.

Когда мы говорим об институтах как предприятиях (enterprises), мы на самом деле подчеркиваем, что они должны продолжаться во времени в средах, к которым они должны приспосабливаться. Многие текущие исследования организационных систем игнорируют среду. Они толкуют о внутренней организации бизнесов, больниц и школ. Они не уделяют большого внимания той действительной среде, в которой институт пребывает. В какой-то мере институт выбирает свою среду. Это одна из функций института как предприятия. Кто-то внутри института действует как предприниматель. Он может действовать как предприниматель ради собственной выгоды и использовать институт как что-то вроде инструмента. Так это или не так, в большинстве институтов существует, по крайней мере, некоторый центр предприимчивости, и одна из вещей, которую предпринимательский элемент должен делать, — это выбор, в возможных пределах, той среды, на которую институт будет реагировать: т.е., во многих случаях, источников его финансирования, источников его клиентуры (причем неважно, будут ли это клиенты, покупающие туфли, образование или медицинское обслуживание) и источников его персонала различных градаций и видов. Это экология институтов, в исходном смысле этого термина.

Изменение в среде может возникать без всякого специального усилия со стороны предпринимателей института, или к нему могут стремиться сознательно. Как правило, то, что происходит, является смесью того и другого. Возьмем, к примеру, Оберлин-колледж, который — будучи вначале экспериментальным, чрезвычайно религиозным институтом, выражавшим новоанглийский дух в среде Среднего Запада, — стал с течением времени богатым колледжем, где учатся студенты со всей страны, отбираемые из определенного класса молодых людей, являющихся детьми некоторых довольно четко определенных классов родителей. Он стал в итоге предпрофессиональным колледжем, на что некоторые его студенты жалуются. Они говорят, что интерес к тому или иному курсу определяется не его предметным содержанием, а ценностью его как ступени к тому, чтобы добиться принятия в выбранный университет или профессиональное учебное заведение.

Выбирая свои среды, институты развивают разделение труда между собой. Каковы, например, функции различных образовательных институтов в Вашингтоне, Бостоне, Чикаго или Нью-Йорке? Во всех этих городах есть множество институтов, известных как университеты. Например, в Бостоне кажется очевидным, что средой Северо-Восточного университета, крупнейшего в городе, являются сам Бостон, непосредственно окружающий его регион и определенные классы людей в пределах этого региона. Он зарождался как вечерняя школа. Гарвард имеет, конечно, общенациональную или международную среду. Он черпает студентов отовсюду и делает это сутью своей политики. Его персонал также набирается из широкой среды.

В сущности, у институционального предприятия имеется несколько сред. Одной из них является его клиентская среда — среда, из которой оно получает людей, которых оно обслуживает. Другая — среда, из которой оно набирает свой персонал. Третья — среда, из которой оно извлекает финансовую поддержку. Эти три среды могут совпадать. В случае сектантского колледжа они поначалу тождественны. С течением времени они перестают быть тождественными. Студенты могут черпаться из одной среды, персонал — из другой, а деньги — из третьей. В наши дни, когда одним из источников денег для всевозможного рода институтов все больше и больше становится государство, одной из важнейших форм предприимчивости в институтах оказывается приспособление себя к государственным требованиям, иначе говоря, соблюдение этих требований для получения государственных денег. Это, разумеется, создает еще один вид среды, который можно было бы назвать политической средой института, или, в каком-то смысле, сентиментальной средой. Кто те люди, которые в него верят и чувствуют себя вправе критиковать его курсы действий? Я предполагаю, что работа вездесущего PR-агента состоит в том, чтобы выяснить, что это за люди, и определить для них данный институт, придать ему удовлетворительный и даже более чем удовлетворительный образ — такой, чтобы эти люди не просто его одобрили, но и активно поддержали в конкуренции или конфликте с другими институтами.

Другой способ говорить о среде, я полагаю, — это назвать ее рынком. Институт выходит на рынок, где добывает деньги, студентов, штатных сотрудников, священников, любую помощь и любой персонал, в которых он нуждается. Есть добротные описания этой среды, или рынка, на котором любому данному институту удается добыть для себя эти желаемые вещи. Нам нужно изучить это лучше, и, кстати говоря, такие исследования будут по характеру более историческими, чем та работа, к которой социологов толкает их обычная склонность.

Позвольте мне подвести эти многословные размышления к концу, сказав еще раз, что при изучении американских институтов надо не определять их окончательно заранее, а внимательно взглянуть на виды коллективных предприятий, возникшие в нашей стране, и проследить их прохождение через многочисленные контингенции, с которыми им приходится сталкиваться в ходе своего выживания, — если они выживают. Хотя я брал свои иллюстрации в основном из образовательного предпринимательства — которое меня в настоящее время больше всего интересует, — они могли бы быть в равной мере взяты из семей, бизнесов и многих других видов действующих предприятий.

Хьюз Э.Ч. Незаконнорожденные институты[474]

Институты распределяют блага и услуги; это легитимные удовлетворители легитимных человеческих потребностей. В ходе распределения религии, игры, искусства, образования, пищи и питья, жилья и других вещей они также определяют стандартными способами, в чем людям подобает нуждаться. Определение того, что подлежит распределению, может быть весьма широким и несколько гибким, но редко, если вообще когда-нибудь, полностью удовлетворяет людей всех видов и общественных положений. Кроме того, институты фактически решают обслуживать только определенный круг людей; например, так поступает магазин, решая не завозить рубашки слишком больших размеров и странных фасонов. Распределение никогда не бывает полным и совершенным.

Некоторые институты возникают как результат коллективного протеста против институционализированного определения тех или иных услуг, функций или благ. Один из видов протеста — сектантский: протест против религиозной доктрины и экспрессии того сорта, который распределяется официальным духовенством. Это может быть протест против определения религиозной практики, против способа ее распределения или против предполагаемых связей и идентификации церкви и ее функционеров с материальными интересами определенных социальных классов. Другим таким протестом был протест против установленного определения образования классическими колледжами. Из этого протеста выросли новые образовательные предприятия, такие, как сельскохозяйственные колледжи, ориентированные на какую-то одну ясно определенную цель. Со временем такие институты регрессировали к тем самым паттернам, против которых они бунтовали и от которых они отходили. Установленные институциональные паттерны — это тайные капканы, в которые могут попасть даже самые лучшие из протестных предприятий.

Но есть еще другие хронические девиации от установленных институтов, другие виды бегства от легитимных каналов. Есть хронические девиации и протесты, некоторые из них длятся поколениями и веками. Они могут приобрести определенную стабильность, хотя и не имеют опоры в открытой легитимности. Они действуют без поддержки закона, хотя часто с попустительства правового установления. Они могут находиться вне царства респектабельности.

Назовем их незаконнорожденными институтами (bastard institutions). Некоторые являются нелегитимными распределителями легитимных благ и услуг; другие удовлетворяют нужды, не признаваемые легитимными. К числу незаконнорожденных институтов относятся азартные игры, проституция (вторая древнейшая профессия), рэкет, черные рынки (будь то младенцев для усыновления, продуктов питания или иностранной валюты), скупка краденого, профессиональная преступность, бутлегерство (нелегальное распространение спиртных напитков, запрещенных наркотических препаратов, запретной литературы). Все это принимает организованные формы, мало отличающиеся от организованных форм других институтов. Гомосексуальность принимает некоторые вполне стабильные формы: гомосексуальное домохозяйство, клубы, кабаре и т.п.

Суды «кенгуру» в тюрьмах и армейских подразделениях и суды «тонгов» в ранних чайнатаунах вершили правосудие партикулярной группы, не принявшей установленную юстицию или не доверяющей ей. Народное правосудие фронтира и линчевания, которые продолжались в некоторых южных штатах до 1920-х годов, были незаконнорожденными институтами, официально нелегитимными, но в высокой степени конвенциональными и имеющими опору в общественном мнении. Преступный мир имеет свои скрытые суды для наказания посягательств на его правила и интересы, а когда в страну вторгается враг, подполье (партизаны) может судить и казнить предателей.

На краю легитимного распределения медицинских услуг мы видим так называемое знахарство. На околицах образовательных учреждений процветают репетиторские школы (cram schools), готовящие учащихся к поступлению в университеты или помогающие им сдать необходимые экзамены для получения права адвокатской практики. За воротами военных центров, рядом с пригородами среднего класса, допускающими употребление, но не продажу спиртных напитков, и прямо на задворках утопических индустриальных поселков располагаются «кутежные городки» (Bumtowns), где люди могут удовлетворить свои слишком человеческие желания. Вероятно, Ад — это кутежный городок Рая.

Некоторые из этих незаконнорожденных институтов прямо противоречат закону или декларируемым моральным ценностям общества. Они находятся в прямом конфликте с принятыми определениями и институциональными полномочиями. Другие предлагают не вполне респектабельную альтернативу установленным распределителям или позволяют людям удовлетворять какую-то скрытую слабость или идиосинкратические вкус, которые не удовлетворяются и оцениваются несколько неодобрительно этими распределителями. Третьи просто дают человеку способ получить что-то, недоступное таким, как он, людям в преобладающей институциональной системе. Они исправляют недостатки, заключенные в институциональном определении и распределении.

Каковы бы ни были эти незаконнорожденные предприятия и что бы ни было между ними общего, их необходимо изучать не просто как патологические отклонения от чего-то хорошего и правильного, а как часть тотального комплекса человеческих деятельностей и предприятий. Вдобавок к этому, на них необходимо смотреть как на такие порядки вещей, в которых мы можем разглядеть социальные процессы в их протекании; возможно, это те же процессы, которые обнаруживаются в легитимных институтах. Вебера интересовало, каким образом нелегитимное становится легитимным, но не особенно интересовало то, каким образом хронически нелегитимные предприятия людей продолжают существовать и по какой траектории они движутся в своей попытке выжить в противовес легитимным определениям поведения. Парка интересовали некоторые из этих феноменов. В последние годы жизни его особенно интересовали подпольные преступные миры крупных городов мира. Он считал, что в них возникают необычные смешения людей, которым для того, чтобы выжить, приходится каким-то образом устанавливать социальный порядок между собой при минимальном обращении к полиции и закону. Ввиду сомнительных средств жизнеобеспечения им неразумно привлекать без необходимости агентов закона. В силу разнородности своих происхождений, традиций и языков они не могут принять обычные нормы какого-то одного элемента из них в качестве основы своих правил поведения.

Институты можно описать как созданные самим человеком способы, или модальные точки, поведения в областях, в которых могло бы быть много иных способов поведения, нежели модальный. Способ, конечно, есть точка в распределении. Институтам присуща тенденция накапливать поведение в модальной точке посредством определения надлежащего, посредством санкций, применяемых против отклоняющегося поведения, и посредством предложения механизмов для доставки людям только стандартизированных возможностей и услуг. Но хотя институты и группируют поведение, они не уничтожают полностью девиации.

Брак, например, есть модальный способ организации отношений между мужчиной и женщиной как сексуальными партнерами и как родителями и воспитателями детей. Но не все мужчины и женщины вступают в браки, и не все из тех, кто вступает, ограничивают половое общение своими брачными партнерами. Некоторые из тех, кто не вступает в брак, имеют, тем не менее, сексуальных партнеров или, по крайней мере, некоторые случайные половые связи. Так вот, брак всегда определяется как устойчивое отношение не просто между мужчиной и женщиной, а между мужчиной определенного класса, определенного вероисповедания, определенной этнической принадлежности, определенного возраста, с определенным доходом и родственными связями и женщиной с соответствующими, хотя и не всегда идентичными характеристиками. Короче говоря, есть люди, которые являются друг для друга подходящими партнерами. Кроме того, как говорит Маргарет Мид в книге «Мужское и женское»[475], только у такого примата, как человек, самцы кормят, одевают и обеспечивают кровом своих половых партнерш. Способность делать это распределена в мужском населении неравномерно. Эти факторы, в сочетании со склонностью мужчин и женщин передвигаться с разной скоростью и группироваться в относительной изоляции друг от друга, обеспечивают то, что есть много людей, для которых в непосредственном наличии не оказывается подходящих брачных партнеров, и людей, которые не могут взять на себя брачные обязательства, не лишив себя тем самым других вещей, которые они ценят. В Янки-Сити женщины из высшего класса, братья которых проявляют чуть меньше привередливости в вопросе о том, на ком им жениться, часто оказываются без партнеров. Мужчины фронтира и портов, моряки и военные могут находиться вдалеке от мест скопления женщин, где они могли бы ожидать женитьбы. Продолжительная оккупация всегда приносит некоторое облегчение, имея иногда результатом новые определения того, что такое приемлемый брачный партнер; свидетельством этого являются японские жены американских «джи-ай». В сегодняшней Англии, как обнаружил Раунтри в исследовании «Английская жизнь и досуг»[476], многие мужчины из среднего класса, не имея возможности вступить в брак без падения на более низкий классовый уровень в стиле жизни и в своих социальных связях, просто устанавливают более или менее тайные связи с женщинами, находящимися в схожих обстоятельствах, полностью готовыми продолжать зарабатывать на жизнь и вступать в такие отношения вместо того, чтобы вести жизнь изолированных карьеристок (career women) среди других таких же карьеристок. Некоторые опрошенные мужчины говорили, что просто ходили к проституткам, потому что проститутка не предъявляет на мужчину никаких прав. У любовницы могли бы со временем сложиться ожидания жены, а мужчина мог бы воспринять эти ожидания как обязательства. Можно, с какой-то точки зрения, причем совершенно справедливо, говорить о браке как о средстве распределения мужчин между женщинами и наличных женщин между мужчинами. К фактам нынешней жизни английского среднего класса термины распределения подходят, видимо, уже не так хорошо, как это было прежде.

Итак, древний институт проституции — это один из организованных способов, посредством которых компенсируется несовершенное распределение выбора полового партнера. Наиболее очевидные концентрации публичных домов встречаются в тех точках, где образуются скопления мужчин, оторванных от дома: вдоль набережных и портовых районов городов, в районах притонов, куда лесорубы и рабочие крупных строительных предприятий, работающие в горах или лесах, отправляются отдохнуть от обособленности и монотонности барачной жизни в чисто мужском кругу; вокруг гостиниц, от ночлежек до дорогих отелей; и в окрестностях военных учреждений. Хотя к проституции, по крайней мере в западном мире, всегда относятся неодобрительно, она неизменно обнаруживается, и чаще всего мы находим ее там, где распределение мужчин и женщин резко отклоняется от численного равенства и от социально-статусной совместимости. (Майнер обнаружил, кстати, в изученном им франко-канадском сельском приходе, где считалось, что молодым людям не пристало жениться, не имея гарантированного места работы или участка земли, более или менее терпимое отношение к тому, что одна замужняя женщина в этой деревне много лет занималась проституцией.)

В сексуальных отношениях есть еще один недостаток распределения. Вследствие самого морального кодекса, впитанного в детстве, причуд и случайностей темперамента, воспитания и личного опыта нередко оказывается, что люди, являющиеся во всех прочих отношениях подходящими брачными партнерами, взаимно не удовлетворяют друг друга как сексуальные партнеры. Этот дефект компенсируется как различными дозволенными, так и различными нелегитимными (в общественной оценке) способами приспособления, которые развиваются и практикуются в разные времена и разными классами людей.

Это подводит меня к другой стороне той же проблемы, которую мы обычно теряем из виду при рассмотрении таких неодобряемых вещей, как проституция. Ведь проблема институционального (легитимного) и незаконнорожденного (нелегитимного) в любом аспекте жизни и поведения не обсуждена, пока в поле зрения не вовлечено отклонение от институциональной нормы и от установленного способа распределения мужчин и женщин не только в дьявольском, но и в ангельском, или праведном, направлении. Так вот, на очень простом уровне анализа причина того, что проституция оказывается столь живучим установлением, состоит в том, что она требует очень небольшого количества женщин для очень большого количества мужчин. Это экономичное использование небольшого числа доступных, в двух смыслах, женщин. Нет основного противоположного установления, посредством которого один мужчина распределялся бы между большим числом женщин (хотя есть женщины в современных промышленных организациях, больницах, конторах, школах и т.д.), собранных в больших количествах вокруг мужчины или небольшого числа мужчин, которые занимают вышестоящие позиции и, несомненно, становятся для этих женщин в какой-то мере заменителями мужей во многих аспектах их взаимоотношений. Из наблюдений за школьными учительницами и гражданскими служащими можно, по всей вероятности, заключить, что мужчина, номинально являющийся их начальником и выполняющий чисто бюрократические функции, не становится объектом женской опеки и привязанности, а оказывается в глазах женщин всего лишь самым неудовлетворительным из всех существ мужского пола, «старухой в брюках». В то время как организация бизнеса и промышленности предлагает таким образом очень многим женщинам долю в мужчине (часто, возможно, лучшем по сравнению с теми, которых они могут подцепить на брачном рынке), остается истинным то, что в нашем обществе очень много незамужних женщин, по темпераменту и призванию отнюдь не обреченных остаться старыми девами. (Как не очень давно заметил декан одной школы медсестер, даже попадание в университетский госпиталь с чрезвычайно большим числом интернов ничего не дает. Юноши в наши дни поступают в медицинскую школу уже женатые. Это удар по женщинам, предполагающим использовать свои профессии для того, чтобы встречаться с мужчинами.)

Домохозяйство, состоящее из нескольких совместно проживающих карьеристок, в котором (хотя все работают) существует некоторое домашнее разделение труда, не сильно отличающееся от того, которое существует между мужем и женой, является по существу неизученным институтом (назову его так), который развился в результате неправильного распределения мужчин и женщин в условиях институционализированной моногамии. Это не незаконнорожденный институт в крайнем смысле, но таковой в нем часто подозревают. Те, кто отклоняются от ожидания в направлении ангелов, но помимо своего желания и без всякого призвания к святости, те, кто оказывается в положении, в котором приходится быть лучше, чем им самим бы хотелось, или лучше, чем кто-либо был бы вправе от них ожидать, составляют группу, которую редко кто изучает, хотя для полного понимания оперирования моральных кодексов как реализующихся институциональных определений и действительных распределений их случай представляет особый интерес. (Говорят, что они предрасположены к артриту.) Было бы особенно важно выяснить, в каких точках развивается некоторая институционализация приспособлений к положению, в котором приходится быть лучше, чем самому бы хотелось. В некоторых странах обнаруживается поверхностная институционализация стародевичества в традициях Дня Св. Катерины. В этот день дети звонят в двери к женщинам, признанным старыми девами, и те дают им специальные леденцы, приготовленные к этому случаю. Внутри, должно быть, все пылает, когда принимается решение заблаговременно заготовить для этого случая конфетку из сахара, признавая тем самым свое состояние. Возможно, соседские детишки, подбиваемые своими матерями, навязывают этот статус старой деве, цепляющейся слишком долго за свою молодость.

За этим, по крайней мере как кажется, кроется институционализация целибата во имя религии, духовный брак мужчины или женщины с церковью, сопровождаемый всеми символами и языком человеческого брака. Некоторые отмечают, что сын, посвященный Господу своей матерью, защищен от попадания в когти любой женщины-соперницы. Но не этот разряд вещей я предполагаю здесь обсудить. Для нас важнее то, что религиозный целибат есть реализация в институциональной форме отклонения от брака в направлении ангелов — девиации, рационализируемой в терминах предполагаемо высших ценностей, более-высоких-чем-нормальные идеалов человеческого поведения. Для индивида в таком институте функция может быть ясна; эти институты позволяют ему больше приблизиться к некоторому идеалу, нежели это возможно в миру и в браке. Я подчеркиваю, что именно позволяют, ибо мир обыкновенно считает, что человеку странно вести такую жизнь без специальной декларации, без прикрепления к постоянной организации, посвященной этой особой девиации от нормального образа жизни. (Кстати говоря, не следует пренебрегать упоминанием того, сколь часто в историях знаменитых монахинь рассказывается о том, как они бегут с бала, где их возлюбленные оказывают слишком много внимания кому-то другому, в монастырь и бросаются на руки матери-настоятельницы. Согласно легенде, они остаются там, чтобы самим стать матерями-настоятельницами. Всегда есть истории о девушках, приходящих в монастырь после гибели своих женихов в море или на войне.)

Если оставить это в стороне, институты целибата предлагают декларированный, установленный и принятый способ неприятия модальной нормы поведения; возможно, более благородный и более удовлетворяющий способ принятия судьбы по сравнению с тем, к которому приговаривает дефект распределения, заключенный в существующих институтах. Кроме того, их можно рассматривать как институциональное обеспечение для тех высочайших огоньков идеализма, которые, порождаясь установленным учением о добродетелях, тем не менее не находят себе места в модальных определениях, к которым обычно подсоединена институциональная машинерия. Подчеркнем, однако, более четко, чем это было сделано раньше, что общество очень часто принимает такое отклонение в организованной институциональной форме, в то время как вряд ли приняло бы его в обособленном индивидуальном поведении. В последние десятилетия, ставшие временем больших войн, западные страны были все более и более склонны рассматривать военную службу как долг каждого мужчины и в то же время принимать в какой-то мере пацифизм некоторых исторических религиозных сект. Однако они сурово относились к индивиду, который ради собственной выгоды пришел к пацифистской философии и пацифистскому поведению или считал себя индивидуально призванным последо