Функции социальных конфликтов

I

«Подобно тому, как в человеке имеются структуры и функции, делающие возможным совершение поступков, о которых нам рассказывает его биограф, так и у нации есть структуры и функции, делающие возможным совершение деяний, о которых нам рассказывает историк. И в обоих случаях науке [а именно, биологии или социологии] приходится иметь дело с этими структурами и функциями, в том, что касается их истоков, развития, и распада». С тех пор, как Герберт Спенсер написал эти тезисы в 1873 году, прошло много лет. Но ведь фактически и Толкотт Парсонс заверял нас уже в 1936 году, что Спенсер мертв. Если мы вправе поверить Парсонсу, то убили Спенсера Парето, Дюркгейм и Макс Вебер, да и он сам, Парсонс, в своей «Структуре социального действия» похоронил автора «Оснований социологии». И все-таки, можем ли мы здесь всерьез поверить Парсонсу?

Спустя четверть века после самонадеянной констатации Парсонса функционализм представляет собой такую школу социологической мысли, которая подходит к решению каждой проблемы в аспекте равновесно бесперебойного функционирования обществ и их «подсистем», и поэтому проверяет каждый феномен на его вклад в поддержание равновесия в системе.

Без сомнения, существуют проблемы и феномены, для которых такой подход обещает содержательные результаты. Примером может служить упомянутая взаимосвязь социализации человека с воспитательными учреждениями. Однако же, имеются и другие, упрямые социальные факты, сталкиваясь с каковыми функциональный анализ приводит к очевидным трудностям. К ним принадлежит феномен социального конфликта и все связанные с ним проблемы. Пожалуй, эмпирически однозначно его можно охарактеризовать в том духе, что общества не являются сплошь гармоничными и равновесными структурами; в обществах постоянно проявляются конфликты между группами, несовместимыми ценностями и ожиданиями. Конфликт представляется универсальным социальным фактом, и, вероятно, даже служит необходимым элементом всякой социальной жизни. При этом возникает вопрос: как справляется с таким фактом функциональная точка зрения?

В истории социологического функционализма нет недостатка в попытках найти ответ на этот, очевидно, центральный вопрос. При этом как по временной последовательности, так и по объективному значению вырисовываются три надстраивающихся друг над другом попытки решения, неудовлетворительность которых соприкасается с ядром проблематики функционального подхода и одновременно способствует ответу на вопрос о месте социальных конфликтов в человеческом обществе.

II

Первая по времени попытка применить функционалистскую картину общества к проблематике социальных конфликтов в то же время в объективном отношении является наименее удовлетворительной. Одним из ее крайних представителей был американский индустриальный социолог Элтон Мэйо; и все-таки его время от времени доходящая до невероятного наивность не должна нас обманывать насчет того, что позицию Мэйо и сегодня следует считать характерной для значительного числа социологов и подавляющего большинства практиков в экономике, политике и других областях.

Для Мэйо «нормальное» состояние общества есть состояние интеграции, кооперации, равновесного функционирования системы. Каждый индивид, каждая группа и каждое учреждение обладают своим местом и собственной задачей в системе целого; у них есть свои функции. И вот, от Мэйо не ускользает тот факт, что общества функционируют не всегда бесперебойно (даже если такие помехи в функционировании он вроде бы считает преимущественно характерной чертой современных обществ): «К сожалению, для известных нам индустриальных обществ явно характерно то, что различные по своему воспитанию группы не имеют особой охоты к сотрудничеству с другими группами. Напротив того, их установка обычно предполагает равнодушие или вражду». Но ведь такая межгрупповая вражда якобы приводит к разрушительным последствиям и влечет общества к гибели.

Уже формулировка проблемы выдает то, каким образом Мэйо хочет объяснить аспекты, разрушающие социальные структуры. По его мнению, межгрупповая борьба и конфликты не в состоянии вырастать из структуры общества, поскольку общество представляет собой полностью функциональное образование. Поэтому-де, там, где мы встречаемся с конфликтами, они зависят от метасоциальных, и притом от индивидуально-патологических причин. Социальные конфликты, считает Мэйо, суть не что иное, как проекции психологических расстройств (у тех, кто развязывает эти конфликты) на психологические отношения. Следовательно, ведя речь об индустриальных конфликтах, Мэйо поэтому говорит преимущественно о профсоюзных лидерах: «У этих людей нет друзей... Они не могли содержать себя... Они считали мир враждебным себе местом... В любом случае их личная биография была историей социальной исключительности — детство без нормальных и счастливых отношений с другими детьми в работе и игре..». (166, S. 24).

Значит, проблема преодоления социальных конфликтов, по сути, представляет собой всего-навсего проблему психотерапии вождей конфликтующих групп — или, как говорит Мэйо, проблему опосредствования «социальных навыков». Выходит, что если каждый индивид обладает социальными навыками мирного сотрудничества с другими, то функциональное общество превращается в функционирующее.

Забавно на основании соображений Мэйо пронаблюдать, как понятие «нормального» преобразуется в нормативное понятие. «Репрезентативное правление, — писал Мэйо, — не может действенным образом исходить из общества, раздробленного межгрупповой враждой и ненавистью». Разве не соответствует духу репрезентативного правления улавливать и канализировать всегда наличествующую межгрупповую вражду? Но для Мэйо нормальное состояние равновесного функционирования общества, сотрудничества между всеми его частями к вящей славе целого, является и идеальным состоянием. Всё, что функционально следует считать помехами — например, конфликты — тотчас же политически и морально отклоняется в качестве неполноценного. Социологический принцип объяснения провозглашается как политическая догма: «Общество есть кооперативная система; цивилизованное же Общество есть такое, в котором сотрудничество основывается на понимании и на воле к совместной работе, а не на насилии».

Если мы поначалу отвлечемся от оценочной переформулировки аргументации Мэйо, то ее логика выглядит сплошь непреложной. Общества, подобно организмам, образуют функциональные структуры. В той мере, в какой каждый из их элементов вносит вклад в сохранение целого, они не могут, исходя из собственной структуры, приводить к помехам в равновесии. Если же помехи случаются, то они должны объясняться упомянутыми метасоциальными причинами. При этом имеются в виду преимущественно психологические причины. Следовательно, конфликт представляет собой социологически произвольный феномен помехи в системе кооперации. Такова логика утопии, и такова же логика тоталитарного отношения к девиантам; но ведь она же, по меньшей мере — имплицитно, служит логикой всевозможных научных попыток психологического объяснения политических распрей, включая утверждения о взаимосвязи между авторитарным синдромом и фашистским поведением (в «Авторитарной личности» Т. В. Адорно и других), или же между невротической личностью и социалистической ориентацией (в «Психологии и политике» X. Й. Айзенка)[828].

Следствия этого подхода напрашиваются и со всей отчетливостью демонстрируют неплодотворность радикального функционализма. Если у конфликтов нет функции из-за того, что они вообще не являются общественным феноменом, то у социолога остается возможность воспринимать их лишь в качестве проблем. Если же он все-таки займется их описанием, то он уже не сможет делать различие между криминальностью, психопатологией, рабочим движением и политической оппозицией; ведь вся совокупность этих феноменов считается вариантами симптомов принципиально одинаковых индивидуальных расстройств. Политическую — или, вероятно, точнее — терапевтическую оборотную сторону этого подхода можно было бы бросить на произвол судьбы, если бы по социологически формулируемым причинам не напрашивался вывод о том, что попытки психологического преодоления социальных конфликтов, как правило, оборачиваются своей противоположностью, то есть способствуют обострению конфликтов. С любой точки зрения в таком радикальном функционализме заключается неприемлемое средство той формы анализа, для которой корреляции, охарактеризованные Мэйо, Адорно или Айзенком, даже будучи правильными, объяснения не дают, но в любом случае способствуют формулировке проблем. Социологический же вопрос таков: какие систематические, то есть структурные причины имеет упрямый факт социального конфликта? И поэтому каково место конфликтов в человеческом обществе и его истории? Мэйо уклоняется от этого вопроса, давая слабо замаскированные ценностные суждения и психологизирующие рецепты, тогда как функциональный подход воспринимается им как бесспорная догма.

III

Гораздо более серьезную попытку ответа на эти вопросы предпринял Р. К. Мертон в уже упоминавшейся статье «Явные и латентные функции» и в столь же часто цитировавшейся работе «Социальная структура и аномия».

Мертон тоже функционалист. И все-таки в его позиции по сравнению с позицией Мэйо имеются два важных ограничения. Во-первых, хотя Мертон придерживается модели функционально замкнутой и равновесной социальной системы, он старается подтвердить, что его картина всего лишь модель, еще и тем, что избегает всякой нормативной коннотации. Функционирующая социальная система — не что иное, как орудие социологического анализа. Во-вторых же, Мертон ограничивает радикальные постулаты «функционального единства» и «универсального функционализма» тем, что хотя для него общества и тяготеют к сплошной функциональности, но всё же проявляют ее отнюдь не всегда. Социальные системы могут функционировать, но они могут и не функционировать, и обе ситуации служат легитимным предметом социологического анализа.

И, прежде всего, второе ограничение позволяет Мертону, в противоположность Мэйо, считать конфликты систематическими продуктами социальных структур. Для него существуют ситуации, в каких, например, структуры ролей, референтных групп и институций с необходимостью порождают конфликты. Однако же, каковы место и значение таких конфликтов? В этом пункте Мертон вводит весьма часто с этих пор употребляющееся понятие «дисфункции». Конфликты «дисфункциональны», то есть они способствуют нефункционированию общества, являются разрушительной силой, разрывающей систему. «Дисфункции — [это] такие наблюдаемые последствия, которые уменьшают приспособляемость или адаптацию системы» (99, S. 51)- Чуть позже Мертон еще добавляет: «Понятие дисфункции, включающее понятия нагруженности и напряжения на структурном уровне, способствует аналитическому подходу к изучению динамики и изменений»

Итак, нет никакого сомнения, что попытка Мертона знаменовала собой значительный прогресс в развитии функционального анализа. Этот прогресс заключался, в первую очередь, в указании на возможность систематического объяснения конфликтов («на структурном уровне»). Но в то же время кажется весьма сомнительным, что одного понятия «дисфункция» достаточно для наведения мостов от структурно-функционального анализа к анализу изменения. Дело в том, что «дисфункция» не является чисто остаточной категорией. Мертон не говорит, что конфликты не способствуют функционированию социальных систем — что означало бы полный отказ от высказывания — но говорит, что конфликты способствуют нефункционированию систем. Значит, в понятии дисфункции кое-что высказывается о конфликтах. Но высказывается недостаточно, ибо решающий вопрос остается открытым: что же тогда представляет собой нефункционирование обществ? Болезнь ли это общества, отклонение ли от социальной нормы? Или — на свой лад — опять-таки «нормальное состояние», в котором, правда, царят совершенно иные законы? Поскольку этот вопрос остается без ответа, я бы склонялся к тому, чтобы усматривать в понятии дисфункции, в конечном счете, все-таки отказ от высказывания, то есть остаточную категорию. «Дисфункция» — не более, чем ярлык, каковой можно приклеивать к явлениям, объяснение которых хотя и считается возможным, но пока недостижимо; ведь констатируя, что забастовка или революция «дисфункциональны», а, следовательно, способствуют нефункционированию соответствующих социальных систем, пока объяснили не слишком много.

Значит, трудность объединения функционализма с анализом конфликтов особенно отчетливо проявляется там, где Мертон специально занимается феноменами конфликта. В своей «Типологии способов индивидуальной приспособляемости» к социальным системам — а это на языке структурно-функционального анализа означает: к «культурным целям» и «институционализованным средствам» — Мертон различает пять таких способов приспособления. Первые четыре сами по себе образуют последовательность и поддаются описанию средствами функционального анализа: «конформность» как признание значимых ценностей и средств; «инновация» как отказ от значимых институциональных средств в смысле общепринятых культурных норм, то есть как «протестантизм» в строгом смысле; «ритуализм» как чисто внешний конформизм относительно предписанных средств без одновременного признания значимых ценностей; и слегка вводящий в заблуждение и описываемый как «позиция пораженчества» (retreatism) отказ как от значимых ценностей, так и от институциональных средств, практикуемый «истинными чужаками» в обществе.

И вот, Мертон понимает, что к этой последней группе, которая, по его мнению, состоит из «психотиков, аутистов, париев, отверженных, лиц без определенных занятий, бродяг, скитальцев, хронических пьяниц и алкоголиков, ему фактически приходится причислить еще и политических революционеров, поскольку их цели и средства принципиально противоречат наличной системе. Тем не менее, ему хочется отделить последних от первых, и поэтому он предлагает пятую категорию «бунтарей», о которой сам говорит, что она располагается «на безусловно другом уровне, чем прочие». «Бунт» и «пораженчество» совершенно не различаются в своем положении по отношению к системам целей и средств в обществе; их единственное различие состоит в социально активном характере бунта, или — и того меньше (поскольку положение криминальной банды в этом аспекте следовало бы тоже счесть бунтарским) — в своеобразии протеста против существующего.

В этом пункте заслуги и слабости попытки Мертона становятся совершенно отчетливыми. Мертон, очевидно, стремился найти способ теоретически справиться с анализом социальных предметов; в то же время он желал сохранить, разумеется, впечатляющий инструментарий функционального подхода. Однако же, этот инструментарий оказывается настолько неподатливым, что он преобразует намерение Мертона всего лишь в «благонамеренное» объяснение: его категория «бунта» свидетельствует о том, что Мертон преодолел наивность Мэйо; одновременно она свидетельствует, что опора на функционирующую систему ценностей и средств общества до невозможности затрудняет плодотворные высказывания о социальных конфликтах. Поскольку же влияние Мертона на социологическую мысль было и остается значительным как в Соединенных Штатах, так и за их пределами, напрашивается вывод, что эта дилемма служит одной из причин и без того явного невнимания к анализу социальных конфликтов в последние десятилетия.

IV

В теоретических трудах Р. К. Мертона сплошь и рядом проявляются как симпатичные, так и проблематичные слабости, которыми характеризуется его трактовка социальных конфликтов. По различным вопросам он стремится найти пути к постижению многообразия социологических проблем, чтобы смягчить односторонность, абстрактность и жесткость функционального подхода. Поскольку же при этом он всегда остается функционалистом, его намерение, как правило, приводит к известным ограничениям (вроде оговорок, касающихся абсолютных постулатов функционализма, или требования разработать «теории среднего царства»), которые ослабляют силу теории, но не продвигают анализ. Поэтому попытка его ученика Льюиса Козера встроить социальные конфликты в функциональный анализ теоретически более последовательна и убедительна, но менее плодотворна аналитически. «Функции социального конфликта» Козера характеризуют третью стадию функционального разбора конфликтов. Если эта работа доводит до конца возможности функционалистского освоения социальных конфликтов, то одновременно в ней проявляется принципиальная недостаточность того подхода, который столь длительное время считается почти синонимичным социологической теории.

Во многих местах своего основанного на главе из Зиммеля о «распрях» исследования Козер даже подчеркивает тревожное невнимание современной социологии к проблемам социального конфликта. Его критика функционализма порою не лишена остроты. И все-таки теоретическая цель его рассуждений заключается в том, чтобы связать функционализм с анализом социальных конфликтов, — и хотя он считает такую цель достижимой, его критика Парсонса, Мертона и других по сути ограничивается утверждением, что эти авторы пренебрегали анализом конфликтов из идиосинкразии, то есть как минимум из-за теоретического произвола. Социальные конфликты — строит аргументацию Козер — могут быть разрушительными и тем самым дисфункционльны. Но они не всегда таковы, и в этом высказывании их воздействия не исчерпываются. Кроме того, всякий конфликт содержит и элементы, которые Козер во многочисленных вариациях и не без языковой фантазии характеризует как «позитивно функциональные», то есть конфликты — подобно ролям, ценностям и институциям — вносят некий вклад в функционирование социальных систем: «Конфликт может служить устранению разделяющих элементов в их взаимосвязи и восстановлению единства. Поскольку конфликт обозначает снятие напряжения между противниками, он обладает стабилизирующими функциями и становится одним из интегративных компонентов отношений... Взаимозависимость между враждебными группами и все разнообразие конфликтов, которые, устраняя друг друга, служат сшиванию социальной системы, препятствуют дезинтеграции…». Следовательно, функциональный подход не только в состоянии удовлетворительно объяснить конфликты, но и упрямый факт социальных конфликтов в их интегративном значении можно постичь только посредством функционального анализа.

Итак, разумеется, верно, что любой социальный конфликт предполагает и даже создает некую общность между враждующими сторонами. Так, не существует конфликта между немецкими домохозяйками и перуанскими шахматистами, поскольку между этими двумя группами позиций вообще отсутствуют социальные отношения. С другой стороны, конфликт между рабочими и предпринимателями становится отправной точкой для разработки определенных правил игры, связывающих стороны между собой. И если важно видеть, прежде всего, конечные последствия социальных конфликтов — что упустил, например, Маркс, в ущерб собственным прогнозам — то и у Козера о последствиях социальных конфликтов пока сказано очень немного. Неужели действительно единственное социологически релевантное следствие забастовок или революций заключается в том, что они формируют некие отношения между враждебными партиями? Поставить этот вопрос означает ответить на него отрицательно. Хотя Козеру и удается показать, что даже функционалист в состоянии кое-что высказать о конфликтах, но в то же время он демонстрирует убожество функционального подхода перед лицом проблем, выходящих за рамки наличных социальных систем. Вывод Козера — последнее слово функционализма по проблематике социальных конфликтов: по мере возможности они выросли из структуры общества; они могут быть дисфункциональными, но могут быть и функциональными. И все-таки хотелось бы надеяться, что последнее слово функционализма не является последним словом социологии по этой проблеме. А это значит, что при определении последствий социальных конфликтов социологическую теорию следует радикально отделить от функциональной системной модели общества и заняться поисками новых отправных точек.

V

Согласно моему тезису, постоянная задача, смысл и следствие социальных конфликтов заключаются в том, чтобы поддерживать изменения в глобальных обществах и их частях и способствовать этим изменениям. Если угодно, изменения можно было бы назвать «функцией» социальных конфликтов. И все же понятие функции применено здесь в совершенно нейтральном смысле, то есть без всякой соотнесенности с «системой», представляемой как равновесная. Последствия социальных конфликтов невозможно понять с точки зрения социальной системы; скорее, конфликты в своем влиянии и значении становятся понятными лишь тогда, когда они соотносятся с историческим процессом в человеческих обществах. В качестве одного из факторов вездесущего процесса социальных изменений конфликты в высшей степени необходимы. Там, где они отсутствуют, подавлены или же мнимо разрешены, изменения замедляются и сдерживаются. Там, где конфликты признаны и управляемы, процесс изменения сохраняется как постепенное развитие. Но в любом случае в социальных конфликтах заключается выдающаяся творческая сила обществ. И как. раз оттого, что конфликты выходят за рамки наличных ситуаций, они служат жизненным элементом общества — подобно тому, как конфликт вообще является элементом всякой жизни.

Этот тезис не нов. Если даже его уточнение и объяснение дает повод к критическим возражениям против этих авторов, то все же в обобщенном смысле верно, что Маркс и Сорель, так же, как до них Кант и Гегель, а после них немало социологов во всех странах, вплоть до Арона, Глюкмана и Миллза, признавали плодотворность социальных конфликтов и видели их соотнесенность с историческим процессом[829]. Однако же, невозможно отрицать того, что основное течение социологической мысли, начиная от Конта — через Спенсера, Парето, Дюркгейма и Макса Вебера — и заканчивая Толкоттом Парсонсом, в связи с Контовой диалектикой порядка и прогресса слишком уж безоговорочно высказывалось в пользу одной из сторон — порядка — и поэтому справлялось с всевозможными проблемами конфликтов и изменений лишь неудовлетворительно. Оттого-то важно заново сформулировать во всей остроте совсем даже не оригинальный тезис.

Если здесь речь идет о конфликтах, то под ними подразумеваются всяческие структурно порожденные отношения противоречия между нормами и ожиданиями, институциями и группами. Вопреки словоупотреблению, эти конфликты никоим образом не должны быть насильственными. Они могут выступать в качестве скрытых или явных, мирных или резких, мягких или напряженных. Парламентские дебаты и революция, переговоры о зарплате и забастовка, борьба за власть в шахматном клубе, профсоюзе или государстве — все это формы проявления одной великой силы социального конфликта, задача которой вообще состоит в том, чтобы поддерживать жизнь социальных отношений, объединений и институций, а также развивать их.

Примечательным образом, упуская из виду социальные закономерности, множество социологов, начиная с Маркса, но особенно — после публикации скверной и влиятельной работы Огберна «Социальные изменения», искали факторы изменений в метасоциальных данностях. Снова и снова в качестве движущей силы общественного развития рассматривали, прежде всего, техническое развитие, — пока, наконец, представление о надстройке социальных «производственных отношений» над подлинным мотором, техническими «производительными силами», превратилось чуть ли не в общее достояние социологической мысли. Итак, в техническом развитии, несомненно, заключается один из факторов социальных изменений; но это не единственный и даже не важнейший фактор. По меньшей мере, столь же важен здесь тот своеобразный социальный факт, что все общества непрерывно порождают в себе антагонизмы, которые возникают не случайно и не могут быть устранены по произволу. Взрывчатый характер социальных ролей, оснащенных противоречивыми ожиданиями, несовместимость значимых норм, региональные и конфессиональные различия, система социального неравенства, называемая нами расслоением, а также универсальные барьеры между господствующими и подвластными образуют социальные структурные элементы, необходимо приводящие к конфликтам. Но от таких конфликтов всегда исходят мощные импульсы, направленные на темп, радикальность и направление социальных изменений.

Отношения между конфликтом и изменением, по существу, очевидны. Так что же следует из противоречия между правительством и оппозицией? Ради простого сохранения наличной системы хватило бы одной группы. Если бы оппозиция была всего лишь патологическим элементом и фактором нестабильности, она оказалась бы излишней. Однако же, очевидный смысл противоположности между правительством и оппозицией состоит в том, чтобы поддерживать жизнь в политическом процессе, разведывать новые пути в противоречиях и дискуссиях и тем самым сохранять творческий характер человеческих обществ. То же касается конфликтов в экономической сфере, но также и в юриспруденции и во всех остальных организациях и институциях. Итак, смысл и последствия социальных конфликтов заключаются в том, чтобы поддерживать исторические изменения и способствовать развитию общества.

Ясно, что такое функциональное определение имеет другие паратеоретические предпосылки, нежели структурно-функциональная теория. Для последней социальная система служит конечным отправным пунктом анализа. Динамика системы исчерпывается в процессах, поддерживающих равновесие наличного. Элементы системы обладают функциями в той мере, в какой они способствуют равновесному функционированию целого. А вот тезис о том, что последствия социальных конфликтов заключаются в поддержании исторических изменений, предполагает, что всякое общество в любое время подлежит изменениям во всех своих частях. Это предположение следует понимать во всей радикальности. Конфликты также не являются причинами социальных изменений; вопрос о причинах изменений отпадает вообще, если мы совершаем Галилеев переворот, делая движение нашим первым постулатом. Однако же, конфликты — это некоторые из факторов, определяющих формы и размеры изменений; поэтому их надо понимать лишь в контексте строго исторической модели общества. В основе структурно-функциональной теории лежит аналогия между организмом и обществом; но согласно намеченным здесь рассуждениям, человеческое общество образует своеобразную систему. С точки зрения структурно-функциональной теории конфликты и изменения суть патологические отклонения от нормы равновесной системы; для представленной же здесь теории, напротив того, стабильность и застой характеризуют общественную патологию. В функционализме проблемы конфликта всегда остаются трудно интерпретируемыми маргинальными явлениями общественной жизни, но в свете опробованного здесь теоретического подхода они попадают в центр всякого анализа.

VI

Часть тезисов в нижеследующих соображениях методологически расположена на границе между социологической теорией и философской теорией общества. «Функциональная» соотнесенность конфликта и изменения имеет, с одной стороны, непосредственные последствия для анализа определенных проблем; с другой же стороны, ее можно понимать как отсылку к антропологическим структурам. По меньшей мере, некая возможная антропология может разумно исходить из постижения расщепленности и историчности человеческого существования в обществе.

Если же мы будем понимать структурно-функциональную модель общества (в интерпретации, осознанно отклоняющейся от научной интенции этой модели), как нормативную, то есть спросим, как жилось бы в функциональной социальной системе, то в этой модели сразу же обнаруживается ее наихудшая сторона. Равновесная функциональная система как идеальное представление — ужасная мысль. Это будет общество, где каждый и всё имеет закрепленное за собой место, играет собственную роль, выполняет собственную функцию; общество, где все идет как по маслу и поэтому ничто и никогда не нуждается в изменении; раз и навсегда правильно упорядоченное общество. Поскольку структурно-функциональное общество таково, оно совершенно не нуждается в конфликтах; с другой же стороны, поскольку ему неведомы конфликты, оно напоминает ужасную картину совершенного общества. Пусть такая модель сходит за продукт утопических фантазий, в качестве программы или идеологии реальных отношений она может иметь лишь нетерпимые последствия. Если утопия реализуется, то она всегда будет тоталитарной; ибо лишь тоталитарное общество знает де-факто — во всяком случае, мнимо знает — то всеобщее согласие и единство, ту серую одинаковость равного, которая характеризует совершенное общество. Кто хочет достигнуть общества без конфликтов, тому придется добиваться этого посредством террора и полицейского насилия, ибо сама мысль о бесконфликтном обществе есть акт насилия по отношению к человеческой природе.

То, что дела обстоят таким образом, вроде бы имеет причину, которую хотелось бы обозначить чуть ли не как теоретико-познавательную. Совершенное человеческое общество предполагает возможность, что как минимум один человек в состоянии познать совершенное во всей его полноте. Оно предполагает определенность. Но ведь существует, по меньшей мере, убедительная философская гипотеза, что конституционально мы живем в мире неопределенности, то есть что ни один человек не в состоянии дать на все вопросы раз и навсегда правильные ответы. Что бы мы ни могли высказать — о мире, о человеческом обществе, об острых проблемах внешней и внутренней политики — снабжено критической оговоркой «насколько нам известно» или «насколько мы в состоянии познать». Нам всегда недостает информации, чтобы что-либо знать с уверенностью; нам всегда не хватает познавательной мощи, чтобы постигать суть вещей обязывающим образом. Мир даже может быть совершенным и нести в себе возможность определенности. Люди же по своей природе слишком несовершенны для обретения такой определенности.

Неопределенностью человеческого существования в мире можно обосновать антропологический смысл конфликта в обществе, но также его подробности. Поскольку никто никогда не знает всех ответов, любой ответ может быть правильным лишь частично и только в заданное время. Так как мы не можем знать совершенное общество, человеческое общество должно быть историчным, то есть постоянно стремиться к новым решениям. Из-за того, что в историческом обществе то, что правильно сегодня, завтра может (а, вероятно, даже и должно) стать неправильным, и поскольку в неопределенном мире ответ одного не может быть правильнее, чем ответ другого, всякий прогресс зиждется на многообразии и противоречивости человеческого общества, то есть на том, чтобы наперекор нормам и группам находить «разовое» приемлемое решение, чтобы тут же его снова критически релятивизировать. В этом смысле конфликт и изменения, многообразие и история основаны на конституциональной неопределенности человеческого существования.

Однако же, среди этих условий конфликт и изменения являются чем-то гораздо большим, чем необходимое зло. Если справедливо, что наше существование в этом мире характеризуется неопределенностью; если, следовательно, человек в качестве общественного существа всегда в то же время представляет собой существо историческое, то конфликт знаменует большую надежду на достойное и рациональное освоение жизни. И тогда антагонизмы и конфликты предстают уже не как силы, которые достигают «разрешения» ценой взаимного снятия, — но они сами формируют человеческий смысл истории: общества остаются человечными обществами в той мере, в какой они объединяют в себе несовместимое и поддерживают жизненность противоречий. Не утопический синтез, а рациональная антиномия, не гармония бесклассового «окончательного» общества, где Мировой Дух возвращается к самому себе, а одновременно и преодоленные, и сохраняющиеся в правилах игры противоречия между нормами и интересами образуют реальный шанс той исторической эпохи, к которой (не без иронии и, разумеется, с критическими оговорками) можно стремиться как к «вечному миру». Мы скажем вместе с Кантом: «Не будь этих, хотя и непривлекательных самих по себе свойств необщительности, порождающих сопротивление, на которое каждый неизбежно должен натолкнуться в своих корыстолюбивых притязаниях, живи люди, как аркадские пастухи в условиях полного согласия, довольства и взаимной любви, — все таланты оставались бы навсегда скрытыми в зародыше; люди, столь же кроткие, как овцы, которых они пасут, вряд ли сделали бы свое существование более достойным, чем жизнь их домашних животных; они не заполнили бы пустоту творения в отношении его цели как разумная природа. Поэтому да будет благословенна природа за неуживчивость, за завистливое соперничающее тщеславие, за ненасытную жажду обладать или же господствовать! Без них все превосходные человеческие задатки остались бы навсегда неразвитыми. Человек хочет согласия, но природа лучше знает, что хорошо для его рода: она хочет раздора» (164, S. 210 f.)[830].